— Видишь? — сказал Ёжик. — У него нет ни папы, ни мамы, ни Ёжика, ни Медвежонка, он совсем один — и не плачет. © Сергей Козлов
Есть такой город в Зебландии — Лесвинт, ничем не выделяющийся из однородной массы населенных пунктов. Там такие же закаты и рассветы, такая же скучная погода, такие же занятые люди, как и в любом другом месте. Именно в Лесвинте и прошло мое детство — прошло быстро, жестоко и даже не успело попрощаться. В доме номер три на серой улице, названной в честь то ли космонавта, то ли разведчика, мы жили с мамой до некоторого не очень приятного момента. Маму мою звали Фолия Рейли, и в свои двадцать восемь она одевалась как девятнадцатилетняя студентка, собравшаяся на экзамен «на шару» и рассчитывающая на внимание мужчины-экзаменатора. В чем заключался этот образ? Ну, смею заметить, не каждая утвердившаяся в жизни женщина, работающая в серьезной компании, позволит себе идти на работу в мини-юбке, белой футболочке со стразами, поверх которой джинсовая куртка на размер меньше, чем положено. Моя мама была натуральной блондинкой и очень любила стрижку «каре». Помаду предпочитала красную, почти алую, создавая на своём аристократическом бледном лице яркое пятно, на котором акцентировалось внимание каждого прохожего и прохожей. Складывалось впечатление, что эта дамочка очень легкомысленна и ей в жизни не светит ничего серьезного. На самом деле моя мама была довольно умным человеком, пережившим очень тяжелые моменты в личной жизни. Начнём с того, что с первым мужем (моим отцом) — Прохором Рейли — Фолия познакомилась, когда ездила стажироваться в Чалиндокс, столицу Листонского Королевства. Её туда манила беспрепятственная возможность обосноваться в другой стране, где можно надеяться на счастливое и успешное будущее. После свадьбы и моего рождения мама с папой прожили в Чалиндоксе два с половиной года, которые можно назвать для них счастливыми, а затем переехали в Лесвинт, потому что мама очень скучала по своей родине. Такое решение оказалось роковым. Четыре года они жили и ни о чем не волновались, но затем белая полоса резко сменила цвет на противоположный. И всё из-за дурацкой телеграммы с «важным вселенским поручением», присланной отцу Листонской разведкой, на которую он, оказывается, работал. Прохор Рейли был вынужден срочно отправиться в Чалиндокс, а вскоре мама получила письмо о том, что её муж трагически погиб при выполнении опасного задания… После трёх лет нежелания моей матери искать в себе силы к действиям повстречался ей богатый аферист (как оказалось позже) — Веригус. Он казался хорошим, честным и отзывчивым джентльменом, постоянно заваливающим меня игрушками, баловавшим сладостями и дарившим маме букеты и золотые побрякушки. Вскоре они поженились, и мы переехали в большой дом Веригуса. Этот человек стал мне отчимом. Но ни с того ни с сего его доброта резко перешла к отрицательному значению. Веригуса словно подменили. Он постоянно ссорился с Фолией, бил её, как будто она являлась его самой крупной неудачей. Помню такой случай. Я, маленький и глупый скучающий ребёнок, пробрался в кабинет отчима, когда тот куда-то уезжал. В кабинет мне заходить было запрещено, и поэтому он оставался недосягаемой, манящей территорией. Чего же там есть интересного? Детское воображение побуждало меня к действию… Я осторожно подошёл к двери. Ах да, меня отчим не пугал теми байками, что из-за дверей кабинета может выскочить леший и утащить в неведомые края на съедение столь же неведомым тварям. В тот момент меня вообще ничего не страшило, хотя должно было. Когда я открыл дверь в кабинет, разочарованию не было предела! Более скучного помещения за свои шесть лет жизни Саймон Рейли, то есть я, еще в своей жизни не видел. Стены — грязно-серые, как спина мыши, и на них чёрно-белые картины с непонятными мне тварями. Занавесок на окне не наблюдалось — лишь решётка с наружной стороны. Осторожно пробираясь по безжизненному сизому ковру, я подошел к чёрному столу из столетнего дуба, хотя мне тогда казалось, что дубы столько не живут. Я залез в кожаное кресло отчима и принялся изучать, что лежало на столе. Скучающая серая карандашница и её тусклое содержимое не привлекли моего внимания. Руки сами потянулись к чёрной папке — там должны были быть хоть какие-нибудь картинки. Я открыл папку, но внутри лежали листы: белые с печатными буковками, схемами и графиками, даже не цветными. Поняв, что зря сюда забрался, я увидел черный маркер. «Может, рожицу в этой папке нарисовать, чтоб отчим не скучал?» — подумал тогда я и принялся за дело. Рожиц на этих листах нарисовал много. И все они, как одна, улыбались. Наверное, ждали похвалы. Но похвалы я тогда не дождался. Отчим застал меня на месте преступления, и лицо его побагровело от ярости, став единственным цветным пятном в этом кабинете. Рыкнув что-то нецензурное, он кинулся на меня. Спрыгнув с кресла, я выбежал в коридор, очень испугавшись такой реакции. «Разорвет на части, если поймает!» — пронеслось в голове. Отчим гонялся за мной по всему дому, словно взбесившийся бультерьер. Я выдохся, устал, но за жизнь бороться не прекращал. В кухне меня ожидал подвох в виде дверного порога, я споткнулся и упал, разбив нос о кафельный пол. Веригус, торжествуя, навис надо мной, оскалившись, как удав над кроликом, загнанным в угол террариума. Я закричал, так как ничего другого не оставалось. Он отвесил мне тяжелый подзатыльник, схватил за шиворот, встряхнул и потащил к огромному антикварному шкафу, стоящему в одной из многочисленных гостиных. Перед шкафом он еще раз меня встряхнул так, что я почувствовал тошноту, а голова сильно потяжелела. Я вырывался и ревел — казалось, будто такое «доминирование» над маленьким ребенком доставляло ему удовлетворение. Веригус прошипел мне в ухо: «Радуйся, что я не швырнул тебя в камин!» — отвесил пощёчину, которая оставила красный след на щеке, и бросил меня в темноту шкафа. Там я ударился лбом о заднюю стенку и был заперт наедине с головной болью, жжением щеки и тошнотой. Поколотившись в дверки, так и не получив свободы, я опустился на дно шкафа, тяжело дыша, и разревелся пуще прежнего. «Несправедливо бить и запихивать в шкаф, я же не делал ничего плохого. Подумаешь, нарисовал какую-то рожицу!» Затем я услышал ругань. Отчим орал на маму. А через миг — громкий удар и мамин крик. Веригус её ударил! В ужасе я закричал так громко, насколько мог. Секунду спустя страх парализовал всё мое детское естество, и звук моего голоса куда-то пропал. Я кричал, но сам себя не слышал. От этого мне стало совсем плохо, захотелось испариться, исчезнуть, перенестись вместе с мамой в другое место, туда, где мы были счастливы давно-давно… Для меня это был настоящий кошмар… После того случая моя мать с Веригусом развелась, хоть он и сопротивлялся, а я перестал разговаривать, по ночам видел кошмары с участием Веригуса, который пытался меня придушить, а я кричал, кричал со всей силы, но меня не слышали. Мы уехали обратно в Лесвинт. Там мама водила меня ко всяким детским психологам и неврологам, чтобы вернуть сыну дар речи, но они не сильно напрягались в своих начинаниях помочь. Наверное, большинство из них были шарлатанами, а те, кто к этой категории не относился, не знали, как справиться с моим стрессом. Конечно, о моей проблеме узнали. На помощь пришла знакомая маминой сестры, которая, потратив два долгих и кропотливых года, все же заставила меня заговорить снова. Эти события остались далеко позади, а мне уже исполнилось десять… Мама сидела на кухне и красила ногти алым лаком. Настроение у неё было паршивое, а причиной всему — Веригус. Она не виделась с ним больше двух лет, но позавчера этот объект нарисовался в нетрезвом виде к нам в дом и умолял маму снова вернуться к нему, за что был послан не в самой корректной форме полем через лес. Покидая дом, Веригус предупредил, что Фолия ещё пожалеет. Тяжело вздыхая и потряхивая кистями рук, чтобы лак сох быстрее, мама встала и вышла с кухни. Пройдя по тесному коридору, она дошла до моей двери и, стараясь не испортить маникюр, аккуратно постучалась. — Да, мам? — Саймон, сынок, хватит спать… — начала она. — Так я встал уже. Я быстро подошел к двери, чтобы продемонстрировать проснувшегося себя. — Вот и молодец! — кивнула мама, потрепав меня по светло-русым волосам. Глядя на нее, я понял, что Фолия чем-то расстроена, причем очень сильно. — Что-то случилось? — Нет, ничего особенного. Пустяки, по работе, — ответила она наигранно-твердым голосом. — Ничего серьезного? Не уволили хоть… — Пусть только попробуют! — хмыкнула мама. — Просто надо кое-что доделать, чтобы впредь к этому не возвращаться. — Ну хорошо. Я понял, что ей не хотелось говорить про Веригуса и его многочисленные угрозы. — Ты иди лучше что-нибудь съешь, — посоветовала мне она, — на плите овсянка сварена, как ты любишь. — Хорошо, — улыбнулся я и отправился на кухню, где меня встретил запах маникюрного салона. Мама прошла следом за мной, потянулась к шкафчику для посуды, чтобы взять себе чашку, и, смотря на меня с какой-то особой нежностью, налила себе воды. — Что? — я вопросительно поднял бровь — становилось неловко от её такого взгляда. — Если бы ты знал, как похож на своего отца! — снова улыбнулась она, как будто это были последние мгновения, когда она меня видит. — И в чем это проявляется? — я фыркнул. Судя по его изображениям на оставшихся у мамы фотографиях, отец был высоким кареглазым брюнетом. Высоким, может, я и буду, когда подрасту, а вот кареглазым — точно нет. У меня глаза синего цвета, точно не такие, как у Прохора Рейли. Брюнетом — если только свои светлые волосы покрашу в черный. Но зачем? Да и кожа у меня гораздо бледнее, чем у отца, как будто я редко бываю на солнце. Бабки, которые просиживали свои последние деньки возле подъезда на лавочке, и вовсе считали, что я чем-то болен и плохо питаюсь. Они ведь «спецы» в вопросах питания, когда утренних передач о здоровье насмотрятся. — Прохор был хорошим человеком, — ответила мама, — умел понимать людей, всегда помогал им. Ты у меня такой же… — Ты так говоришь, словно не на работу, а в суд в качестве обвиняемой собираешься. — Я положил себе овсянки и сел за стол. — Просто я немного волнуюсь… — призналась она уже в коридоре, надевая свои белые сапожки на шпильках. — Ты справишься! — воскликнул я. — Ты же всегда справляешься, значит, и в этот раз тоже. — Ну да, — кивнула мама. Затем она взяла сумочку, нашла ключ, вздохнула и вышла из квартиры. Жаль, что я еще не знал, что готовит этот день. Мама собиралась вовсе не на работу, а на встречу с Веригусом, чтобы расставить все точки над «i» и навсегда вычеркнуть его из своей жизни. Я закрыл дверь за мамой и вернулся к своей остывшей овсянке. Уныло поковырявшись ложкой в тарелке, я подумал: что же люди находят в этой прелестной каше? В общем-то, в ней нет ничего необычного. Не понимаю, она же такая склизкая, что представляется, будто в твой рот проникает множество маленьких скользких пиявок, а вовсе не благородная каша аристократов, сваренная из отборных овсяных хлопьев. «Если хочешь быть здоров, кушай кашу и посещай докторов», — возникла в голове дурацкая рифма. Докторов я посещать не любил. Получалось так, что мама водила меня в поликлинику чуть ли не два раза в месяц, а то и чаще. А все из-за того, что ко мне липла всякая простуда, и я имел свойство температурить неделями. При этом температура обычно не поднималась больше тридцати семи, но и не опускалась до нормальной человеческой отметки. Придирчивый врач не знал, какой диагноз поставить, осматривал меня, ставил ОРЗ, выписывал микстуры и отправлял на всякие прогревания, которые мало помогали. Он не мог найти причину моего состояния и начинал уверять маму, что я симулянт. Мама на это, как правило, обижалась и искала другого врача, история с которым повторялась… Однажды мамина двоюродная сестра предположила, что, может быть, какой-нибудь недоброжелатель сглаз наложил, и посоветовала обратиться к экстрасенсу. И мама решила поступить так, как советовала эта «мудрейшая» женщина, и повела меня к местной ведьме, которых развелось в Лесвинте пруд пруди, как лягушек в болоте. «Сниму сглаз за раз! Маг Иллория», — гласило объявление большими желтыми буквами на рекламе возле подъезда магички. Экстрасенсом оказалась престарелая дама, лицо которой выглядело настолько добродушным, что заподозрить её в обмане не представлялось возможным. Лукаво улыбаясь и поправляя свой многозначительный тюрбан, Иллория поклонилась и провела нас с мамой в свою обитель — большую комнату, мрачную и душную, с черными занавесками, которые не пропускали никакого лишнего света. Находиться там не хотелось, а хотелось стремглав выбежать на улицу за глотком свежего воздуха. Кислорода почти не хватало, было жарко, спертый дурман ароматных свечей входил в резонанс с пространством, у меня разболелась голова. Усадив нас за круглый столик, покрытый черной вуалью, посреди которого покоился хрустальный шар, она, глядя на меня, произнесла: — Я могу сказать сейчас, что у вашего сына, миссис Рейли, нехорошее будущее, — сказала она и начала ловить галлюцинации. В её голосе не было ни капли сожаления. Я не знал, бояться или нет. Наверное, ожидал сигнал к отступлению, а мама насупилась, скрестив руки на груди. — С чего вы взяли? — из её голоса пропало всяческое доверие. — Простите, что так сразу. Иногда я опережаю события. Я посмотрел на Иллорию, совершенно не понимая, что она хочет этим сказать. Мама готова была уже встать, взять меня за руку и уйти. — Вы говорите, не стесняйтесь, зачем пришли, — экстрасенс вела себя так, словно забыла, что сказала нам мгновение назад. — Саймон часто болеет, и я подумала, может, это как-то связано… — мама держалась из последних сил, мечтая, что, когда вернется домой, позвонит своей двоюродной сестре и выскажет всё, что думает насчет её «сверхгениальной» идеи о предоплате. Но деньги за «лечение» уже не вернуть, поэтому стоило потерпеть этот показушный сеанс. — Это не сглаз, — отмахнулась Иллория. — А очень древнее проклятие, причина которого кроется еще в прошлой жизни этого мальчика. Моя мама еще сильнее насупилась. Она не верила в то, что мы проживаем множество жизней, в то, что есть душа, которая способна возрождаться, как феникс. Для неё истина была лишь в том, что есть одна-единственная жизнь, единственная попытка, которой и остается довольствоваться, несмотря ни на что, и в том, что после смерти ты уже перестаешь существовать. Да и вообще, после смерти тебе уже становится все равно, как именно ты жил. Мысли, чувства, слова, эмоции — всё тлен. — Однако, не значит, что у этого мальчика будет короткая жизнь, — поспешила добавить Иллория, вспорхнув со своего места, словно бабочка, во всех своих причудливых кружевах. — Наоборот, очень и очень длинная. Я не могу определить дату смерти, а это крайне необычно. Я был даже рад. Страшно, когда кто-то начинает предполагать, в каком именно возрасте ты отбросишь коньки (особенно когда в момент получения этой не совсем нужной информации тебе всего десять лет), и даже если это ложь, все равно пугает неслабо. Вот представьте: дожили вы до «радостного» обещанного момента, заранее переделали все дела, морально подготовились, отметив, сколько часов вам осталось быть в своём бренном теле, не зная, сбудется или нет, моля богов, чтобы этого не случилось. И сидите «кроликом в норке», как идиот, — боитесь. — Так что же в этом плохого? — мама, похоже, перестала сомневаться в шарлатанстве «экстрасенса». — Плохо, когда умирают другие, а ты это видишь и не можешь ничего сделать, — в голосе Иллории возникла таинственность. Медиум смотрела сквозь маму отсутствующим взглядом. Может, тётка вовсе не про меня говорит, а так, между делом рассуждает? — Этот мальчик очень несчастен и, к сожалению, не будет счастлив никогда… — Неправда! — Я рассердился: было обидно, что женщина не называет меня по имени, хотя прекрасно его знает. Это наталкивало на мысль, что отношение её к нам презрительное. А еще угнетала душная обстановка, в которой нечем было дышать. И почему Иллория предрекает беды? Неужели все, кто имитирует магическую деятельность, так поступают? А может, она будет с мамы деньги требовать на очистку моей «обширной кармы»? По телевизору часто показывают, что люди доверяются таким субъектам, а потом раскаиваются в этом, спустив целое состояние. — Если вы не умеете снимать сглаз, так бы и сказали! — наконец не выдержала моя мама. — Умею, но это не поможет, — Иллория жестом попросила маму остаться на месте. — Однако, если вы так желаете, то могу сделать. С неприязнью я смотрел, как она подходит ко мне. С нежеланием развернулся обратно к столу, позволив ей коснуться ладонями моих висков. Вот тут-то это и произошло! Я под влиянием духоты закрыл глаза и отключился. Сознание отправилось в неведомую даль, глаза застелила белая пелена, а после того, как она рассеялась, раздался стук. Я оказался в белом помещении спиной к тяжелой двери, в которую кто-то упорно колотился. Передо мной находилась большая кровать, застеленная белым кружевным покрывалом. Странное зрелище. Интересно, почему привиделось именно это? «Ладно, надо потерпеть, сейчас меня приведут в чувство, надеюсь, у Иллории есть нашатырный спирт, говорят, он помогает. Странно, я осознаю, что это все происходит не на самом деле, а во сне. Но это не совсем сон». Под кроватью кто-то был — я слышал копошение. Любопытство взяло верх, даже если там монстр, то ничего со мной не случится. Я присел на корточки возле кровати, осторожно приподнял покрывало и встретился глазами с девочкой. Да, вот вам и монстр! На вид ей было столько же, сколько и мне. У девочки этой вились темно-рыжие волосы чуть ниже плеч. А глаза красивого зеленого оттенка, я даже невольно залюбовался, но затем взял себя в руки и спросил: — Что ты тут делаешь? — Прячусь, — ответила она, выползая из-под кровати. Хотя не сказал бы, что она была напугана. — И как, получается? — не знаю, почему вдруг сказал именно это. — Вроде, — она кивнула, расправив подол своего полосатого платья. На шее у девочки висел золотой амулет. — И от кого спасаешься? — Не знаю, но они колотятся в дверь и хотят меня убить. — Почему именно убить? Они могут хотеть и подружиться? — я был спокоен, потому что знал, что ни со мной, ни с ней ничего не случится. — Они злые… — Это мой сон, я могу контролировать, что происходит, — заверил её я. — Ничего плохого не произойдет. — Обещаешь? — Да. — Спасибо, — и она улыбнулась… На этом видение закончилось, и я пришел в себя на ковре в душной комнате экстрасенса Иллории. Судя по всему, сглаз был снят. Мама очень перепугалась, оно и понятно. Схватив меня в охапку, она направилась в прихожую, в которой было гораздо уютней, чем в комнате, бормоча: — Так и знала, что не стоило сюда приходить! Шарлатанство! Иллория не была ошеломлена такой реакцией клиента, оставшись стоять на месте, словно не слышала обвинений в свой адрес. Наверное, ей стоило удивиться, почему мама не забирает деньги, заплаченные за сеанс. Поспешно надев на меня куртку и чуть не прищемив мне подбородок молнией, мама раздраженно сняла с крючка своё пальто. Иллория неторопливо прохаживалась по прихожей, важная, словно императорский пингвин. Пронаблюдав, как мы одеваемся, она изрекла: — Вы не все знаете про сына. Самый главный вопрос: «Кто он?» — не дает вам спокойно спать… Мама при этом напряглась, но взяла себя в руки и ответила: — Я хорошо сплю. Иллория перегибала палку, хвалясь своими якобы приобретенными от одной из прабабушек способностями. — Вы боитесь, что мальчик окажется не совсем «нормальным»… — Он нормальный! — мама распахнула входную дверь, выпихнула меня на лестничную площадку, жалея, что пришла к этой бездарной выдре, и покинула «обитель» духоты, темноты и спертого воздуха. Когда мы спускались по лестнице, она раздраженно пробормотала: «Знаешь, Саймон, если когда-нибудь в жизни окажешься в затруднительной ситуации, то никогда не обращайся ни к гадалкам, ни к экстрасенсам». Я пообещал, что не буду. Мне в голову такая мысль точно не придет, я не верил в их способности. Да и мама всегда отвергала их. Но почему-то именно перед походом к Иллории здравомыслящий скептик её уснул и разомкнул свои заспанные очи только сейчас… Что ж, закончим предаваться воспоминаниям и вернемся к тому моменту, когда мама вышла из нашей квартиры, оставив меня наедине с кашей. С большим трудом покончив с овсянкой (меня учили, что выбрасывать еду плохо), я налил себе чая с молоком, опустил ложку, мерно размешивая получившуюся тёплую жидкость. Я всегда разбавляю горячий чай холодной водой, правда, нужная концентрация тепла получается не сразу, и на несколько секунд я становлюсь химиком, переливающим воду из одного сосуда в другой. Часы на кухне громко тикали, секундная стрелка выстукивала ритм бесконечности, растянутой и непонятной. Я никуда не торопился, вытянул ноги на противоположный стул, медленно приподнял чашку и поднес к губам, чтобы отпить, поморщился и отправился доливать кипяток. В этот самый момент, словно камешек в голову, ударила писклявая трель телефона, и я, подскочив от неожиданности, чуть не пролил содержимое кружки. Пробормотав: «Какой дурак осмелился прерывать мою беспечность?» — я медленно вышел в коридор. Ничего, кому надо, тот дозвонится, а если не в силах подождать и четырех телефонных гудка, значит, мой ответ на том конце провода не очень-то нужен! — Прикинь! Мне предки ролики подогнали! — радостно хвастался из трубки приглушенный голос моего приятеля с фамилией Оважкин. — Поздравляю, — я сделал вид, что рад за него. — Тем более ты ролики всё время у родителей клянчил. А это своего рода маленькая победа. — Правда, они от двоюродного брата достались… — смущенно признался Оважкин. Он стеснялся материального положения собственной семьи. Родители редко покупали ему что-то новое и дорогое — деньги берегли, которых и так не хватало. — Ничего страшного! Главное, что колесики есть… Ведь есть? — я даже начал иронизировать, чтоб его подбодрить. — Да, — голос на том конце трубки развеселился. — Саймон, вываливайся во двор, заценишь! — Сейчас буду. Я вернулся на кухню, заглянул в свою чашку, понял, что не хочу это допивать, и вылил всё в мойку. Светло-коричневая жидкость растеклась по грязным вчерашним тарелкам. И в хорошем настроении вышел во двор. Старушки, у которых головы были покрыты узорчатыми платочками (чтобы не напекло), как всегда, сидели на облезлой скамье у подъезда и обсуждали цены, еду, власть и собственные недуги. На детской площадке мамаши выгуливали детишек. Я зевнул и принялся ожидать своего приятеля. Оважкин не заставил долго ждать. Он вышел из соседнего подъезда в любимом и, пожалуй, единственном спортивном костюме черного цвета с серыми полосками по бокам, в руках он держал ролики и сиял, как спелое яблоко, гордо вышагивая по двору. Я тут же поймал себя на мысли, что он напоминает космонавта, идущего уверенной походкой к ракете со шлемом в руках в предчувствии своего первого полета к звёздам. Оважкин тут же бесцеремонно пихнул мне свои ролики, присоседился к бабушкам и стал снимать кроссовки, один из которых, по известному только ему закону физики, улетел под ноги старушкам. Перечисляя известные любезности, мне пришлось наклоняться и доставать его. Когда процедура снятия обуви закончилась, началась не менее важная церемония надевания роликов. Мой приятель пыхтел, бурчал и злился, но помощи не просил, считая, что и сам справится. Когда церемония окончилась, он встал, ну или, по крайней мере, попытался несколько раз. И вот приобрел весьма устойчивое положение с наклоном туловища вперёд, держась за дерево. Я не выдержал и спросил: — Ты кататься умеешь? — А то! Он отцепился от дерева, его длинные ноги тут же предательски разъехались, и мне пришлось страховать его от падения. Улыбаясь самой дурацкой из своей коллекции улыбок, Оважкин-таки отчалил от дерева, домахал руками до фонарного столба и вцепился в него, словно утопающий в спасательный круг. — Неплохо! — крикнул я, пытаясь подбодрить. Нельзя смеяться над начинаниями, ведь смех может стать причиной, по которой начинания откажутся подниматься на новый уровень, да и желание этим заниматься у объекта насмешек пропадёт. Главное в такой ситуации — не спугнуть инициативу. Бабки с лавочки, как заправская судейская коллегия, увлеченно шушукались, наблюдая за его попытками. Похоже, Оважкин своими попытками вызывал у них непонятную мне зависть. Я подбежал к другу, пытаясь страховать от падения, пока он передвигается, пошатываясь, до другого фонарного столба, но приятель отказался. — Спорим, через неделю я уже смогу перепрыгнуть на роликах через ту скамейку? — Оважкин попытался горделиво взмахнуть рукой в пафосном жесте, но потерял равновесие, и мне пришлось его ловить. — Охотно верю, — хмыкнул я, думая о том, что через неделю тот будет ныть от большого количества ссадин и синяков и жаловаться на то, как болят мышцы ног, если, конечно, не забросит свои попытки научиться кататься, ну или для начала держать равновесие. Пока друг ковылял, спотыкаясь и держась за железную изгородь во двор, неожиданно прибежала моя мама. Ее глаза были красными от слёз, а под ними — пятнами размазанная тушь, и от этого они казались неестественно впалыми. Мама, тяжело дыша, держалась за щеку, и, когда она приближалась к подъезду, шушукающиеся бабули смолкли, пытаясь понять, что с ней случилось. Одна сочувствующе покачала головой. Мама влетела в подъезд и зарыдала, как только за ней захлопнулась дверь. Это зрелище заставило меня содрогнуться: редко когда приходилось видеть её в таком состоянии, а когда приходилось — это пугало. Мама не должна плакать. Ее нельзя обижать! Оважкин в этот момент протянул мне руку, достигнув цели, чтобы удержаться на ногах, но я его порыв проигнорировал, бросившись выяснять, что случилось с мамой, ну, а друг, размахивая конечностями, рухнул в кусты малины, которую высадил под своими окнами сосед, мнящий себя городским садоводом. — Что случилось? — я легонько коснулся маминого предплечья. Мне хотелось, чтобы она улыбнулась в ответ. Но это касание не помогло. — Ничего ос… особенного, — сказала она, не прекращая плакать, пытаясь вытереть нос бумажной салфеткой, которые в нашей квартире на каждом шагу. Вдруг понадобятся? Сегодня было «вдруг». Я заметил красные следы на её щеке, и предчувствие чего-то неотвратимого встало у меня поперёк горла. — Кто это сделал? У кого рука поднялась? — сочувствовал я и всем сердцем жалел маму. Оважкина звали Петька. Он виновато выползал из кустов малины. Встать не решался. Дополз до скамьи, сел, снял ролики и, похоже, собирался не разговаривать со мной неделю. Напялив кроссовки, которые заботливые бабулечки сторожили, он решил дождаться, пока я поговорю с матерью, выйду на улицу и послушаю всё, что он думает о нашей дружбе. Петька сидел и сочинял речь — конечно же, в уме, чтоб не давать повода для сплетен бабушкам. — Небось, хахаль её того…! Видела я вчера, как он тут ошивался. — Все мужики — козлы! — поддержала подругу соседка по скамье. Теперь эта скамья напоминала суд присяжных. Именно «благодаря» скамеечным сплетням Фолия Рейли (моя мать) прослыла у окрестных жителей легкомысленной дамочкой, которая заигрывает с кавалерами и меняет их, как перчатки. Но мама не такая! Я это знаю точно! Бабки любят придумать, а потом верить в свою чушь и говорить внукам: «Тётя плохая, ведет себя аморально, не подходи к ней, заразишься». Это ж надо так запугивать детей. В это время у мамы зазвонил телефон, и, всхлипывая, она поднесла его к уху… Её глаза расширились, губы ещё плотнее сжались, и я услышал скрежет зубов. Отбросив телефон, как будто он обжёг её, мама тут же молниеносно выскочила за дверь на улицу. Я за ней. Бабки, как по команде, повернули головы в её сторону, и тут… Я вздрогнул, не понимая, что произошло. Как в замедленной съемке, мама пошатнулась в сторону стоявшего в двух шагах от неё тополя, оперлась на него уже двумя руками, повернулась ко мне лицом, прижалась спиной к дереву и медленно опустила руки на живот. Только теперь я заметил, как на асфальт капает кровь. Находясь в ступоре, я случайно поймал ассоциацию с томатным соком. Это зрелище казалось противоестественным, словно происходило не здесь, рядом, в моей жизни, а в телевизоре, в боевике, где стрельба и кровь — обычное дело. «Выстрела не было! — пронеслось в моей голове. — Его не было слышно…» Бабки вскочили с лавочки и обступили нас, одна из них завопила, словно сирена: «Человека убили!» Но только этим они и ограничились, глядя, как мама плавно съезжает спиной по стволу тополя, боясь убрать руку от раны. Зевак собралось немало. Кто с детской площадки, не забывая кричать: «Уведите детей!» Кто из проходящих мимо. Петька стал набирать «скорую», о своей речи он забыл напрочь. — Мама! — чувствуя дрожь по всему телу, произнёс я. Мама обмякла, теряя сознание. Кровь течь не переставала. Это всё правда?! Я опустился перед мамой и встряхнул, но она не откликалась. — Мама?! — Она жива? — с беспокойством спросил кто-то из собравшихся вокруг. — Мама… — Отойди, пожалуйста, мальчик. — Чья-то сильная мускулистая рука отодвинула меня, заставив подняться. Над мамой склонился мужчина в деловом костюме. Не боясь запачкаться кровью, он стал прощупывать пульс. То, что сейчас происходило, до сих пор не казалось реальным. Встретившись с перепуганным взглядом Оважкина, я отвел глаза. Меня трясло. Странно, но тогда в голове даже мысли такой не возникло: «А что, если маму убили? И её больше не будет рядом никогда». Не помню, сколько все это продолжалось, пока не приехала скорая помощь. Толпа зевак, которая успела немного подрасти в своем количестве, расступилась. Кто-то успел сделать фото на телефон. — Полицию кто-нибудь вызвал? — поинтересовался один из врачей. — Да, они должны приехать, — ответил тот же мужчина, что проверял пульс у мамы. Врачи быстро положили маму на носилки, потом в машину, туда же посадили и меня. Дверь захлопнулась. Взвыла сирена. Сквозь стекло было видно, как Оважкин стоит в толпе зевак с роликами в руках и, оцепенев, смотрит на меня. Я почему-то виновато улыбнулся ему. Он тут же метнулся к закрытым дверям скорой, выкрикивая вслед уходящей машине: «Всё будет хорошо!» Когда прибыли на место, всё вокруг завертелось: маму отправили в операционную, меня нарядили в медицинский халат и оставили сидеть в холле, дав в руки стакан воды. Пить мне не хотелось. Сознание не возвращалось и оставалось в тумане. Вернулось оно после того, как я услышал звон разбитого стекла. Это был мой стакан. Мне сразу захотелось убрать осколки, но прибежала санитарка и быстро, профессиональным движением рук, всё убрала. Я огляделся. Это место было наполнено людьми, стоящими в очереди в регистратуру, сидящими, лежащими, больными, здоровыми… «Какой сейчас час? — подумал я. — Почему их так тут много?» И тут я вспомнил причину пребывания здесь! Я побежал в тот коридор, в который увезли маму, но охранник не пустил. Пришлось вернуться на стул. Люди вокруг шумели и маячили, их голоса сливались в один большой звуковой поток, в котором невозможно было ничего разобрать. Томительные часы ожидания ползли, словно улитка. Становилось страшно от неизвестности, а еще мучило то чувство, когда ничего не можешь делать и нужно только ждать… Охранник пилил меня своим пристальным строгим взглядом, и я боялся подняться со стула. Казалось, еще немного — и я точно прирасту к месту, пущу корни и стану большим фикусом, которому выделят отдельный красивый горшок и будут бережно поливать. Поглядывание на огромные белые часы, висящие на облупленной стене, не спасало ситуацию. Стрелки ползли медленно, почти стояли. Складывалось ощущение, что время застыло и никак не хотело идти. Затекла задняя часть — та, на которой всё человечество сидит. Я попытался устроиться удобнее, повернулся боком к окну, сложив ногу на ногу, положил локоть на спинку стула и подпер голову. Мысль о том, что из этого длинного коридора никто не выйдет и не скажет ничего про маму, что мне придется сидеть на этом стуле еще и ночью, а может быть, и следующий день, и вообще — целую вечность, очень пугала. Сознание медленно погружалось в раздумья… Может, они никогда и не вспомнят, что я здесь сижу? Хотелось, чтобы мама сама вышла в холл, подошла ко мне и сказала, что все хорошо, и чтобы мы ушли. Эти люди, стоящие в очереди, такие чужие! Никто не подойдет, не обнимет, не скажет, что все хорошо, не заберет к себе, пока мама болеет. Вот она очнется, сообщит врачам, что сын нужен ей, и меня позовут. Ее вылечат, и мы поедем домой. Только нужно дождаться… Голова ударилась о подоконник, я очнулся. Ко мне подошла низкорослая немолодая медсестра, у которой была короткая стрижка на кудрявых рыжих волосах. За окном начинало темнеть. — Мальчик, а что ты здесь делаешь? — спросила она спокойным и теплым, словно мамин морс, голосом. — Ты уже довольно долго здесь сидишь. — Жду, — ответил я, вздохнув. Было ужасно грустно от сложившейся ситуации, а еще страшно, что вокруг столько незнакомых людей. — Может, тебе домой пойти? Я помотал головой, хотелось заплакать. Но я не позволил себе этого, я же мужчина, а мужчины не плачут. Кто-то точно мне это говорил. Только кто? Да и вообще, никто про меня не забудет, мама скажет, что я ее сын, позовет к себе. — Кого ты ждешь? — мягко спросила медсестра, присаживаясь на соседний стул. — Маму, Фолию Рейли, — тихо сказал я, не поднимая глаз и разглядывая свои ногти. Она догадалась, что сижу я здесь очень долго, почти целый день: — Хочешь, я принесу тебе что-нибудь поесть? Я повернулся к ней, пытаясь сделать так, чтобы выражение лица было недружелюбное: мама говорила, что нельзя принимать угощение от чужих людей, потому что никому в этом мире нельзя доверять, если ты этого человека совсем не знаешь. Вдруг он тебя отравить хочет? Но выражение не вызвало у медсестры должного эффекта, да и враждебность в моём взгляде смешалась с невербальной просьбой, ибо голод я всё же чувствовал, а в животе предательски урчало. Есть хотелось сильно, но не мог же я так просто сдаться и согласиться? — У меня в шкафчике есть два бутерброда с колбасой и сыром, — сказала медсестра, вставая. Может, зря изображаю недоверие? Она же работает в больнице, а значит, не собирается делать ничего плохого. Странно, но эта женщина излучала доброту, словно была кусочком солнечного лучика, «кудрявым рыжиком», спустившимся ко мне в этот ужасный день. Стоит ли отказываться от такой помощи? — Если вы правда хотите поделиться… — начал я, смотря на нее снизу вверх, невольно сглотнув, представляя, какая вкусная, должно быть, колбаса в бутерброде. — Жди здесь, сейчас я приду, — сказала она, затем, улыбнувшись, растворилась в длинном коридоре. А я остался ждать, голод напоминал о себе всё сильнее. И тут я вспомнил свою овсянку и недопитый холодный чай… Моё внимание привлекла своим жужжанием лампа, располагавшаяся над головой. И это нагнетало ощущение чего-то жуткого. Обычно такие лампы часто бывают в ужастиках. И это предвестник чего-то совсем не хорошего. А ведь ты — десятилетний ребенок, и тебе очень страшно. Прошло полчаса, я уж подумал, что медсестра обо мне забыла. Ну, это и неудивительно. У нее же пациенты, им нужна помощь. Холл потихоньку пустел вслед за сгущающимися сумерками, но охранник не желал покидать свою позицию, намереваясь, когда закончатся часы посещения больных, выставить меня. А я ведь даже не знал, в какой части города нахожусь. Мы редко покидали наш микрорайон, только если выбирались с мамиными друзьями на городские праздники или чьи-то дни рождения. Обычно всё заканчивалось тем, что шумная компания шла в любимое кафе, где меня с сопливым ребенком друзей мамы сдавали в детскую комнату. Ребенок был гораздо младше, и мне это не нравилось. Но моим мнением не интересовались. Мелкий, попав в любимую среду обитания, принимался складывать башенку из кубиков, а потом, когда ему надоедало, дрался с другим малышом из-за игрушки, потому что сынок друзей мамы был агрессивным и жадным. Почему-то взрослым казалось, что я хорошо приглядываю за маленькими. Почему бы их не оставить с бабушками, когда выбираешься на встречу с друзьями?! Устроившись в углу комнаты на полу, взяв со столика для рисования листок и парочку карандашей, я принимался водить ими по бумаге, пытаясь абстрагироваться от детской возни. Зачем меня-то запирать здесь с ними? Я мог бы вместе с взрослыми сидеть! Сквозь прозрачные пластмассовые перегородки «детской комнаты» я увидел, как вошли три женщины и девочка чуть младше меня. Они, кажется, и не собирались отправлять её сюда, ведь это загон для малышей! Наверное, только со мной так поступали, и это было обидно. Потому-то я и не любил эти праздничные вылазки и старался делать так, чтобы мама оставляла меня дома. Специально проказничал, чтобы позлить, и тогда, думая, что таким образом наказывает, мама уезжала одна. Ну, а я, почувствовав свободу, звал друзей, и мы бесились, переворачивая квартиру вверх дном… Потом мне, конечно, влетало, и, кажется, мама начинала догадываться… — Вот, держи. Медсестра протянула мне пакет с двумя бутербродами. Воспоминания отхлынули, как прибой. Я почему-то медлил брать пакет. Затем, переборов мнительность, взял, быстро развернул и откусил. Колбаса, сыр, масло и черный хлеб давали убийственно вкусное сочетание. Казалось, что это был самый лучший бутерброд в мире. Медленно прожевав, я понял, что медсестра до сих пор смотрит, и чуть не поперхнулся. Она улыбнулась, светясь благодарностью. Наверное, эта женщина относилась к тому типу людей, которые любят жертвовать и получать от этого душевное удовольствие и таким образом чувствовать себя абсолютным добром или ангелом во плоти. — А еще я вот что принесла, — и она протянула коробочку вишневого сока с трубочкой. — Спасибо, — поблагодарил я, вонзив трубочку куда надо. Очень хотелось пить, и я мигом осушил упаковку. Наконец я прикончил бутерброды. Медсестра всё это время сидела рядом. Потом попыталась погладить меня по голове, но я увернулся, бросив на нее недовольный взгляд исподлобья. — Тебе домой пора, тут нельзя находиться ночью, — сказала она. — Я не знаю, как добраться домой. — А где ты живешь? — поинтересовалась эта добрая женщина. Я назвал ей адрес, и она предложила проводить меня. — Вам правда не трудно? — засомневался я. — Завтра приедешь к маме, — как бы приказала она. Зачем она тратит свое время на какого-то малознакомого десятилетнего ребенка? А еще я понимал, что мне и правда домой пора. Даже охранник сменился, в отличие от моей теперешней ситуации. — Я рада оказать помощь тому, кто в ней нуждается. Да и в вашем районе у меня бабушка живет. И я согласился, хотя одному дома тоже находиться очень жутко, но, по крайней мере, ты в своей крепости! Ты хоть в какой-то степени чувствуешь себя защищенным! — Вам можно отлучаться с работы? — спросил я, не понимая зачем. — У меня уже закончилась смена, — с улыбкой ответила она, приглашая выйти на улицу. Снаружи уже было совсем темно, горели фонари, освещая больничную аллею, а тёмное ночное небо усеяли звёзды. Типичный август. Говорят, именно в августе случаются звездопады, и, если успеешь загадать желание, пока падает звезда, оно сбудется. Я пристально стал вглядываться в небо. Пока мы шли до остановки, медсестра пыталась разговорить меня глупыми детскими вопросами про мультики. Я отвечал неохотно: создавалось ощущение, что в мой внутренний мир пытаются проникнуть. Дошли до остановки. — Мне львенок там нравится! — воскликнула медсестра, присаживаясь на лавочку в ожидании маршрутки, которая довезла бы нас туда, куда нужно. — А мне жалко его папу, — ответил я, но тут же поспешил добавить: — Но я над ним не плакал. Ведь это только девочки плачут, а я — мужчина. Да и признаваться в этом как-то глупо. Если тебя что-то заставило прослезиться, лучше держать в себе, чтобы не смеялись. — Разве плохо, когда что-то настолько сильно трогает твою душу… — попыталась сказать она. — Не знаю! — ответил я, насупившись. Мы погрузились в молчаливое ожидание. Мои одноклассники смеялись над мальчиком, который ревел из-за того, что у него на глазах воробья съела кошка. Они обзывали его «слабачком» и «нюней». Нет, я не принимал участие в издевательстве над мальчишкой, наоборот, пытался заставить перестать его обзывать. Мне всегда было неприятно, когда обижают тех, кто неспособен дать отпор, потому что не уверен в себе. Я даже подрался с самым задиристым одноклассником. За это я получил титул «мамка нюни», а еще мне объявили бойкот и шпыняли недели две, пока не надоело. Глупые дети, когда они в таком возрасте, очень хотят дразниться. Но, знаете, ни за какие деньги я бы не позволил, чтобы мальчики из класса видели, что меня трогает смерть отца львёнка. Подошла маршрутка. В автобусе мы ехали молча. Он был почти пустой. Медсестра заплатила за проезд и хотела пару раз что-то спросить, но понимала: мне сейчас не до этого. Наконец после получаса езды я узнал знакомые очертания своего района, и мы вышли на моей остановке. До дома оставалось недалеко — только миновать магазин и углубиться во дворы. Правда, там никогда не работали фонари и ходить было жутковато. Сколько не жалуйся! — Как же я проголодалась! — сказала медсестра, когда мы прошли мимо магазина, который в это время уже не работал. — Надо обязательно навестить бабушку. Я не понял, к чему это было сказано. Наверное, по бабушке соскучилась, подумал. Когда мы стали углубляться во дворы, мне стало не по себе, а по всему телу побежали мурашки. Казалось, что на улице быстро холодеет, и стали замерзать руки. Поежившись, я позволил медсестре завести себя в арку, которая отгораживала один двор от другого. И в этот момент что-то изменилось. Я услышал жуткое шипение, а в следующий миг в плечи вцепились когтистые лапы, и меня больно придавили к стене. Онемев от ужаса, я уставился на то существо, что еще недавно прикидывалось медсестрой. Глазища существа вылезли из орбит и налились кровью, изо рта торчали клыки, а нос стал длинным и крючковатым; вместо волос на голове выросли длинные черные перья. Оно сжимало мне плечи, впиваясь когтями в плоть. Было очень больно. — Пустите! — вымолвил я в ужасе. В её глазах была жажда крови. Мозг отказывался верить в происходящее. Неужели это так шутит воображение? Со мной такое случалось. В нашем мире не должно быть никаких существ из фильмов ужасов или страшных сказок! — Наконец-то я поем! — шипело существо, наклоняясь ближе. До чего же зловонное дыхание! Я попытался закричать, но одна из цепких рук перестала впиваться в мое плечо и заткнула мне рот так, что не хватало воздуха. А еще эта лапа была холодная, как у мертвяка. — С тобой произойдет то же, что и с другими маленькими доверчивыми детками! Согласись, хорошее прикрытие я выбрала? Я что-то промычал, даже впился в её руку, ощущая всю мерзость существа, но оно не почувствовало ничего. Вторая рука держала меня крепко и не давала вырваться. Неужели я действительно умру вот так? Меня била дрожь. Наверное, не стоит думать, как это — чувствовать, как в твою шею впиваются такие большие и острые клыки. — Бедный глупый мальчик, я тебя съем, а никто и не спохватится, — шипело чудовище. Я начал задыхаться, поскольку пути, по которым воздух должен поступать в легкие, были практически перекрыты. — Твоя мама умерла, а эти идиоты даже не вспомнили о её сыночке. А я специально разузнала! — кажется, она издала что-то вроде смешка, но оно больше походило на рык. — А значит, никому ты не нужен, и никто не будет против, если я тебя сожру! Я дернулся, но безрезультатно. Неужели мамы больше нет?! Хотелось кричать. Быть такого не может, мама жива! Это кошмарный сон, в который я попал, когда заснул на стуле в больнице! Но во сне же не чувствуют боли? А мне больно. Неужели я позволю этой монстрюге меня сожрать? Но шансов на спасение нет. Тварь очень сильна. Она зашипела, приготовившись вцепиться мне в шею своими клыками. Я зажмурился, безрезультатно пытаясь кричать. Но вдруг хватка монстра ослабла, эта штука прекратила зажимать мне рот, и я упал на мостовую, вдыхая порции прохладного воздуха. Монстрюга отвернулась, что-то попало ей в одну из конечностей, заставляя ее повиснуть тряпкой. Чудище зарычало, и в следующий миг я увидел высокую девушку в черном кожаном костюме. Ее волосы были ярко-лиловыми до плеч, и она ухмылялась, задорно говоря: — Может, выберешь себе равного противника? В руке она держала серебристый пистолет. — Ты еще кто? — рыкнула бывшая медсестра. — Ты не смеешь прерывать мой пир! — Я выслеживала тебя половину месяца, создание Хаоса. Думаешь, позволю ускользнуть? Чудище яростно зашипело и бросилось в атаку, но девушка увернулась и выстрелила светящимся синим лучом, однако промахнулась. — Ничего, сожрать вас обоих — двойное удовольствие! — издала рык монстрюга, резко подавшись в сторону девушки. Ее движения были хаотичны и быстры. Девушка уворачивалась, пытаясь поймать цель, и непонятно было, кто у кого на мушке. В следующий миг заряд из пистолета попал в цель, продырявив голову «медсестры». Чудовище упало и затихло. Интересно, зачем молодая особа за меня заступается? Или это простое совпадение? — Вот и всё, никто о тебе не узнает. Стереть всё, — девушка склонилась над поверженным врагом, вызвала синее свечение из наручных часов, которое окутало труп чудища. Тело исчезло, а девушка выключила свечение и убрала пистолет. «Кудрявый рыжик», кусочек солнечного лучика… Я лежал, пытаясь справиться с одышкой. Мозг отказывался понимать то, что произошло. Девушка подошла и склонилась надо мной. Мои глаза были открыты. — Я думала, ты без сознания, — сказала девушка не слишком довольным тоном. — Ты не должен был меня видеть! — В-вы к-кто? — слабеющим заикающимся голосом спросил я. Мне показалось, что я теряю сознание, а ее голос раздается уже где-то далеко. — Неважно, — она склонилась и стала прощупывать меня на наличие повреждений. — Ну не оставлять же тебя здесь! — Ты — мамина коллега? — Нет, я — друг. Еще одна странная личность, подумал я. В ушах звенело, ноги и руки немели. Болело плечо. — Ты должен уметь защищать себя, Саймон. Поверь, ты бы с ней справился, если бы… — Ч-чей т-ты друг? — мои мысли уже готовы были отключиться. — Твой, — мягко произнесла девушка. В этот момент я уже окончательно потерял сознание, проваливаясь в страшную черную бездну.***
Я проснулся от запаха жареной курицы и выглянул из-под одеяла. Я дома, в своей комнате, на своей кровати. За окном сияет солнце, свет натыкается на оранжевые занавески, не смея нарушать полумрак. Шкаф, ковёр, письменный стол, картины на стенах — всё на своих местах. Моя одежда аккуратно сложена на стуле стопочкой, а возле кровати — тапочки, словно два хомячка. Я присел и попытался привести мысли в порядок, вспомнить, что вчера было… Как я оказался дома? Последнее, что помнил, — это то, как жуткая кровожадная тварь пыталась меня сожрать и в этот момент ей помешала женщина, назвавшаяся другом. Если это она меня домой принесла, то откуда узнала, где живу? Почесав затылок, я подумал, что, может быть, всё, что произошло вчера, было глупым сном, и мама сейчас на кухне, готовит завтрак, и ни в какую больницу не попадала, и никто в нее не стрелял? Да, это просто жуткий сон, других объяснений нет! В этот момент дверь в мою комнату открылась, и показалась та самая медсестра, что провожала вчера домой и «случайно» потеряла человеческий облик. Выглядела она аккуратной, без всяких кровоподтеков, клыков, синяков, длинных когтей, и ее кудрявая прическа сидела идеально ровно, словно эта женщина только что вышла от парикмахера. Увидев ее, я дернулся на противоположную сторону и чуть не свалился с кровати, опасаясь неведомого. — Я курицу пожарила и сделала пюре, решила покормить, когда проснёшься, — сообщила она, словно отчитывалась: тон не был похож на тот милый, которым она разговаривала в больнице. Если она здесь, то всё, что случилось вчера, происходило на самом деле? И в маму стреляли… От мысли об этом становилось жутко тоскливо. Я молчал, настороженно глядя на медсестру, кожей чувствуя исходящую от нее угрозу. Может, она оборотень? Может, она не помнит, что превратилась и набросилась на меня? — Чего это ты так смотришь? — нахмурилась медсестра, не проходя дальше дверей. Ее поведение категорически отличалось: казалось, будто она и не старается быть мягкой и теплой, как мамин свитер. А ведь в больнице производила именно такое впечатление. Сейчас ее тон был резкий, деловой и слегка грубый. Мне хотелось спрятаться, укрывшись одеялом с головой, но такие выкрутасы уже не прокатывают. Когда ты школьник, уже не веришь в то, что одеялко спасет от всех бед, а когда тебе было лет пять, ты верил в то, что оно сможет уберечь от любой Бабайки. — Вчера вы хотели меня убить и съесть. Я не переставал сверлить ее недоверчивым взглядом, сжимая кусок одеяла в руках. Если она сейчас снова превратится и набросится, то шансов выжить нет. — Правда? Когда? — усмехнулась она, как будто я всё придумал, медленно приближаясь к кровати. — Нельзя путать сны с реальностью. Попрошу у детского врача, чтобы выписал тебе направление к психологу. Я же понимаю, пережить такой стресс… — Но… вы… — Послушай, когда я провожала тебя домой, ты вдруг потерял сознание. Упал в обморок, потому что получил серьёзное нервное потрясение. А детская психика так ранима. Если удивляешься, почему я здесь и трачу свое время на всяких неблагодарных детей, то можешь не волноваться. Ты сам назвал мне адрес, а ключи были в твоем кармане. Я донесла тебя до дома и уложила. Утром решила проследить, чтобы ты хорошенько поел, когда придешь в себя. — Ясно, — вздохнул я. Ее объяснение было убийственно логичным. — Так что вставай и иди ешь, — скомандовала медсестра, отходя от моей кровати. Я поплелся на кухню и сел спиной к окну. Желудок, предчувствуя вкусную еду, подал сигнал. Медсестра положила мне зажаристую ножку курицы и села напротив, не отводя заинтересованного взгляда. Было неприятно жевать пищу под пристальным взглядом, аппетит сразу пропал. Осталось только физиологическое жевание. Когда я почти «сжевал» ножку, отчаянно затараторил дверной звонок. Кто-то упорно придавил его пальцем и ждал выхода хозяина. — Сиди, — скомандовала медсестра и ушла открывать дверь. Через минуту в прихожую ввалился мой отчим Веригус и, ткнув в женщину пальцем, спросил: — Ты кто такая? — Просто помогаю этому мальчику… — начала было оправдываться медсестра, но отчим ее перебил. — Я его забираю, — отрезал мужчина. — Его мать вчера умерла. Я, услышав это, вздрогнул. Значит, это правда? Значит, мамы больше нет? Я отшвырнул тарелку с недоеденной курицей. Нужно сходить в больницу, вдруг отчим врет?! — Собирай вещи, — грубо скомандовал Веригус, стоя в проёме кухни. — Мне нужно к маме, — ответил я. — Твоей мамки больше нет… — Это неправда! — крикнул я, вскочив. — Ты теперь будешь жить со мной. Невозможно было понять его настрой: жалел он или, наоборот, был рад такому раскладу. — Нет! — Болван, — с этим словом отчим подошел и, взяв меня за шкирку, потащил в прихожую…