Окна в сад

Господин Су бледен, как моль, его серые, тускло-голубые одежды теряются в многоцветье столицы. Господин Су дьявольски умен, и за прохладой его текучих речей угадывается тепло завуалированного ехидства. Тонкое, приятное лицо господина Су казалось бы обыкновенным, если бы не взгляд, который иногда будто просвечивает Цзинъяня насквозь, впивается в душу, как сова в кролика, освещает каждый уголок, не оставляя места для сокровенности. Человека нельзя обвинить в том, что он неправильно смотрит. Цзинъянь знает это как нельзя лучше, он сам не раз пользовался этим пробелом в ритуальном кодексе дворца. В словах же и поступках господин Су безукоризнен, гладок, как змея, ни единой шероховатости, и чем больше Цзинъянь ищет изъян в его идеальной коже, тем больше злится, и чувствует вину за беспочвенные подозрения, и злится опять. Жизнь Цзинъяня будто снова обретает краски, и хотелось бы сказать, что они в поисках справедливости, воздаяния, правды, но принц не привык себе врать. Он жаждет справедливости всей душой, она — необходимость и цель его существования, но возможностью снова почувствовать себя живым, вставать по утрам не из чувства долга, а из острого интереса к течению дней он обязан господину Су и его тайнам. Он разгадает их — и тогда... Цзинъянь не знает, что случится, но чувствует себя как ребенок, ищущий ключ от волшебной двери. Это глупо. Цзинъянь понимает: наверняка никакой тайны нет вовсе. Господин Су — только годы кропотливой работы, хваткий и жестокий ум, холодное сердце в ослабленной болезнью груди. Но когда во время той некрасивой ссоры бледные губы Мэй Чансу вдруг зовут его по имени, Цзинъянь будто видит трещину, которую так долго искал, и за ней — что-то обезоруживающее, жаркое, желанное и необходимое, что тут же скрывается, не давая себя рассмотреть. Это раздражает, сомнения вгрызаются в сердце, но, к счастью, дни заняты делом, думать о том, что же ему померещилось, нет времени, и только ночами, во снах, Мэй Чансу является перед принцем, бледный и слабый, как болотное растение, настойчивый и требующий: "Цзинъянь!" Так же неотступно зовет Линь Шу — лицо, залитое солнцем их общей юности, душераздирающе красивое, тоска, что грызет сердце Цзинъяня, звериная, злая, будто и не прошло всех этих лет. И все смешивается в голове и в сердце, Мэй Чансу и Линь Шу, снег и огонь, прошлое поднимается из темных могильных глубин и сталкивается с настоящим, и все это затапливает легкие, сдавливает горло, и Цзинъянь просыпается в поту, тяжело дыша. После одного из таких снов принц врывается к Мэй Чансу посреди ночи. Бежит по тайному ходу, необъяснимо чувствуя, будто все стало наконец ясно, просто — впервые за столько лет. И только уже там, растерянно глядя на тонущий в снегу дикий сад за окнами библиотеки, осознает всю беспардонность, вопиющую откровенность своего поступка. Господин Су сдержан, как обычно, спокоен, как всегда, чуть-чуть насмешлив — точно выверенная пряная нота в идеально сбалансированном блюде — и ничем не выдает удивления, будто принцы бегают к нему каждую ночь. Эта мысль заставляет нахмуриться. Как часто Мэй Чансу не спит по ночам? Разве это позволительно с таким здоровьем, разве может это одобрить лекарь? Как можно так с собой обходиться? Почему это так беспокоит Цзинъяня? Прямо там, в той комнате Цзинъянь понимает, почему, и резко поворачивается к Мэй Чансу. Лицо господина Су в свечном полумраке бледное, тонкое и будто неживое, замершее, как пруд. И только глаза смотрят пристально, спокойно, с пониманием и как будто нежностью. Он знает? Ну разумеется, он знает — все и всегда. Цзинъянь хмурится, сердце бьется быстрее, словно он мальчишка, пойманный на неуместных чувствах к лучшему другу. Такие сравнения вызывают тошноту. А потом губы Мэй Чансу растягиваются в улыбке и он выдает какую-то невыносимо формальную глупость, звучащую много хуже, чем честное "Вон!" (которое, конечно, невозможно произнести в адрес принца, но от этого только горше), и Цзинъянь уходит, почти убегает. Он никогда не бежал ни с поля боя, ни от болезненных разговоров, только Линь Шу, улыбчивый, легкий и колкий, мог заставить его стушеваться и отступить. Не только Линь Шу. Вернувшись в свои покои, Цзинъянь мечется, как тигр в клетке, не находя выхода для ярости, обиды, напряжения, и в конце концов обнаруживает себя на ристалище. Под несмелыми взглядами изумленных слуг он тренируется до семи потов, так, что в одной рубашке под снегопадом жарко, пока хмурое небо не истощается, вывернув на город весь свой снег, не светлеет, выцветая из черного в бледно-серый — цвет одежд господина Су. Цзинъянь знает, что не отступится. Не опять.