Окна в сад

Цзинъянь появляется снова, не единожды — будто та ночь проложила некий путь через колючий кустарник этикета, разорвала невидимую ткань, оставив в ней дыру в форме водяного буйвола. Принц даже не берет на себя труд выдумывать поводы — просто приходит, решительный, сосредоточенный, в простых домашних одеждах. Иногда он приносит мелочи, слишком незначительные, чтобы от них отказаться, слишком трогательные, чтобы их не заметить, — чай, книгу или цветущую сливовую ветвь. Он говорит о погоде, об успехах Тиншэна на ристалище, интересуется здоровьем. Оглядывает книжные полки, смотрит в ветреную темень за окном. Молчит — при свете свечей четче проступают скулы, рука замирает, обхватив чашку, — и смотрит на Мэй Чансу глазами, которыми можно спалить столицу. Понять его поведение несложно, но картина, которая так явно складывается из деталей, не умещается у Мэй Чансу в голове. Он, конечно, не впервые сталкивается с такого рода вниманием: всегда есть те, кто настойчиво и недвусмысленно ищет его общества, заинтересовавшись то ли властью и статусом, то ли разговорами об искусстве. Мэй Чансу привык тактично не замечать намеков: время уходит, требуя всей его концентрации, да и тело — не прочнее яичной скорлупы — не нуждается в дополнительных нагрузках. Но Цзинъянь... Что за блажь на него нашла? Мэй Чансу привык к его отстраненности и недоверию — они хоть и кололи больно, но были справедливы и полезны. То, что происходит сейчас, неуместно, опасно, зыбко — и чересчур иронично. Вспоминая о том, как страстно мечталось о подобном когда-то, Мэй Чансу оказывается не способен оценить чувство юмора вселенной. Оставаясь один, он останавливается у окна, положив руку на раму, подолгу смотрит на влажную зеленеющую сирень — и видит в ее клубящейся темноте ночь перед первым боем, костры под затухающим небом, россыпь шатров, флаги, бьющиеся на ветру. Легкие полнятся свежим тревожным ветром, небесная ширь над лагерем безбрежна, и такой же видится жизнь — ее так много в полном сил теле, что не вычерпать, кажется, пока не погаснет солнце. Плечо Цзинъяня, надежно уткнувшееся с его собственное, горячо, волосы трепещут на ветру, голос, уже низкий, еще по-подростковому ломкий, говорит: "Поклянемся, что всегда будем вместе, сяо Шу?" Не вышло. ...За окном шумит дождь, в библиотеке потрескивает жаровня, оглушительно пахнет свежестью, цветущей ночью, углем. Цзиньянь появляется неожиданно — волосы Мэй Чансу уже полураспущены, халаты наброшены кое-как, лицо, видимо, выражает всю степень усталости от этой невозможной ситуации. Принц замирает на минуту в черном, как зев, проеме потайного хода. Глаза у него темные, как предгрозовой лес, ханьфу алое, как кровь. — Я вас разбудил? — спрашивает он наконец. — Господин Су, простите мне мою бесцеремонность. Я потерял счет времени. Цзинъянь выглядит ошеломленным, издерганным, брови грозовыми тучами клубятся над переносицей. Последние дни дались принцу тяжело. Детская привычка, навязчивая потребность — успокоить его и развеселить. — Вовсе нет, ваше высочество, — отступает Мэй Чансу в глубины библиотеки. — Я лег раньше обычного, но не мог уснуть. Могу я предложить вам чаю? Чай, что подарила Нихуан, пахнет летом, лугами, по которым приятно кататься верхом. Цзинъянь говорит о предстоящей весенней охоте, резко переводит тему на поэзию Ли Бо, смотрит на Мэй Чансу так, будто пытается поджечь то ли его халаты, то ли сердце. Мэй Чансу прячет руки в складках одежды, будто это может защитить его от ожогов, и думает о том, как похоже и вместе с тем нет все это на их встречи тринадцать лет назад — чай, кажется, пах так же, но иначе пахли слова, в них было меньше выверенности и больше уверенности. Тринадцать лет назад, вместо того чтобы сидеть здесь, сплетая беседу как обрамление для чего-то совершенно иного, они уже нырнули бы в ночь, оставив на ее поверхности только пузырьки смеха. Цзинъянь допивает чай, но не торопится уходить, его низкий голос темен, как догорающие угли, и так же полон тепла. Не то чтобы Мэй Чансу не мог его прогнать — с Цзинъянем это просто, достаточно смутить его, сбить с толку, запутать. Такого рода цзинъянеизгоняющим практикам Мэй Чансу выучился еще в детстве, и пусть с возрастом принц стал к ним заметно устойчивее, способ можно найти всегда. Но Мэй Чансу тяжело, тяжело... Жизнь этой ночью чересчур соблазнительна, таинственная и ускользающая, так сложно противостоять ее манящей прелести, ее совершенному наполнению: этот дождь, его запах и звук, эти мягкие отсветы и густые тени, именно этот человек. Мэй Чансу не находит в себе сил побороть соблазн подержать эту ночь в руках, как дорогой сердцу подарок, сохранить ее в череде других, таких же царапающе острых и незабываемых, чтобы когда-нибудь, уходя, забрать с собой, как сокровище. Когда Мэй Чансу провожает принца к тайному ходу, он испытывает странную смесь облегчения и грусти — по невозможному, навсегда ушедшему, по отгоревшим закатам и непрозвучавшим словам. Небольшой и, безусловно, постыдный момент слабости, которую необходимо подавить. Он всего лишь человек. Он кланяется, изучает пол, а когда выпрямляется, что-то вдруг сдергивает его с места и толкает к книжным полкам.