Окна в сад

Мэй Чансу всегда был шкатулкой с двойным дном, и когда Цзинъянь прижимает его к его драгоценным книжным полкам и целует, он отвечает с неожиданным напором: никакой девичьей мягкости или болезненной вялости, худое тело под ладонями натянуто, как струна, руки, скользящие по плечам, тверды. Губы господина Су, обычно бледные и ядовитые, оказываются хмельными, как ягодная настойка, и Цзинъянь падает в них, как в море. Он зарывается руками в многослойные одежды Мэй Чансу, мягкие, как перина, таящие в своей глубине живое тело. Пахнет чернилами, лекарственными травами и ночной прохладой. Поцелуй, влажный и жаркий, немного похожий на сражение, все длится, пока от окна не раздается изумленное: — Глава? Мэй Чансу вздрагивает и отстраняется. — Можешь идти, Фэй Лю, — спокойно говорит он прямо в губы принца — щеки порозовели, взгляд, обычно такой острый, плывет, одежда разметалась в горловине. — Со мной все хорошо. Увидимся утром. Фэй Лю фыркает обиженно, недовольно пыхтит, мнется. — Фэй Лю, — ровно повторяет Мэй Чансу. Фэй Лю исчезает. Цзинъянь сжимает руки на талии господина Су, не позволяя сделать шаг в сторону, и про себя бранит мальчишку: как не вовремя. Мэй Чансу смотрит задумчиво и прямо, тяжело дышит — и отклоняется, запрокидывает голову в книги, не позволяя поцеловать себя снова. Тогда принц прижимается губами к холодной руке, впившейся в плечо. Она чуть дрожит. Не так уж ты бесстрастен, как хочешь казаться, думает принц, и это осознание радует сердце, как холодная вода в жаркий день. — Ваше высочество... — выдыхает Мэй Чансу хрипло, устало, собирается что-то сказать. Цзинъянь знает, что он скажет: вы, мол, можете найти себе кого-то моложе, красивее, сильнее и выносливей для весенних утех. Отговорки в таких случаях очень однотипны. Цзинъяню надо одно — знать, желают ли его, и он просто, по-военному, опускает руку куда следует, в бесчисленные складки бесконечной ткани. И вздыхает с облегчением, чуть сжимая ладонь. Брови господина Су взлетают, он смотрит с укором, не слишком убедительным на порозовевшем лице, но Цзинъяню уже нет дела до того, насколько бесцеремонным он кажется. Он устал. Единственное, что имеет значение, он знает, — тело господина Су говорит ему да. — Давайте пропустим разговор о том, почему нам не стоит этого делать, — говорит он тихо — и касается губами изгиба скулы господина Су. Тот прикрывает веки, упираясь затылком в корешок "Искусства войны" Сунь-цзы, и в выражении его лица острая грань удовольствия и боли. — Он был бы утомителен и бесполезен. Вы желаете меня, этого достаточно. — Ваше высочество образец всех мыслимых достинств, — голос Мэй Чансу подрагивает — и все же он насмехается, это видно. — Только человек с каменным сердцем остался бы равнодушен. Цзинъянь распутывает наконец пояс господина Су, пробирается под пару халатов, туда, где тепло и острый рельеф костей, и какая-то манящая сакральность, сокрытая ото всех тайна. — К моей большой радости, каменное у вас отнюдь не сердце, — мстительно бормочет он в ухо господину Cу, и тот смеется, запрокидывая голову, обнажая шею, белую и тонкокожую, как пергамент. Он будто сдается, глаза скрываются под потемневшими веками, и на секунду на лице отражается горечь. — Сяо Цзинъянь... — с какой-то нежной безнадежностью шепчет он. Какой все-таки красивый голос у господина Су — чеканно твердая суть в мягкой, ласкающей оболочке. Он напоминает... Цзинъянь теряет мысль, сжимая горячее и нежное под тонкой тканью белья, пробирается под нательные штаны, обхватывает, ласкает. Мэй Чансу вздрагивает, инстинктивно подается навстречу. Тени прошлого отступают, вытесненные ослепительностью настоящего, горячим и острым сейчас. Книги, освещенные свечами, плывут, за окном весна, цветущие вишни под проливным дождем, мокрая и ветреная ночь. Лицо господина Су в полумраке комнаты совсем тонкое, запавшие глаза закрыты, окруженные сизыми тенями сумерек, скулы выступают, как скалы, тяжело вздымается подточенная болезнью грудь. Губы господина Су приоткрыты, пальцы наверняка оставят на предплечьях Цзинъяня синяки. Цзинъянь жадно вглядывается в его лицо, открытое, как ворота в тайный сад. Как рана. Цзинъянь не знает, почему у него сжимается сердце при виде этого чужого лица, истонченного до ломкости, как камень, слишком долго омываемый водой. Цзинъянь хочет знать. В руке влажно, и Мэй Чансу вдруг вцепляется принцу в прическу, безжалостно выдирая заколки — через мгновение они со звоном ударяются об пол, и волосы падают на плечи темной завесой. Сяо Шу тоже нравилось... — Моя спальня за дверью, — еле слышно выдыхает Мэй Чансу, не давая принцу додумать. И смотрит с внезапным чувством, таким, что, кажется, способно разрушать города. Иногда Цзинъянь находит своего советника пугающим. Это красиво. ...В окно льется тусклый рыжий свет уличного фонаря — и в темной комнате дрожат отблески черненого золота. Пахнет сиренью. Цзинъяню жаль, что он не видит лица господина Су, но зажигать свечи нет времени. И, опускаясь следом за советником на кровать, распахивая его одежды, он внезапно улавливает хрупкое совершенство момента. Темнота и дождь, его мягкий сновидческий шелест, тусклый золотой свет, едва касающийся птичьих черт господина Су — все это перемещает в пространство без времени, без имен. Цзинъянь покрывает поцелуями ребра, выступающие в полумраке как горный хребет, прихватывает губами, облизывает сосок — и слышит мягкий вздох. У Цзинъяня были женщины красивее, были мужчины красивее, почему же от ощущения этого худого тела под собой сдавливает горло, а собственная напряженная плоть дергается и елозит о ткань. Цзинъянь боится навредить господину Су, не знает, насколько он вынослив. И, несмотря на мучительную тяжесть в паху, знает, что не хочет для себя ничего, кроме возможности прикоснуться к правде. Как странно: он не понимает, чего именно ищет, и в то же время для него нет ничего желаннее. Он сдергивает с господина Су нательные штаны и берет его янский стебель в рот. Опыта у Цзинъяня нет, но порыв окупается сторицей громким заполошным стоном Мэй Чансу, дернувшимися навстречу бедрами, запрокинутой головой. — Цзинъянь... — шепчет Мэй Чансу, никаких высочеств. Он звучит растерянно, и это бесценно. Пока Цзинъянь приноравливается, Мэй Чансу прикрывает веки и раздвигает ноги, с неясным вздохом забирается пальцами в волосы, по-хозяйски гладит и дергает пряди, касается Цзинъяня настойчиво, даже требовательно. У Цзинъяня никогда не было никого подобного: ему отдавались покорно и нежно, пылко и взволнованно, но никогда — вот так, властно, будто не отдаются, а берут. Пока рот у Цзинъяня занят, его сердце бьется так, будто он пробрался в древний, столетиями заколоченный храм и оскверняет святыню, будя что-то давно ушедшее, невозможное и опасное, необходимое. Все его существо прислушивается к господину Су — к сорванному дыханию, к судорожным движениям пальцев в волосах, к тугой напряженности тела, к запаху — горьковатые травяные ноты смешиваются с земной терпкостью удовольствия. Вскоре Мэй Чансу дергается и шипит — и тянет Цзинъяня за волосы, принуждая остраниться. — Вы меня переоцениваете, — говорит он тихо и хрипло, и звук этого голоса касается кожи принца как самая изысканная из ласк. — Я не выдержу долго и не справлюсь с несколькими сражениями подряд. Вам стоит поторопиться. — О, прекратите, — Цзинъянь фыркает, выбивая из господина Су болезненный вздох, и возвращается к своему занятию. Когда господин Су протяжно, низко стонет, подаваясь навстречу Цзинъяню всем телом, заполняя его рот своим естеством, тот подхватывает его под талию, поддерживает, вжимая в свое измученное горло, давясь и восхищаясь обжигающей красотой момента. На секунду Цзинъянь ловит себя на фантазии, что это сяо Шу, и хочет себя ударить. Потом, пока Мэй Чансу обессиленно лежит на спине и глотает воздух, Цзинъянь придвигается к нему, прижимается, касается губами виска, брови, чувствительной точки за ухом. Ему хватает нескольких резких движений, чтобы разобраться с собой. Рыкнув, он обмякает рядом с господином Су, зарываясь носом тому в висок. Мятые волосы пахнут травами. Вскоре Мэй Чансу легко касается его влажной руки на своем животе. — Благодарю ваше высочество за честь, — едва слышно шелестит он. — Замолчи, — только и может выдохнуть Цзиньянь, заматывая его в одежду, а потом в одеяло. — Замолчи. Замолчи.