Плоть и Кости

Понедельник. В городе мертвых мечтаний наступило девятое ноября, и птицы, сидевшие на почти голых ветках деревьев, дружно скучковались, согревая друг друга от холодного ветра. Наверно, жителям Бейкон Хиллс есть чему поучиться у птиц. Во время, когда в небольшом городе произошла небольшая по меркам других — больших городов — трагедия всем бы стоило подставить другу плечо. Но, как и принято в цивилизованном обществе, все отстранились друг от друга и попрятались в свои коконы еще больше. Толи от страха, толи от доброты сердечной, а может просто от глупости. Ведь с возрастом люди не умнеют, они все те же дети, разве что с морщинами и ранами. И, чтобы люди не поубивались от дистанцирования окончательно, те, кто выше, придумали правило для понедельника — быть днем, который ненавидят большинство школьников и работников. Ведь в этот день ты вынужден встать утром и покинуть теплую постель, в которой пару минут назад спал и мог позволить себе витать в других мирах-сказках. Но вот сказки кончались, и ты идешь парить не в небесах, а на земле, среди других людей-призраков, подсасывая у них и так скудный запас энергии. Стайлз хоть и не смог заснуть ночью, испытав приступ старой доброй бессонницы, наверное, на нервной почве, но он все равно смог окунуться в другой мир. Ненадолго. Чтобы потом было не так больно возвращаться в мир реальный. Несколько часов он вспоминал отрывками и мазками красок моменты из прошлого, моменты, помня которые, он не дает маме окончательно уйти из этого мира, а потом, когда думать о ней без слез стало уже нереально, он решил немного подумать о вчерашнем, о Дереке, явившимся в его комнату ночью, пока он был у Скотта. И на последок он успел даже помечтать, наивно, как ребенок, да и бессмысленно, ведь мечты — не сбываются, особенно, если ты мечтаешь о том, чтобы все сложилось иначе. Что есть, то есть. Наверное, стоит просто смириться с правилами. Но Стайлз же бунтарь. Правила для того, чтобы их нарушать. И сейчас, когда судьба указывает ему, что делать и куда идти, не давая права выбора, он испытывает желание закричать ей: «А ты заставь меня слушаться!». Наверное, в этот раз у него правда нет выбора. Даже Дитон сказал, что укус — необратимое. И пора бы перестать прокручивать идеи, как его можно обратить. Но… Было бы проще, не будь он подростком. Взрослые относятся к подставам от жизни как-то проще. Словно уже не удивленны новым правилам, видно, просто новых для них уже нет, это старые, о которых им вновь просто напомнили в не лучший момент. Отца снова нет дома, поэтому, Стайлз сам будит себя. Вернее просто заставляет себя встать с кровати. Он отказался от поблажки в виде пролеживания боков в больнице, поэтому, вынужден идти в школу. Не то, чтобы он против. Дома холодно и ужасно тихо. Все равно он бы тут не остался на день. А школа хотя бы что-то. Стайлз надеется, что Скотт сегодня придет, потому что если нет — день будет скучноват. За пару месяцев они со Скоттом медленно отдалялись-отдалялись друг от друга, дошли до какой-то грани, а потом, в эти выходные, быстро сошлись обратно, стоило им провести немного времени вместе. Если бы они не встретились, то, может, это стало бы последней каплей для Стайлза, и он бы вычеркнул Скотта из золотого списка «самых близких», записав его имя в воображаемом блокноте с именами остальных «друзей и приятелей». Но хотя бы это закончилось тем, чем он хотел. Один плюс против…ста минусов? Есть над чем поработать. Может стоит составить какой-то план. Заталкивая вещи в потертый рюкзак, ходя вокруг стола полуголым, Стайлз еще туманно думает о том, что стоит сделать дальше. Его мысли улетают, как попугаи из открытого окна, и он закрывает окно, а кто-то открывает его обратно. И эти птицы все летят и летят от него. И это вроде грустно, а вроде ему и уже все равно. С того момента, как он перешел из разряда «просто человек» в «человек с секретиком» у него творится какой-то хаос не только в теле, но и в голове. Он еще не привык к той перестройке, что произошла так резко и нежданно. Он вроде и стал лучше физически, а вроде, не так уж этого хотел, как думал. Его импульсы в мозгу больше не скачут, словно волны музыкального бита, но все равно рассеиваются и убегают, просто как-то… иначе. Он умрет думать о чем-то одном и том же дольше десяти минут, чего не мог раньше, но это мучительно. Он словно задействует мышцы, которыми никогда не пользовался, и это вызывает боль в этой области. Ноющую, волнообразную и неприятную боль. Из-за того, что кинул все свои вещи в стирку, но так их не постирал и не развесил, идти оказалось не в чем. Хотя шкаф и полон одежды. Стайлз открыл его, оглядывая с верху-вниз, словно заигрывая с ним, и вздохнул, осознавая, что не видит ни одной своей заношенной и любимой толстовки или футболки. Только одежда, которую он никогда не надевал. Либо та, что подарки, либо та, что ему перестала нравиться сразу после того, как он взглянул на нее еще раз дома. В основном что-то или слишком яркое, а он не любит выделяться и выделываться, ибо он не такой, либо что-то наоборот через чур темное, слишком кэжуал — как любит говорить Лидия. Один из свитеров, подаренных Лидией в прошлом году (а дарила она их всего два, быстро поняв, что менять вкусы друга все равно бессмысленно), был ближе всего, поэтому, Стайлз остановился на нем. Он же не девчонка, чтобы думать три часа — что бы надеть. Плевать. Что выпало, то и наденет. Вернется домой и постирает свои вещи, и снова потом будет носить их. А пока… Вытянув руки, Стайлз хмуро взглянул на черный свитер, мягкий на ощупь, как шелк, с белыми узкими полосами поперек, и натянул его на себя. Тонкий кашемир облепил тело неуютно для него. Хотя, зная, какие вещи покупает Лидия и какие у нее вкусы, грех жаловаться на этот свитер, стоимостью, наверно, как его почка. Но что он может подделать, если такой? Он привык прятаться за своей бесформенной одеждой в несколько слоев, а не быть «на виду» у подростков из школы. Пытаясь хоть как-то заглушить треволнение, Стайлз вытащил из шкафа еще и темную джинсовку из грубой объемной ткани и надел ее на себя. Жмурясь от тусклого света, который стекал волной по стене, он забрал рюкзак и направился вниз, избегая кухни, словно на ней сидел дьявол, готовый его убить, притронься он к холодильнику. Он не хотел есть. Но продолжал думать о еде. Это нормально. Люди постоянно думают о еде, да, но… было тревожно, что он стал думать о ней в другом ключе. Не «чтобы сделать на завтрак, а потом чтобы купить на обед?», а «если я поэкспериментирую и снова что-то проглочу, например, кусок тоста, загремлю ли я снова в больницу из-за смертельной боли?». Он хотел попробовать съесть что-то. Хотел вернуться к питанию, которое было до Хэллоуина, но в последнюю секунду, спускаясь по лестнице, передумал. Струсил. Как ребенок. Решил, что все просто повторится, еда — встреча с туалетом — боль. А если так, то это просто перечеркнет «а может…» и оставит только «теперь вот так, смирись». Не хочет он мириться. И опоздать на урок литературы не хочет. Надо бы ехать быстрее. Проезжая перекресток, где пару раз в год случается небольшое ДТП, Стайлз всего на секунду задумывается, умер бы он, если бы в него влетела другая машина, а его джип бы трижды, как в кино, перевернулся. Или для него действуют уже другие законы. Стоит поэкспериментировать с этим, чтобы узнать. ****** Когда он приезжает в школу, атмосфера, встречающая его, мягко говоря удручающая. На парковке мертвенно спокойно, никто не сигналит и не кричит, не бегает и не смеется. Все передвигаются как-то тягуче, школьники средней и старшей школы тянутся, как сыр, только что достатый из микроволновки, в направлении к главному входу. Двери открыты, и, смотря на время на телефоне, Стайлз тоже сбавляет обороты, подстраиваясь под темп движения других. До звонка еще десять минут. Кабинет литературы, где сегодня будет занятие, на втором этаже второго корпуса. Всего в школе три корпуса — три здания, стоящих друг за другом, соединенных лестницей на втором этаже. Чаще всего Стайлз «пользуется» первым и вторым корпусом, потому что третий для средних, и он ходит туда разве что-то из-за картотеки, раз в год, если не меньше. Проходя на первом этаже мимо алтаря, устроенного для погибших учеников, Стайлз не может не заменить прибавление на нем одной фотографии, под которой лежит несколько букетов алых гвоздик и один, как яркое пятно сверху, большой букет белых ромашек с маленькими лепестками. Смотря на фото Келли, где та улыбается в камеру, сверкая кольцом на пальце, Стайлз догадывается, что ромашки от ее жениха. Кто как не любимый знает лучше остальных, какие цветы любит его девушка? Наверное, Кейси пришел не так давно. Его ромашки выглядят свежими, Стайлз чувствует от них соль слез и горечь скорби. Настроение быстро опускается еще ниже. И теперь Стайлз идеально вписывается в толпу людей с теми же кислыми лицами. Наверное, никто не будет ходить счастливым, когда в школе общий траур, а в городе ужесточился комендантский час и усилился патруль. Тут уж не погуляешь это точно. Заходя в кабинет за пять минут до звонка, Стайлз видит Скотта. И Эли. Девушка и парень сидят на своих местах, в разных частях класса, как в первые лекции литературы, пару лет назад. Хотя Стайлз давно уже поменялся с Эллисон и отдал ей свое место перед Скоттом, сам заняв ее у окна на второй парте. Стайлз понимает, что что-то не так. От Эллисон, спрятавшейся за книгой, буквально веет обидой, и от Скотта, уткнувшего нос в стол, буквально несет грустью. Стайлз начинает немного разбираться в том, как пахнут эмоции. Хотя и всего лишь немного. Все еще слишком много всего, чего он не может разобрать, попадает ему в нос, щекочет и раздражает его. Иногда, проходя мимо толпы девушек, выливших на себя все свои лучшие духи, или парней, кидающих друг на друга взгляды-бури, Стайлзу хочется закрыть нос рукой. Но он сдерживается. Театрально хвататься за нос было бы уже слишком. Словно бы он не может справиться с каким-то запахом. Он проходит между партами, доходит до своей, где когда-то сидел возле друга и прошептал с ним весь урок, и садится, как на коня, на стул, устремляя почерневший взгляд карих глаз-виски на Скотта, который так растекся, что его скоро можно будет подтирать с пола. Радует, что резвый оборотень хотя бы не плачет. Тогда бы Стайлз точно не знал, что делать. Он видел, как Скотт плачет только три раза. Первый — тот разбил нос на детской площадке, свалившись с турника, на котором висел вверх-ногами, второй — когда отец Скотта свалил от них, а третий пускай останется без комментария. Стайлз опускает подбородок на свои руки и негромко зовет, словно боится напугать щеночка: — Эй, дружок. Скотт пыхтит. Словно старый пес, который недоволен тем, что к нему лезут и прерывают его сон. Хотя Стайлз чувствует, что Скотт не спит. Его сердце бьется слишком быстро для дремы, а еще Скотт потеет и много думает о чем-то. И Стайлз не может объяснить, как понимает это. Мотнув головой в сторону Эли, которая все еще читает ту же триста вторую страницу, трясся при этом ногой, словно пытаясь скинуть таким образом муравьев с носка тфули, Стайлз поворачивается обратно к другу. Ему хочется, чтобы хотя бы здесь, в дружбе, все шло гладко и без подстав. Ему нужно хотя бы это, чтобы выжить. Спасибо. — Игнорите друг друга, значит. А меня ты тоже игноришь? Скажи хотя бы за что, а то я как идиот, не в курсе. Мне не нравится быть идиотом, ты же знаешь. Это твоя стезя. Скотт приподнимает голову, и Стайлз рад, что не видит мокрых глаз. Оборотень выпрямляется и отвечает более-менее привычным и спокойным голосом: — Тебя то за что? Стайлзу не терпится узнать: — Что у вас случилось? Быстрый перебор мыслей вдруг останавливается на возможном «расстались» и Стайлз сжимает деревянную спинку стула в волнении. Неужели парочка для подражания всем парам пара могла расстаться? Скотт бы не пережил такого, он сто раз это говорил. Эли его первая и единственная, Скотт сказал это не меньше сотни раз. И, выслушав не меньше сотни раз эти высказывания, Стайлз принял их за истину. Ощутил правдивость этих отношений и громких фраз. Нет. Не могли они расстаться. — Я… — Скотт сжимается в точку в бесконечности и шепчет, — забыл про нашу дату. Она была в субботу. Эли раньше намекала за пару дней до нее, чтобы я вспомнил, а в этот раз или она забыла это сделать, или я не заметил ее намека. Она купила мне подарок и ждала, что я приду, а я оставил ее одну. Это так невинно и смешно, что Стайлз улыбается. Но потом принимает серьезное лицо и спрашивает: — В субботу? Это когда ты сказал, что у нее… — видимо, громко начинает Стайлз, потому что Скотт его затыкает рукой. Стайлз морщится и отодвигается от прикосновения. — Да, да… но откуда я должен был понять, что это не пмс, а она обиделась, что я забыл про дату? Мы уже праздновали юбилей отношений в прошлом году. — Прикол в том, что это каждогоднее событие. Хотя, не помню, чтобы мои родители когда-то праздновали свой свадебный юбилей… — задумывается Стайлз, а потом подытоживает. — И что, это все? Я уже подумал, что вы расстались или кто-то кому-то изменил. Он говорит про измену к слову, но удивляется, когда Скотт морщится, словно проглотил лимон, а потом его челюсти сжимаются, когда он вспоминает еще что-то, и он говорит об этом: — Я же не Джексон, чтобы изменять своей девушке. До Стайлза смысл сказанного доходит не сразу, но и потом он решает уточнить, боясь, что может понять что-то не так, потому что люди часто понимают что-то не так, а когда Скотт сказал что-то неоднозначное, то точно стоит уточнить: — А Джексон что? По лицу Скотта видно, как он думает: сказать или нет. И решает сказать. Но говорит смазано, быстро, меняя тему обратно на свои отношения, видимо, потому что отношения других людей и их обсуждение кажется ему разговором за спиной. Неправильным. Это не его дело. Но раз уж он уже проболтался, то можно проболтаться чуточку точнее, верно? Но он все равно чувствует себя каким-то енотом-прошмандовкой, что распускает слухи. — Эллисон сказала, что Лидия ей сказала, что застала его с кем-то в постели вчера. Большего я не знаю. Эллисон не захотела со мной говорить. Думаю, она и про это рассказала случайно. Когда мы ехали в школу, она просто выдала это и замолчала. Как думаешь, долго она еще будет обижаться? Может, подарить ей цветы? Но я не знаю, какие ей нравятся. Может, розы… Стайлз потер переносицу. Хотелось треснуть Скотта по лицу и спросить: «Что там с Лидс?». Но, понятно, Скотт больше в своих проблемах, да и не знает большего, если говорит, как было. Лидия встречалась с этим чсв-шным Джексоном всю старшую школу, уехала, когда тот собрался в другой город, вместе с ним, как самая преданная и героическая женщина, а что в итоге? Тот решил разбить ей сердце? Это же Лидия. Умная, сильная, самостоятельная и роскошная, но хрупкая Лидия Мартин. И одно дело, когда партнер изменяет тебе в начале отношений, вроде, когда еще толком ничего нет, а другое, когда вы почти женатая пара с общим имуществом и планами на жизнь. Какого черта. Если Джексон попадется ему на глаза, то он точно разобьет ему нос. Давно хотел. И надо будет позвонить Лидии. Почему она вообще не позвонила ему вчера? Черт, друзья словно сговорились выкинуть Стайлза из своих жизней. Всё проходит мимо него. Только проблемы его видят и обнимают. Он словно дерево, выросшее на холме для молний в грозы. Бьют в самую верхушку, сжигают, а остаются лишь угольки чего-то прежнего. Изменения, конечно, всегда опыт, а опыт хорошо. Но иногда хочется обыденной стабильности, даже если через месяц захочется повешаться от такой стабильности. Людям вообще хочется всегда того, что у них нет. Это, наверное, человеческая фишка — желать противоположное. В жару ждем дождь, в дожде молим о солнце. Ну и так далее. Так далее. Это бесконечное. — Скотти, — усмиряя волну раздражения, возникшего от гнева на Джексона, а не друга, говорит Стайлз, — ты милый, но такой дурак иногда… — Ого, как друзья говорят, — улыбается кто-то сбоку от них. Стайлз останавливается, прерванный одноклассницей, чего имени даже не помнит, и отвечает ей с не очень искренней улыбкой. Нету настроения шутить. — На то мы и друзья, чтобы говорить с друг другом как хотим. Верно, Скотти? — он кладет руку на плечо друга, ожидая поддержки. Конечно, Скотт кивает. Стайлз продолжает девушке с конским хвостом и в белой блузе: — Вот. Видишь? Скотт на меня не обижается, даже когда я называю его придурком и тупым. Потому что частично это правда. Скотт вздыхает, а потом, чуть хмурясь, тоже отвечает однокласснице: — На самом деле, это уже немного обидно. Но Стайлз тоже иногда придурок. Поэтому, все нормально. Девушка смеется, а Эллисон поворачивается на этот звук и, встречаясь взглядом со Скоттом, прячется за тетрадку обратно. Детский сад, думает Стайлз. У него есть проблемы и посерьезнее этой. Серьезно, у них вампир в городе, мразь Джексон в Лондоне, у него — Дерек и укус. А разбираться и выслушивать он должен про забытую дату? Возможно, сейчас он, как и другие, обесценивает чужое горе и чужую проблему, но, серьезно, это же просто глупая дата. Ясли-и… — Ладно. Помогу тебе. Чтобы за придурка не обижался. Не дожидаясь вопросов Скотта, Стайлз захватывает свой рюкзак и идет к столу Эли, присаживаясь на ее парту и приветственно улыбаясь, на случай, если Эли захочет проткнуть его стрелой вместо того, чтобы выслушивать. К счастью, либо охотница уже перестала злиться, либо умело держит себя в руках, понимая, что Стайлз здесь не причем. — Что читаешь? — решает начать подросток. Большие карие глаза смотрят на него снизу-вверх, транслируя неловкость. Стайлзу самому становится немного неловко, но он не уходит. В одежде, которую надевал лишь раз, он чувствует себя неуютно и не так смело. Больше не прячась в мешке от картошки Стайлз вспоминает, что, вообще-то, парень. И парень в пубертате, ну или почти в нем. А Эллисон девушка. С неплохой фигурой и другим дополняющим это, вроде мозгов и харизмы с характером. Наверное, со стороны он выглядит, словно подкатывает к ней. Стайлз неловко поднимается со стола и хватается рукой за ремешок рюкзака. — Мне кажется, что ты и сама уже не хочешь продолжать эту милую перепалку со Скоттом, — говорит тихо Стайлз, хотя Скотт все равно их услышит, если захочет, — так что, может, поменяемся партами, и вы на уроке решите вашу проблему? Давай, соглашайся. Это выгодное предложение. Может, за час Скотт сможет сформулировать хорошее извинение, а ты ему в этом поможешь? Девушка мнет край листа, раздумывая. Ей хватает трех секунд. Стайлз считает. Потом она вскакивает с места, захватив сумку и улыбается так, что на ее щеках появляются глубокие ямочки. Стайлзу кажется, что у Лидии тоже есть ямочки. По крайне мере, были, когда она была чуть полнее, чем год назад. Надо позвонить ей по видеозвонку и убедиться, что ямочки не исчезли вместе с потерянными килограммами. И вообще, надо убедиться, что Лидия в целом в порядке. Что бы она из себя не строила, она все же девочка и нуждается во внимании и поддержке. — Спасибо. — Не за что. Только урок не срывайте, идет? Эллисон уходит и садится на его место. Скотт сразу веселеет. Стайлзу кажется, что он видит, как друг машет хвостом. Ладно. Хотя бы одна проблема решена. Можно похвалить себя? Он молодец. Стайлз занимает место у окна, которое по праву уже и стало его. Звенит звонок. Класс наполняется подростками. В последнюю очередь заходит учитель. И Стайлз отворачивается от окна и видит, как в класс, вместе с учителем литературы, полным и невысоким мужчиной с сединой, входит Кейси. Парень в черной кофте и джинсах, таких же темных, как его потекшая подводка под глазами. Когда он садится за первую парту, которая наискосок от его места, Стайлз видит под задравшимся рукавом одноклассника свежие красные полосы на запястье. Вдыхая, Стайлз чувствует запах крови. Сначала это смущает его из-за того, что он увидел что-то личное, что-то не самое приятное, чужую боль, но потом его смущает запах уже по другой причине. Он чувствует голод. У него почти урчит живот. Словно он не ел неделю (а так и есть) и сейчас кто-то вынес поднос с жаренной курицей, картошкой, сладкими десертами и прочим и поставил перед ним. Стайлз моргает и хмурится, почему-то, все еще смотря на руки Кейси, и не знает, как реагировать на… себя? Эти мысли. Это желание. Словно пришло из чужой головы. Чуждое. Чужое. Это же не он. Это пугает его. В его голове словно кто-то щелкнул пальцами, включив красный свет к комнате, где всегда было темным-темно, а Стайлз даже не знал, что есть какая-то лампочка. Неожиданность, но совсем не приятная. Просто немыслимая. Стайлз заставляет себя отвернуться к окну. Его сердце начинает биться быстрее, и он прикрывает глаза, пытаясь абстрагироваться. Но голос учителя не дает ему уйти мыслями отсюда, прибивая его к его месту. Стайлз стягивает рукав, натягивая его по пальцы, и закрывает им так, чтобы это действие другим не бросалось в глаза, нос рукой. Он старается не дышать, но, когда думает о том, что не дышит уже почти минуту, впадает в панику и делает вдох. Следит за дыханием. Вдох. Выдох. Вот так. Все нормально. Он отворачивается обратно к окну, когда учитель начинает говорить у доски всему классу про актуальные события, смотря по большему счету на Кейси, который просто плачет. Слезы текут из его глаз и такой же эмо-мальчик, что сидит позади Кейси, гладит его спину. Про себя Стайлз считает до десяти туда-сюда, при этом поочередно, как по клавишам пианино, постукивая по парте. Иногда он делал так, чтобы унять панический приступ, который еще не начался, но близко. Он давно так уже не делает, ибо панические атаки перестали быть медленно приходящие, став теми, кто заходит, пинком открывая дверь. Но сейчас ему хочется вернуться к старой привычке, которая не помогает и никогда не помогала. Возможно, у него просто тик. — Сегодня черный день для всех нас. Наверное, вы слышали, что еще одна ученица старшей и средней школы умерла… Кейси взрывается в рыданиях, пряча лицо в руках, а Стайлз дергает еще и ногой. Им обязательно это слушать? Все и так все понимают, давайте просто перейдем уже к Шекспиру и поговорим о его творчестве. — Кейси? Может, тебе надо выйти? — учитель литературы смотрит поверх очков на мальчика, но тот, пряча лицо в руках, качает головой. Или от напряжения, или от силы притяжения, но кровь, всего лишь жалкая капелька крови, образуется на алой полосе и стекает по бледной коже вниз, пока не встречается с тканью и не впитывается в нее. У Стайлза сдавливает виски, и он оглушен собственным биением сердца, которое слышит только он. Он вскакивает с места, ощущая, что не может терпеть, и излишне громко говорит: — Мне надо выйти. Можно? Спасибо. — Да, конечно… Дверь за Стайлзом закрывается быстрее, чем он успевает услышать разрешение уйти. Быстрым шагом, как разгоняющийся по рельсам поезд, он доходит-добегает до мужского туалета в конце коридора. На спине выступил холодный пот. Стайлза трясет, и он часто дышит, но воздух ходит туда-сюда, не всасываясь. Просто шмыкается в горловой трубе. Стайлзу так кажется. Это чувство вместе с тем, что у него во рту, давит на него. Или давят клыки. Он не различает. Просто вваливается в кабинку и запирается, утыкается лбом в дверь и старается считать. Цифры точные. Простые. Постоянные. 1, 2, 3, 4, 5. 5, 4, 3, 2, 1. И снова также, пока воздух не начнет усваиваться в легких. Или пока самообман не начнет действовать. Тут не до разбора. Проходит пару минут. Стайлз опускает сидушку унитаза, которая уже пожелтела от старости, и садится на нее, сгибаясь, как запятая. Он открывает глаза и, устав, словно пробежал марафон, слышит белый шум в ушах, прерываемый на отрывки фраз его мыслей. Пугающе. Он задумывается, не вселился ли в него клон злой лисы? Тот голос, что шептал ему тогда, очень похож на тот, что шепчет ему сейчас. Только тогда он точно знал, что говорил кто-то чужой. А сейчас он думает, что чужой — это он сам. Он самозванец. Обманывает. Себя. Или того, чье место занимает. Стайлз закрывает лицо руками, а потом пропускает волосы между пальцами и, сжав пальцы, тянет волосы, пока не станет хотя бы немного больно. В эту секунду он ярко, как вспышка, ощущает, как все неправильно, плохо и катится в бездну. Все так изменилось, что голос говорит ему: «Ты — это не ты», и он готов поверить. Это так пугает. В этот момент кто-то входит в туалет. Ухо Стайлза дергается на звук. Он смотрит вниз, в шель между полом и дверью, и видит тень чей-то фигуры. Потом слышит шмыганье и ощущает запах соли и крови, понимая, кто зашел в кабинку справа. Стайлз опускает руки и сжимает их. У людей бывает чувство, такое, когда не ел день или два, специально или вынужденно, не важно, а потом, приходя домой, открывая холодильник, видишь много готовой любимой еды и, ощущая, как течет слюна во рту, просто срываешься и ешь все. И что нравится, и что не нравится в придачу. Кажется, Стайлз читал, что компульсивные переедания — это когда ты ешь все, что видишь, и не можешь остановиться, даже если чувствуешь, что если съешь еще, то умрешь, встречаются у тех, кто голодает. Он читал про расстройства пищевого поведения в средней школе из интереса, когда каждая вторая девочка «худела» и все об этом говорили. И сейчас, вспоминая, что читал, смутно догадывается, что что-то от этого отзывается сейчас и в нем. Но видоизменено. Он не просто хочет наесться. Он хочет свершить жестокость. Стоит Стайлзу закрыть глаза, как он видит, как льется кровь. Нет. Он издает сдавленный звук, а Кейси, что за стенкой, охрипло зовет: — Стайлз?.. Но Стайлз его не слушает. Он поднимается, случайно хлопнув дверцей, и, ополоснув лицо холодной водой, уходит из туалета, оставив Кейси плакаться там по подружке одного. Когда он возвращается в кабинет, то учитель лишь кидает на него взгляд, пока остальные заняты или просмотром ленты в социальных сетях, либо чтением стихов, либо, как Скотт, беседой. ****** Кейси так и не возвращается в кабинет. И учитель просит Оли, друга Кейси, такого же чудика, сходить его проверить. Оли тоже не возвращается. Но, кажется, никому и нет дела. Они просто читают стихи Киплинга. В какой-то момент начинается дождь, и Стайлз отвлекается на него. Его чувства притухают, и он, изнеможденный всем, смотрит, как капли дождя ударяются о желтые листья на деревьях во дворе. Никто больше не видит этого. Никто больше… Дождь… ****** Весь день лил дождь, словно плача вместе со Стайлзом и его отцом по Клаудии. Она умерла позавчера. Ее похороны были сегодня. Несмотря на споры отца со Стайлзом, нужно ли Клаудию хоронить в гробу или кремировать и поставить банку с ее прахом дома, Джон Ноа Стилински решил, что жену нужно закопать. Он бы не смог каждый день проходит мимо ее праха и говорить: «Доброе утро, любимая!» или «Чудесный день, милая!» или «Сладких снов, Дия». Хоть Стайлз просил, Джон отказался в пользу своих чувств. И сейчас, когда сын плакал, вцепившись в его штанину, отец чувствовал себя ужасно. Может, будь у них прах, а не могильная плита на окраине города, Стайлз был бы менее несчастен. А может, нет. Может, ни в чем нет смысла. Джон провел ладонью по волосам сына, и, дождавшись конца церемонии, ушел к машине, оставив Стайлза стоять там одного. Захочет — придет, решил он. В бардачке Джон нашел склянку водки «50 мл» и выпил ее, а потом опустил сидение и лег, закрывая глаза… Все уже разошлись, но Стайлз все еще стоял у могилы и смотрел на лицо матери, которая смотрела на него с фотографии. От дождя волосы прилипли ко лбу, а насыщенно-бардовая кофточка Клаудии, которую та носила, когда была здорова, дома, промокла большими пятнами. Стайлз прижимал к себе эту кофту и не мог заставить себя успокоиться, потому что уже понимал, что произошло. Никто не объяснял ему, говоря бред вроде: «Она на небесах» и «Ушла к Богу», но он сам все знал. Это смерть. И от туда не возвращаются. Он не знает, что такое «Небеса», и где это «Там, возле Бога», но ему было плевать, даже если там были бы батуты, еда всего мира и спа. Его мама ушла, и он никогда ее больше не увидит и не услышит. Она обещала сходить с ним к дедушке… И что теперь? Что ему делать? Он хочет к ней. Он не монстр. Он ее не убивал. Он не хотел, чтобы она умерла. Но она так сказала… она так сказала… Он хочет ее назад. Он не хочет оставаться один с папой. Ему нужна его мамочка. ****** Стайлза выдернул из его мыслей голос учителя. Он моргнул, смаргивая слезы, которые, как он решил, учитель заметил, но ничего не сказал по этому поводу, и переспросил: — Что вы сказали? Простите, я задумался. — Ничего. Стайлз, ты мог бы прочитать нам «Если»? Мы здесь читаем стихи по очереди. В словах не было упрека, лишь легкое предложение. Верно. Литература. Он и забыл. Сколько уже прошло времени?.. Некоторые подростки в классе хихикнули над ним, но большинство привыкло к его рассеянности и тупости. Стайлз просто открыл библиотечный сборник стихов и, найдя «Если» Киплинга довольно быстро, начал читать, включая, насколько возможно, все свое литературное изящество (ему все еще нужны все пятерки): «Если ты спокоен, не растерян, Когда теряют головы вокруг, И если ты себе остался верен, Когда в тебя не верит лучший друг, И если ждать умеешь без волненья, Не станешь ложью отвечать на ложь, Не будешь злобен, став для всех мишенью, Но и святым себя не назовёшь, — И если ты своей владеешь страстью, А не тобою властвует она, И будешь твёрд в удаче и в несчастье, Которым в сущности цена одна, И если ты готов к тому, что слово Твоё в ловушку превращает плут, И, потерпев крушенье, можешь снова — Без прежних сил — возобновить свой труд, — И если ты способен всё, что стало Тебе привычным, выложить на стол, Всё проиграть и всё начать сначала, Не пожалев того, что приобрёл, И если можешь сердце, нервы, жилы Так завести, чтобы вперед нестись, Когда с годами изменяют силы И только воля говорит: «Держись!» — И если можешь быть в толпе собою, При короле с народом связь хранить И, уважая мнение любое, Главы перед молвою не клонить, И если будешь мерить расстоянье Секундами, пускаясь в дальний бег, — Земля — твоё, мой мальчик, достоянье. И более того, ты — человек!». — Замечательно, — улыбнулся учитель. — Генри? Кто-нибудь, разбудите его, пожалуйста. Генри, прочитай-ка нам «Песнь мертвых». Да, мы здесь читаем… Стайлз отвернулся обратно к окну. Довольно хорошее место. Так приятно — иметь возможность уплыть душой куда-то за пределы класса. Погрузиться в себя и все тихонько разложить по полочкам. Внутри его головы полный бардак. Пора бы навести генеральную уборку. Выкинуть лишнее. И придумать уже, наконец, что делать с новым, которое он никак не хочет брать в руки… Его часть новой жизни — которую он не хочет принимать — видимо, не уйдет. Это тревожит. Но избавиться от тревоги и сгладить углы страха он может или избавившись от «укуса — подарка», либо переключив внимание на что-то другое. От укуса он не знает, как избавиться. А внимание переключить как-то не очень получается. Но, быть может, получится сделать это на лакроссе… Так хочется вернуться к прежней жизни, где заботой номер один было — попадет он в игру или нет, получит «А+» или просто «А», а не это все. К счастью, раздается звонок. И все вскакивают со своих мест, исчезая из кабинета, словно волна цунами с моря, оставляя после себя бардак из жвачек и листков бумаги. На парте Кейси чуть пахнет кровью. Видимо, след крови фантомно остался на гладкой поверхности. Стайлз буквально пробегает через это место, но Литературный Червь, как зовут его в школе среднегодки, останавливает его: — Стайлз, подожди. Задержись на минутку. Стайлз вдыхает и облизывает губы. Он хочет убрать руки в карманы толстовки, но… свитер без карманов. И он вынужден просто скрестить защитно их на груди, подойдя в два шага к высокому учительскому столу. В кабинете кроме них больше никого нет. — Да? — У тебя все хорошо? — Да, а почему вы спрашиваете? — Я заметил, как ты вел себя сегодня. Не похоже на тебя. Но, да, наверно, у тебя кто-то был из друзей в списке погибших? Эх… мне жаль, прости. — Ничего, — Стайлз все еще не меняет положения рук. Он не хочет оправдываться и вообще говорить, поэтому просто заканчивает. — Ну, спасибо. Но скоро звонок, а мне еще переодеваться идти. До свиданья. Пухлый мужчина со светлой бородкой говорит «ну да» и улыбается, наконец, отпуская его. В коридоре народ уже более живей, чем с утра. Наверное, первого урока хватило, чтобы настрадаться и собраться в целое. Хотя, есть те, кто так же тащиться, шаркая по полу носками, опустив голову ниже плинтуса или спрятавшись за длинными волосами. От кого-то пахнет травкой. А от кого-то таблетками. Это интересно — чувствовать все так ярко, но в этом больше минусов, чем плюсов все равно. Стайлз надеется, что когда-нибудь ему свыкнется и он перестанет замечать все подряд, потому что он словно вторгается в чужие дела и в личные пространства тех, кто проходит мимо него. Ему не должно быть дело, как пахнет от нее. Или от него. В их школе много красивых парней. Но он все равно предпочтет Дерека им. И человеческую неспособность чувствовать запахи тому, чтобы чувствовать все. Впереди, у шкафчиков, Стайлз замечает Эрику. Она выглядит непривычно милой. Спокойной. Ее вырез не показывает ее лифчик, и она не в мини, а в обычных джинсах. Почти как до укуса, если еще убрать макияж и запутать волосы. В голове всплывает строчка из «Если»: «Не станешь ложью отвечать на ложь». Они не врали ему, но скрывали правду. И, быть может, он все еще немного обижен на них за это где-то глубокого внутри себя, поэтому не хочет бежать рассказывать своей правды, а не только делает это потому, что просто не уверен и боится. Да, не уверен, но что мешает все решить, рассказав? Эрика не отвернется от него. Они друзья. Он знает это, но… он хочет рассказать и не хочет. Хочет получить помочь и решить все сам. Жуткая двоякость, созданная возможными «если». — Ладно… Стайлз подходит к Эрике сбоку. Та не замечает его, ища что-то в шкафчике, тогда он «кашляет» и говорит привет. Она тут же вздрагивает и потом улыбается ему, осматривая, словно пытаясь найти поломку. И заостряет внимание на одежде. Эрика берется за край тонкого свитера и, оценив ее, изрекает: — Что-то новенькое. Неплохо. Мне нравится, Бетмен. — Нечего было надеть. — Я думала это только моя проблема, — смеется она, закрывая шкафчик и убирая что-то в карман джинсов. Они с Айзеком договорились встретиться сегодня и пойти на свидание. Да, не самое подходящее время, но не все время же носить траур. Так и жизнь пройдет. Лучше успевать все, пока есть возможность, брать от школьной поры лучшее. Скоро это все уйдет. Взрослая жизнь может оказаться еще хуже. — Слушай, — неуверенно начинает Стайлз, собираясь, сам не зная, как сказать об этом. Просто внезапно, чувствуя Эрику и ее тепло, такое безграничное и стабильное, проверенное временем и событиями, он ощутил толчок от желания рассказать хотя бы ей. Он хочет ей сказать, а затем обнять и заплакать ей в плечо. — Да? — Эрика приподнимает брови, а потом смотрит куда-то за спину Стайлза, и добавляет: А-м… ты не мог бы чуточку подождать? Я сейчас. Буквально секунду. И она убегает к Айзеку, который идет, спустившись с лестницы, к ней спиной. Эрика догоняет его и, до того, как он обернется, уловив ее духи и ее аромат тела, запрыгивает ему на спину, обхватывая за грудь. Эрика достает, когда спускается на свои ноги, из кармана то, что достала из шкафчика. Маленькое пригласительное. Айзек принимает его и разглядывает, заливаясь краской, словно им с Эрикой по пять лет, и она ему только что показала то, что у нее под юбкой. Романтично. Словно кадр из фильма про школьную любовь. Стайлз оборачивается, пытаясь не слушать их разговор. Он уходит быстрее, чем Эрика заметит, что его уже нет возле ее шкафчика. Направляясь в сторону спортивного зала, он ощущает горький привкус во рту. Но не медный. Это не аромат крови снова играется с ним, это… разочарование? Но он не уверен, в ком или чем. В самом себе, что не может рассказать о важном и не может порадоваться за успех друзей, или в том, что навыки, которые он когда-то восхвалял — слух и нюх на сто — на деле такой отстой с большой буквы. Все классное на деле отстой, если первоначально у тебя завышенные критерии и ожидания. Ему следует когда-нибудь извиниться перед Скоттом. Быть оборотнем не так уж заебись, теперь он понимает друга чуть больше. Надо бы извиниться за то, что посадил его тогда на цепь. Хотя он вроде извинялся, но… еще раз не будет лишним. Скотт… а если он расскажет Скотту? Если он расскажет Скотту, тот поймет его лучше, чем поймет его отец или Мелисса. Даже лучше, чем Эрика, может быть. Так почему он все еще не кричит о том, что произошло? Заходя в раздевалку, Стайлз встречает еще одно сопротивление. Финсток останавливает его, выходя из своего кабинета (если это так вообще можно назвать, это скорее берлога или нора), со стаканчиком кофе. Столько кофе, сколько пьет физрук, не пьет в БХ никто. Даже Стайлз. — Не уж то воскрес, Билински? И куда ты собрался? Слышал я про белую карету, которая забрала тебя на прошлой недели. Справка есть? Когда теперь на поле? Если не через месяц, то, может, тебе еще есть смысл возвращаться в команду. Но если больше, то, прости… — Все отлично, я пришел не сидеть на лавочке, тренер. Рот Бобби Финстока приоткрывается, а его круглые глаза смотрят на Стайлза, и Стайлзу становится неуютно. Он чуть отступает назад, когда рука тренера дергается, но тот просто поднимает стаканчик кофе и отпивает, все еще смотря на своего ученика. Волосы тренера торчат в разные стороны, словно перед тем, как выйти из кабинета, он засунул вилку в розетку и его ударило током. На темно-серой футболке пятнышко от соуса, который всегда кладут вместе с картошкой из сети быстрого питания. Больно на это смотреть. Стайлз не одобряет такие пищевые привычки, хотя, сам бывает ест вредную еду, и не редко. Ну, ел. Верно. Он хочет попробовать поесть еще раз, даже если это опять закончится скорой. Может, стоит просто выбрать что-то полегче. Фруктовое пюре? Все могут его переварить, верно? Он обязан попробовать снова. Да, сегодня, после школы. Будет пробовать, пока что-то не выйдет. — Ну, настрой мне нравится. Так держать. Но справка? — Со мной все в порядке, я могу играть. И бегать. И все остальное. Мой врач мне разрешил, — немного врет он, потому что боится, что тренер запросто может выгнать его из зала физкультуры и с поля для лакросса. А это — лишние часы просиживания на лавочке для неудачников и спущенные в унитаз старания на тренировках. Это последний год. Если он не проявит себя в лакроссе сейчас, то не сделает этого и потом. И плевать на мнение других и девчонок-фанаток, он хочет сделать это для себя. И, может, немного для отца. Папа любит спорт и любит, когда его сын добивается каких-то «нормальных» подростковых побед, а не побед в духе «я сегодня не дал Скотту загрызть прохожего, ведь сегодня Полнолуние, я молодец?». — Я уже говорил, что больше не собираюсь подставляться под стрелы. Даже те, что, типа, ненастоящие. Короче, играй, раз хочешь, но если сдохнешь на поле — я не при делах. С меня хватит этой бюрократической фигни. Иди. Стайлз кивает и улыбается. Финсток уходит обратно в свой кабинет, может, за еще одним кофе или, может, хочет покурить там незаметно, а Стайлз идет к своему шкафчику. Сейчас не лакросс, а просто физкультура, но, как правило, те, кто в команде, проводят час на своей части поля и переодеваются в своей раздевалке, а те, кто «обычные» на своей чуть большей части поля и переодеваются за стеной — в чуть меньшей раздевалке без душевой. Хоть в чем-то им повезло. Хотя, вид голых задниц в общей душевой спорный вопрос, кому еще повезло… В прошлом Стайлз довольно сильно парился по этому поводу, когда еще не понимал себя так, как сейчас. И по тому же доставал с тупыми вопросами бедного Дэнни. Скотт неожиданно возникает за его спиной, и Стайлз коряво крутится, опуская футболку. Наверное, он поступает неразумно. И вообще, по идее, у него должно быть время «отдыха и покоя» после того, как его разрезали и сшили — хоть это и слишком грубо звучит для подобной операции. Но, ладно, ты начинаешь делать много неверных выборов, что могут стать странными для других, общаясь с оборотнями и переживая вселение злого тысячелетнего духа в себя. Все уже и так странно. Такой мелочи никто и не заметит, он надеется, ибо на фоне остального это капля в море. — Ты играешь? — Нет, просто решил переодеться, чтобы не чувствовать себя белой вороной, и так на лавке посидеть. Да, Скотт… — А там период восстановления? — Скотт, ты много знаешь про диагностические операции? Два прокола. Они у меня зажили уже вечером, когда я пришел домой. Да и из того лечения, что мне нужно, самое серьезное — пить пару лекарств. Все хорошо. Я чувствую себя достаточно бодро, чтобы попытаться догнать тебя сегодня на первом же круге. Скотт улыбается, и это даже задевает Стайлза. Да, он всегда отстает. При чем не только от лучшего друга, но и от всех остальных. Его дыхалка не справляется с оборотнями и теми, кто сидит на протеине и добавках, на которые у него не хватает карманных денег. Но он хотя бы честен с собой и может трезво оценивать настоящий успех, не сравнивая его с успехом других, что бессмысленно. И, оценивая трезво, теперь он примерно на той же ступени, что и Скотт, хоть и не знает, как это работает и не имеет того же опыта, что друг. Он вполне может стать быстрее сегодня, верно? Было бы круто. Интересно, как сильно удивлятся другие, если он вдруг прибежит первым? Хах… — Ты можешь попробовать, — пытается мягко осадить его Скотт, но Стайлз уже уверен — сегодня он не лузер. Надо же поиметь хоть какую-то выгоду с того, что произошло с ним. Да и он определенно нуждается в выплескивании эмоций. А как не лучше избавиться от лишнего эмоционального груза, чем не через спорт? — Я тебя еще уделаю, — Стайлз захлопывает шкафчик, мягко хлопая Скотта по плечу, и уходит на выход на поле. Скотт догоняет его и обегает вперед. Они уверенны в себе и чувствуют мальчишеский азарт, как будто им по двенадцать, они играют в приставку, а победителю достается пять банок колы, купленных ими вместе на карманные деньги. На поле Скотт пихает его на траву, которая пахнет росой, свежестью и мятой, немного землей и пылью, и смеется, убегая, пока Стайлз поднимается на ноги. На открытом пространстве гораздо лучше. Ветер дует ему в лицо, принося с собой только запах леса рядом, который сразу переходит в густые дебри из хвои и шишек. Жадно поглощая «чистый» воздух, Стайлз бежит за убегающим Скоттом, откидывая панические мысли снова на потом. Потом. Потом все решится само. — Подожди! Стой! — кричит Скотт, когда Стайлз валит его на землю.