Плоть и Кости

1888 год, Венгрия. В холодном сыром подвале, где пахло плесенью, крысиным пометом и страхом, а еще совсем немного смертью, как в саркофаге или в гробу, вода, собираясь под потолком, падала вниз. И Шерон, обняв колени и раскачиваясь как маятник в углу, смотрел в сторону капающей воды, в место, где та встречалась с каменный полом, издавая тихое и повторяющиеся каждые две секунды «бульк», способное развить в уравновешенном человеке приступ неуравновешенности. Наверное, если бы он уже не вышел из себя, за что здесь и оказался, то не был бы так спокоен. Многие вещи легко выводят его из себя. Но, наверно, капающая вода — не в их числе. Шерон не знал, сколько часов уже провел в этом подвале, потому что солнце не пробивалось сюда сквозь щели, а ветерок не залетал сквозняком. Но время шло. Наверно, уже была ночь. Слишком тихо стало. Не было слышно цокота каблуков нянек и топота мальчишеских ног сверху. Почти мирно. Но утомительно и бесконечно долго. Он даже перестал пугаться крыс, цапающих его за пальцы ног и отрывающие вместе с тем кусочки его плоти. Эти голодные жирные зверьки, кажется, вполне могли бы съесть его живьем, оголодав до самых костей, словно он куриная ножка, поданная к обеду. Из-за этих крыс Шерон боялся закрыть глаза, хотя, будучи с открытыми, все равно не видел даже своего носа. Чернота, от которой не сбежать. И Холод. Прямо как в его душе. Его словно толкнули в этот подвал специально, не хватало еще услышать от няньки, когда та его пнула с лестницы, что-то вроде: «Взгляни на себя, какой ты…». А какой он? Наверное, плохой. Хотя он в это раньше не верил. Словам взрослым нельзя верить. Они все время врут и говорят загадками. К примеру, его мама все время говорила ему, когда ему было четыре или пять, что они съездят к Венецианскому заливу, но в итоге это убеждение оказалось лишь «может быть», а когда его мать умерла, то и вовсе стало «мы никогда туда не поедем». Его отец говорил, что любит его мать, а в итоге это было ложью. Там, где было «да» — оказывалось «нет» и наоборот. Он совсем запутался… Примерно после того, как взошла луна, а звезды осветили лес вокруг, пансионат встретил свой последний день. Почти по такой же темноте, как в подвале, гости с недобрыми намерениями забрались через окна в их приют, ставший их единственным домом, где, впрочем, их все также никто не любит. Сначала скрипнула кровать. Кто-то заходил по полу. К этому добавилась еще пара шагов, но уже глухих, чужих. Еще до того, как стало громко, появилось ощущение тревоги и опасности. Словно зверь, обнажив клыки, уже смотрит на тебя из кустов и готовится кинуться. Только вот волки охотятся стаями, да и не пробираются в дома. Может, какой-то голодный и любопытный лис? Или изголодавшийся медведь? Интересно. Шерон прислушался. Старался понять. А вдруг правда медведь. Вокруг ведь лес в несколько миль точно, так почему зверек не может пробраться в место, где столько еды? Выбирай на любой вкус: пожирнее и старше или покостлявей и молодей. А если не люди, то на кухне запасы разделанных тушек и сарделек. Наверно, запах мог разлететься по округе или… Раздался лязг металла от упавшей посуды, словно воины скрестили мечи на поле боя, и не ожидав этого резкого и оглушительного звука, от которого задрожали стены пансионата даже в подвале, Шерон вскочил на ноги. Стукнулся об потолок и потер затылок рукой, а потом вбежал по каменной лестнице к деревянной толстой двери и, встав на самые носочки, взглянул за решетку. Интерес заглушал страх, а, может, сидеть в безопасности, но незнании, что происходит, было просто еще страшнее. Его невысокий рост не давал ему рассмотреть все нормально, а ноги уставали и приходилось или напрягаться и держаться на руках, либо опускаться на пятки, пропуская, когда кто-то пробегал мимо, и поспешно подниматься обратно на носки, когда звать и спрашивать уже было некого. В коридоре, который вел с главной детской спальни на кухню было темно, но не так, как в подвале. Луна пробивалась сквозь окна и освещала картины на стенах и алые разводы на полу. Сначала Шерону показалось, что это валяется красный шелк, но приглядевшись, он понял. Это блестела кровь. В ночи она переливалась перламутром и казалась бархатным пластом. Такая странная… он никогда не видел столько много крови. Словно кто-то косорукий не донес графин с вином и разбил его там. Несколько литров точно будет! Из комнаты, в которую из-за ракурса Шерон никак не мог бы взглянуть, выбежал мальчик. Испуганный и в порванной рубахе, он чуть было не поскользнулся на крови — нога его уже скользнула, но он вовремя схватился за стену и удержался. Шерон узнал мальчика сразу. Держась руками за прорезанное окошко, чтобы не упасть обратно на пятки с носков, потому что знал, что тогда мальчик исчезнет, так и не заметив его, Шерон позвал не очень громко, отчего-то начиная бояться того, что даже не видел: — Лукас! Выпусти меня! Я здесь. Лукас, мальчик с голубыми глазами и светлыми волосами, тощий и маленький, как почти сгоревшая свеча, взвизгнул и резко обернулся. Его круглый рот приоткрылся в страхе, а на глазах заблестели слезы. Пройдясь взглядом по стене напротив, Лукас увидел рыжеватую шевелюру Шерона в окошке и быстрым шагом подошел, дергая за ручку. Дверь была заперта. — Дурак, было бы открыто, сам бы вышел. Дай ключ. Вон, на крючке. Шерон просунул руку и указал на место, где няньки вешали связку ключей. Лукас подошел к ней молча, словно бы проглотил язык, и, весь дрожа, прыгнул, пытаясь зацепить ключи. Они висели высоко, чтобы дети не достали, а табуретки или ведра рядом не было. Лукас, держась за стену одной рукой и присев, как кошка, снова прыгнул, и все же смог задеть кончиками пальцев ключи, но те все равно остались висеть на крючке. Ключи звякнули, а сразу за этим раздалось шипение где-то со стороны кухни. Потом шаги. Лукас оцепенел и, обернувшись и взглянув на Шерона, умчался дальше по коридору прямо мимо него, не обращая внимания на оклики. Мышцы заныли и задрожали, подставив его. Шерон опустился на пятки, утыкаясь лбом в дверь и ругаясь: «apró gyáva!». В этот момент кто-то закричал и в дверь, которая отделяла его от свободы, кто-то сильно ударил. Шерон отскочил назад и уставился вперед. Тяжелое дыхание за дверью напугало его. На секунду он сам почувствовал себя трусом. А в следующую секунду вдруг ощутил волну гнева. Он не знал, откуда пришла эта смелость или тупость, но он, вздохнув воздуха, твердо произнес: — Если пришел съесть этих тупых теток, то ешь и сваливай! Тупой медведь! Из-за тебя Лукас чуть в штаны не наложил… Когти зацарапали по двери по той стороне, а потом медведь засмеялся и прошептал, как змей из подземного царствия: — Молодая кровь… такая сладкая. Голос был пугающе не человеческим и не звериным. Демоническим. Новым. Такое он никогда не слышал и не знал, что это значит. Шерон застыл. Животные — не говорят на венгерском. Значит, это все же человек? Но зачем какому-то мужчине приходить в пансионат, который находится в глуши и убивать в нем всех? Кажется, так делают пираты. И то ради того, чтобы потом забрать корабль себе. Может, они перепутали лес с морем, а здание с судном? — Тебе… нужен пансионат? Можешь забрать. Я его все равно ненавижу. Змей по ту сторону засмеялся опять, но уже громко, а потом снова ударил в дверь. Сильнее первого раза. Дерево треснуло, в Шерона полетели щепки, а потом в надлом, что получился, просунулась чья-то окровавленная рука с черными длинными, длиннее, чем у волков и лисов, когтями. Они почти задели его кожу. Шерон отступил назад, но там была лестница, ведущая в маленькую темную комнату, в которую падать он хотел меньше, чем встречаться с монстром лицом к лицу. Поэтому, он остался стоять на самом краю лестницы и вздрагивал, когда рука дьявола отламывала светлое дерево и прорезала путь себе к нему. В голове словно выключили все лампочки. Он впервые замер и боялся ответить страху криком или кулаками. Не мог пошевелиться и защитить себя, а перед глазами проносились кусочки сегодняшнего дня. В последний момент, когда рука схватила его и притянула к дыре в двери, он увидел лицо улыбающейся матери, утром узнавшей об изменах его отца, за секунду до того, как она развернулась от него и шагнула под поезд. Он тогда впервые видел поезд. И впервые видел смерть вживую. Кажется, что ее голова тогда откатилась от тела на пару метров, почти к его ногам. И люди рядом кричали. Почти как сейчас кто-то кричит. Хлынула кровь. Шерон услышал гудок паровоза. — Не трогай его!.. — обрывисто донеслось до его ушей. Дальше он не разобрал. Шерон открыл глаза, не чувствуя себя живым. Он считал, что стал уже призраком и все видит так туманно. Привидения ведь ходят под простыней, смотря на мир через нее. Рядом была выбитая и разнесенная в щепки дверь, висящая на одной петле. Повернув голову в бок, Шерон увидел того, кого видел через отверстие в дереве. Мужчина с широкими округленными плечами, высокий и тощий, но не ставший от этого менее грозным. Словно оборотень. Но не мохнатый, а лысый. Он был без рубашки, только в штанах, босиком. На голой спине висели его белые волосы, длины ниже плеч. Вьющиеся на концах, похожие на пучок водорослей или лапшу, закрученную на вилку. Этот собранный из кусочков образ шел к Лукасу, которому не было куда бежать — позади ему также навстречу шел кто-то еще. Шерон не мог различить лица, но, кажется, еще один из них. Они шли к Лукасу, сдавливая его с обеих сторон, как стены, что сходятся в комнате-ловушке вместе, пока от тебя не останется и места, лишь кровавое пятно. Лукас метался и плакал, он был похож на мышку, которая видела в глазах идущего на нее кота свою смерть. Шерон собрал силы и чуть приподнял руку, пытаясь будто достать до Лукаса и выхватить его из лап зверей. Но это было так далеко… и он не мог ему помочь. Во рту появился медный привкус. — Nem! Álljon meg! Ne… nem… — успел собрать рассыпанные от паники мысли в голове в слова Лукас перед этим. И мужчина, выбивший дверь, набросился на Лукаса вместе с тем, что был сзади мальчика. Они дернули Лукаса за руки, и Шерон услышал их хруст. Словно хрустнул сучок под ногами в лесу. Лукас закричал, а через секунду его крик прервался бульканьем крови в его глотке. Шерон не мог отвести взгляд. Они (не люди понял он уже окончательно, люди так не поступают, даже дикие) — рвали кишки, а он все равно смотрел на это, чувствуя, как слезы собираются в глазах. У него не было сил пошевелиться или что-то сказать. И в конечном счете он пролежал на деревянном полу в чужой крови до того момента, пока тот, кто сломал дверь в подвал, не вернулся к нему. Второй продолжал терзать тело Лукаса, словно тот еда, а не человек. Шерону казалось, что к нему идет вожак, потому что второй не напал и не начал есть Лукаса, пока первый не сделал этого. Так обычно ведут себя те, что ниже. Они с Лукасом делали также, когда Кристофер — жирный ублюдок — игрался с ними в «Король и поданные». Шерон наделся, что Кристофер умер первым. Он присел и склонился над ним. И Шерон почувствовал острое желание второго шанса. Он не хотел быть мертвым. Он хотел вернуться. Хотел убить тех, кто убил Лукаса. Он хотел сжечь пансионат и сбежать. Он хотел бы еще раз увидеть поезд, но без крови на нем. И, наконец, побывать где-то, кроме глуши, в которой его оставил отец несколько лет назад после самоубийства матери. Он хочет к людям, которые не будут плевать в него. Вряд ли все это есть в гробу под землей. Под землей только черви. Он убедился в этом, когда закопал полевую мышь и раскопал ее через три дня. Возможно, это везение, а может, судьба. Когда его почти убили окончательно, Шерон умудрился нащупать возле себя осколок посуды с кухни и вонзить его в тело Змея, когда тот уже обвивал его шею. Шерон знал, где у людей сердце. И, может потому, что часто изучал внутренности мышей и кроликов и читал учебники по медицине, оставленные ему отцом, как прощальный подарок, а может просто интуитивно, просто так удачно подобрав руку с осколком к себе и взмахнув ею, он смог вонзить осколок в мертвое сердце. Тело, что было на нем, зашипело, а Шерон почувствовал, как ему на лицо капает что-то теплое. Медный запах густо витал по всему пансионату, поэтому Шерон, лежавший в кровавой луже, не различил, что капнула на него кровь. Но ему было и все равно. Все заглушалось, а силы покидали тело, и Шерон успел подумать: Он убил его. Он убил зверя. Отец был бы им горд. Отец охотился на зверей, но у Шерона никогда не получалось убить даже кролика. А сейчас он убил такого большого! В предсмертном сумасшествии Шерон рассмеялся, и пара капель чужой крови попала ему в рот. Звук его радостного голоса разозлил зверя, и Змей, рывком вытащив осколок из своего сердца, перерезал Шерону горло. Кровь, вернее, ее остатки, хлынули, словно через прорванную трубу, наружу. Вскоре Шерон погрузился в темноту, слыша в последний миг отдаляющуюся пару шагов. Монстры ушли, а в Доме Мертвых Детей стало тише, чем на кладбище. Когда он проснулся, то тела мертвых окружали его, и он подумал — что тоже мертв, он в этом не сомневался, только удивился — почему он может двигаться и говорить, а Лукас нет? Ответ нашелся не сразу. Но голод ему подсказал. И тогда желание жить уступило месту желанию умереть. Он впервые получил то, что хотел, но не был этому рад. Шерон понял, что жизнь — разочарование, не имеющее смысла, и стал тем, кем стал. ****** Воскресенье. — Лукас… — Нет, его зовут Льюис, Док, — женщина, стоявшая за его спиной, обошла его и нагнулась к своему трехлетнему сыну, который сидел у Шерона в кабинете на кушетке уже минуты две. Мальчик со светлыми мягкими волосами и голубыми глазами просто смотрел на Шерона, и, чувствуя себя обнаженным перед этим невинным взором, словно этот ребенок — проекция его воспоминаний, транслируемая и для других, в частности, для этой женщины рядом, Тейт испугался, что его собственный взгляд может измениться и раскрыть кому-то чужому частичку его укромного мира, отчего поспешил развернуться и уйти к столу, чтобы взять личное дело ребенка, которое было ему вовсе не нужно. Он уже взглянул на него, осмотрел маленького пациента и знал, как специалист, в чем дело. Но мать Льюиса, кажется, ничего не смутило. В отличие от самого Льюиса. Шерон чувствовал на себе его взгляд. Все дети отчего-то липнут к нему, рассматривают молча или пытаются узнать о нем больше, заставить его поиграть с ними (еще чего), и обычно ему плевать, но сейчас… Это ребенок побил все рекорды. Так умело его еще никто не смущал. А в жизни Шерона было много детей. Наверное, он должен закончить уже прием. Время обед. Он должен пообедать, если не хочет лишиться того, что смог получить от той девочки с заправки. Убивать снова может быть проблематичным, стало слишком много возни с людьми в этом городе. Надо уже уезжать отсюда, в субботу, вместе со Стайлзом. Шерон не надеется, что подросток обращенный им станет его слушаться, поэтому готовится к возможным сложностям заранее, главное, конечно — поддержание самого себя в полном порядке. А для этого нужна кровь. К счастью, у него еще остались ее запасы, донорская. Ее должно хватить на неделю. Сколько же денег он отдал за эти никчемные пакетики крови. — Так что? Почему у него кровь постоянно идет из носу? Я ходила уже и к неврологу, и к педиатру, но те говорят, что все в порядке. Даже не знаю, что делать. Вдруг это что-то серьезное. Шерон обошел стол и сел обратно в свое кресло. Солнце, пробивающееся через окно, где были подняты жалюзи, легло ему на кожу шеи и руки, которую он положил на стол. Его регенерация моментально срабатывала, не давая коже даже начать обгорать, но все же тепло раздражало. Кожа становилась теплее, тело становилось теплее. Неприятно. Он привык к холоду или хотя бы к легкой прохладе, к мраку. На солнце он чувствовал себя не в своей тарелке. Возможно, если бы у него не было опыта с обгоранием на солнце до состояния полного облазывания кожи, он бы был к солнечным лучам более нейтрален. А может, это инстинкт, а не плачевный опыт зудит в нем. Он так и не разобрался с некоторыми вещами. — Это механические повреждения. Как часто вы проверяете, что делает ваш сын? Судя по всему, он любит познавать мир методом экспериментов на себе. У него в носу явные повреждения от, может, солдатиков… — У нас есть целая армия солдатиков. Мой муж их собирает, — взглянув на сына, который все так же просто качал ногами, словно летая в своей мире, а не сидя здесь, сказала женщина. — Льюис? Ты трогал папиных солдатиков? Ты же знаешь, что мы не разрешаем. Голос женщины изменился с мелодичного и теплого, как молоко, на строгий и холодный, как кусок металла. Няньки также говорили с ними. Шерон опустил взгляд снова на дело, начиная читать в нем про болячки мальчика, не связанные с его кровотечениями из носа. ОРВИ, отравление, ротавирусная, ухудшение слуха, синяки, перелом руки. Либо этого ребенка бьют, либо родители явно не досматривают за ним. Знакомое наплевательское отношение и лживая опека. Чем-то эта женщина похожа на его мать, но не внешне, вовсе нет, его мать была красивее и изящнее, как перо Феникса, а эта словно выжатая скатерть. Исстиранная одежда, никакого макияжа, запах алкоголя и дешевых духов. Шерон еще раз взглянул на мальчика, но теперь издалека и не как хирург-травматолог. И заметил еще детали. Более не явные. — Ладно, — вздохнул Шерон, — просто следите за ним лучше. И уберите все мелкое от него. И острое. Шерону хотелось добавить «хотя бы», но он промолчал. Уже собираясь уходить, мать Льюиса достала откуда-то конструктор из мелких магнитных шариков, который точно не стоит давать детям, и дала сыну, якобы как награду. Хотя мальчик не похоже, что чего-то ждал за то, что вел себя тихо на приеме. Кажется, это его обычное состояние. Шерону больше, чем казалось, что делается это для него, как показуха. Я — хороший родитель. Да, да. Только вот отчего-то совсем не знаешь, что делает твой сын в другой комнате. — Так, давайте, — Шерон поднялся и подошел, забирая у мальчика опасную игрушку из рук, тот нахмурился, но не заплакал, — вы будете относиться к ребенку так халатно хотя бы не при мне. Это нельзя детям. Эти шарики на магнитах, если он проглотит хотя бы два, они попадут в его пищевой тракт, притянутся к друг другу и будут тереться, пока не протрут ткани до дыр. А поверьте, это совсем не также будет легко исправить, как кровотечение из носа. Он может умереть от этого. Случаи уже бывали. Откуда вы вообще это взяли? Магнитный конструктор сняли с производства уже как пару лет. Женщина явно не ожидала напора и растерялась, посмотрела на сына, улыбнулась, а потом ответила: — У нас дома много чего. Мы с мужем любим коллекционировать всякие такие вещи. Я не знала, что это так опасно. Льюис, Льюис… Не самая лучшая мать тебе досталась. Шерон убрал конструктор в карман белого халата и, понимая, что вести разговор с матерью, от которой его уже начало тошнить, решил поговорить с мальчиком. Дети, если они не жестокие и не глупые, а спокойные и взрослые по взгляду, как этот, его притягивают. Есть что-то в этих маленьких беззащитных телах и умах его привлекающее. Хотя и влечение это не всегда здорово. — Не пихай ничего в нос и в другие места. И не глотай то, что нельзя пережевать. Это может быть опасно для тебя, понимаешь, Лукас? Мальчик кивнул. Они поняли друг друга, Шерон знал. Но вот матери мальчика это не понравилось и она, дернув сына за руку, повела его вон из кабинета, цокая при этом каблуками. Отвратительный звук. Уже в дверях она развернулась и, покраснев в лице, пробурчала: — Его зовут Льюис, а не Лукас. Мы выбирали это имя шесть месяцев! Да и что вы за врач, раз даже этого не можете запомнить. Как вы вообще термины свои учили? Я пришла на прием по делу, а в итоге, кроме каких-то нотаций, ничего не получила. Лучше уж вы бы оставались там, откуда приехали. Спасибо за прием. Пошли, Лью. И она ушла, хлопнув дверью, как истеричка, которой и является. Шерон потер переносицу и подошел к двери, заперев ее. Что же… он пытался. Но зачем? Эта женщина все равно не изменится. И скорее всего при таком раскладе Льюис или умрет до того, как обреет ясность ума, либо получит серьезные проблемы с ЖКТ или психикой. Наверное, он должен расстроиться, что не смог ничем помочь, но он столько через это проходил, что ему уже и все равно. Мальчик забылся, как и его мать-дура, как мираж, стоило Шерону достать пакетик крови, закрыть жалюзи и приступить к обеду. Кровь, пожалуй, то из немногих, что по-настоящему его еще радует. ****** 2002 год, Бейкон Хиллс, Дом Хейлов. — Думаю, у меня нервный срыв, — заметила Талия, сидевшая на ступеньке своего дома, когда, шурша в темноте листвой, Алан — ее верный соратник и советчик, а еще друг и немножко психолог, подошел к ней. Она слышала, как он идет, но не стала говорить, пока друид не будет совсем рядом. Была летняя ночь, почти два часа после полуночи, недавно было Полнолуние и дети уже уснули, вымотанные этим волчьим днем, школой и семейными ссорами, которые случаются у них каждый день. Темнокожий друид не ответил. Он сел рядом с Альфой Хейл, устремив взгляд в лес впереди, который плохо просматривался. Кроны деревьев пугающе покачивались. Почти как черные дреды Алана. Уже как неделю он думает побриться налысо. Хотя и не представляет себя без волос. Просто ему кажется, что пора что-то менять. Стать серьезнее и взрослее. А не просто каким-то лекарем зверушек, который по ночам ходит к подружке-оборотню, чтобы побыть ее психоаналитиком. Она ему за это даже не платит. Возможно, стоит уже взыскать с нее плату. — Поимей совесть сделать хотя бы серьезное лицо, — Талия толкает его в бок, и Алан смотрит на нее, тепло улыбаясь. Он знает, что она устала. Но он также знает, что она сильная, взрослее него, и справится со всем, что подкидывает ей судьба. Она уже стойко перенесла смерть мужа, заняла его место по праву, и сейчас Алан видит, что не зря. У нее прекрасно получается быть суровой и мудрой, доброй и любящей. В лесу, под рокот кузнечиков, начала угукать сова. Удивительно, как в одном и том же месте может быть мирно ночью и шумно днем. — Прости, — только и говорит друид, но потом чувствует не как человек, а как друид с целительным даром, что Талия действительно «на грани срыва». Хоть и лицо ее все с той же эмоцией стойкого тепла, а в черных глазах блеск даже ночью, в сердце ее тревога, а в душе болезненное предчувствие. Ее волчица хоть и лежит мирно, но заснуть не может, и все смотрит в лес, словно ждет приходящей угрозы. И, хоть чужие стаи давно не появлялись, Талия, видимо, не перестает волноваться о детях, о Питере, который ей тоже как ребенок, о покойном муже. В этой голове жужжит беспокойство. И Талия по своей натуре пытается его поддавить. Талия, которая уже больше часа сидит на этой ступеньке в одной блузе вишневого цвета и в джинсах, опускает взгляд на свои босые ноги. Она убежала на улицу, когда ссорилась с братом и была готова его ударить. Испугавшись себя, Талия ушла и до сих пор не зашла обратно. И никто ее даже не пытался звать. Теперь Алан чувствует этот черный ком внутри нее еще сильнее. Конечно, ей не у кого искать поддержки. Она здесь самая взрослая, Альфа, та, на ком все держится. Ей не положено давать слабины. Но так ли это? Алан против старых взглядов на уклад внутри стаи. Время меняется, взгляды тоже должны меняться в лучшую сторону. Они же уже не в древности живут. — Что тебя беспокоит? — спрашивает Алан, поворачиваясь к ней телом, потому что чувствует, что так будет лучше. Он чувствует себя немного тем, кого используют и в кого плачутся, но он не против. Ему нравится лучше понимать людей и исследовать их мозги, чтобы потом объяснить им же, как их мозг работает и как лучше с ним обращаться. Так он чувствует свое превосходство на тем, кто физически сильнее него, при этом не применяя силу и никого не обижая. Талия взялась за маленький золотой кулон, подарок супруга, и попыталась быть честной, но не слишком. Ей нужно было выговориться. — Дети. Это всегда они, — сказала она, распахнув свои и так широкие глаза. — Я просто не знаю, что мне делать дальше. С каждым годом все сложнее. Питер отдаляется, я вижу, как он все меньше и меньше появляется дома, и когда я хочу сказать ему, что готова ему помочь, он просто уходит, даже меня не выслушав. Это подрывает мою репутацию. Мне это не нравится, конечно. И Питер чувствует от меня плохую энергетику и отдаляется еще больше. А за ним всегда идет Дерек… Боже, у него такой отвратительный возраст. Ему всего тринадцать, а он уже успел столько дел наворотить в школе и дома. Вчера ночью он завязал Коре волосы в узелки, пришлось их отстричь… Представляешь, какой плачь был? Я еле уговорила ее на это. Алан сдерживает улыбку, умиляясь этому мгновению искренности. На его куртку падает капля, а следом такая же падает и ему на нос, и он понимает, что скоро начнется дождь. Мокнуть он не любит, поэтому пытается ускориться и сделать свой вывод до того, как начнется ливень. Талия, конечно, не болеет простудами, но вот он — вполне. — Ты сама говоришь, что они еще дети. Этот трудный возраст пройдет, стоит только еще немного потерпеть. Может, не все стоит воспринимать как четкую структуру? Некоторые понятия довольно пластичные. Подстрой то, что не получается изменить, под себя, изменившись немного сама. — Я не могу просто упасть на диван, есть целый день мороженное и плакать. У меня нет права этого делать, пока дети еще не выросли. Я должна дать им лучшее и сделать так, чтобы они прожили годы в этом доме так, чтобы потом у них остались только приятные воспоминания. Алан не удерживается и качает головой в стороны. Ему хочется ударить ее в руку, но он никогда не касается никого первым. Хотя не понимает сам почему. — Никому ты ничего не должна. Поверь мне, если ты будешь делать так, как хочет твое сердце, а не твои отголоски прошлого, в виде наказав родителей, то все станет только лучше, — видя, что это не действует, Алан внезапно, не подумав, дополняет свою речь более резкими словами, которые рискованно говорить, не зная, как на них может отреагировать Талия. — Подумай, что тебе сказал бы Йен? Рука Талии, где среди пальцев повис кулон от мужа, замирает, как и ее сердце. Она и он избегают называть его имя. Сколько лет она его не слышала? Йен. Ее Йен. Он был бы не рад, что она пытается его забыть. Пары не могут разрывать свою связь. Даже после смерти. Это сильнее брака и обещаний. — Он бы сказал что-нибудь философское. В духе: «Вокруг нас многое может измениться, но мы начинаем и заканчиваем свою жизнь с семьей. Не беспокойся, если в семье есть разногласия, умрем мы все равно вместе». А я бы посмеялась над тем, что он опять свел все к смерти. Альфа оставила кулон в покое и вздохнула. Начался дождь. На дереве под ней появились мокрые пятна, и она встала на ноги, поддавая руку Алану, который любезно воспользовался помощью. Встав на ноги, он не поспешил отпускать ее руку, и Талия, раз попытавшись ее выдернуть, вопросительно уставилась на него. Долгие касания — не ее страсть. Но, зная Алана уже давно, она также знает про его способности, которые иногда его самого застают врасплох. Он не только хорошо осведомлен о травах и оберегах, обрядах и каноне их жизни, но и облает набором экстрасенсорных навыков, передавшихся ему от матери. — Ты что-то увидел? Скажи мне. Алан сморгнул пелену сглаз и покачал головой. — Нет, что-то непонятное. Прости, — и отпустил ее руку, шагая под козырек над дверью. Перед тем, как Талия открыла дверь, Питер, сидевший на лестнице, вбежал на второй этаж и скрылся в своей комнате. Он хотел позвать старшую сестру зайти в дом, но не решался выйти к ней на разговор один на один. Он знал, что слабее нее. Всегда был. И она это знала. Их родители это знали. Но он не хотел убеждаться в этом на практике. Он не мог заставить себя быть настоящим перед ней или перед кем-то из ее детей. Он сам не понимал, почему не может этого. Может, он просто не умел. Родители не говорили с ними по душам. А Талия сбежала с Йеном в четырнадцать из дома, вернувшись только через пять лет. Все эти пять лет он рос в стае как изгой. И сейчас, когда его положение изменилось, он все еще изгой, разве что чуть более отвратительный. Наверное, он действительно отвратительный, потому что ему даже не стыдно за то, как он себя ведет в этом доме, и что позволяет. Ему даже не стыдно, что он не вышел к Талии и не позвал ее зайти. Единственное, что его гложет по-настоящему, так это то, какой пример он поддает Дереку. Этот щенок — не его, а ее сын, а воспитывает его он. И воспитывает ужасно. Слыша, как Талия продолжает говорить с друидом из города, Питер скатывается по двери на пол и натыкается на свое отражение в зеркале на противоположной стене у окна. Скользкий, нарциссичный, обиженный на весь мир взгляд выводит его из себя, потому что даже в нем он видит свою уязвимость и слабость, и его глаза загораются голубым, а он рычит на собственное отражение, как на врага и разбивает зеркало. На шум приходит Талия, но Питер отталкивает ее, убегая из дома в темный и одинокий лес, который наполняется шумом грозы. В этом лесу ему место. Здесь, а не в том доме.