Прыгну со скалы

      Первая мысль в его голове — Луке больно. Он морщится, жмуря глаза, утыкается лицом в газон, вцепившись рукой в пострадавшее бедро и тяжело дышит, стиснув зубы. Иван знает, насколько высок профессионализм Модрича, насколько много в нём ответственности, желания отдавать себя семье сборной до самого конца, а вместе с тем — насколько Лука разумен в оценке собственных способностей, возможно, разумнее их всех. Иван знает, конечно: больше десятка лет бок о бок, они вместе дольше, чем с кем бы то ни было ещё, они изучили друг о друге всё, что только можно, высказанное вслух или переданное молчаливыми касаниями; и их друзья из сборной часто шутили, что если спаять Модрича и Ракитича в одного человека, разницы никто не заметит. Знает, да… И за все их одиннадцать (двенадцать?) лет вместе так и не смог избавиться от мерзкого чувства бесполезной тревоги каждый раз, когда он видит Луку, сваленного жёстким, а иногда откровенно жестоким фолом соперника, или, того хуже, травмировавшегося из-за того, что он пытается исправить ошибки своей команды, быть одновременно везде и сделать на поле всё, что только в его силах.       Вторая мысль — ему нужна помощь. Иван подходит к нему быстро, вместе с Деяном и Николой, склоняется, пряча от телекамер скрючившегося на земле Луку собой, и спрашивает отрывисто только самую нужную информацию: — Серьёзно? — Жить буду.       Ракитич кивает, обрабатывая информацию и соединяя это с теми фактами, что доступны ему при первом осмотре, а затем отходит, освобождая место прилетевшей с дальней бровки медицинской бригаде, отводя от капитана излишне заботливых переживающих товарищей.       Он зайдёт к нему позже, когда Лука, раздражённый и уставший, непременно будет нервно выискивать в списке телеканалов наименее бесящий и нудный, отвлекаясь на написание всем переживающим, забившим его телефон тонной сообщений, что с ним всё в порядке. Непременно зайдёт, чтобы лично проверить его — несомненно — прекрасное самочувствие и помочь становящимся слишком упрямому в такие моменты Луке с тем, что он сделать не может. Он должен зайти лично — убедиться, увидеть, почувствовать лёгкими осторожными прикосновениями, что в травме нет ничего серьёзного, и Модричу ничего не грозит, кроме раздражения от вынужденного безделия и «опеки мамы-курицы», в которую превращается каждый раз Иван. Лука ехидничает и смеётся над ним — не обидно, но безжалостно, позволяет касаниями, как слепому, усмирить гложущую изнутри паранойю, пробежаться пальцами по наложенной повязке, умудряясь не причинить чувствительному месту лишней боли, удостовериться, что их медики — несомненно, квалифицированные и лучшие из всех, что у них могли бы быть — сделали всё верно. А потом притянет в объятья, обманчиво потянувшись за чужим теплом, чтобы затем, захлопнув нехитрую ловушку, зарыться ладонью в его волосы, не позволяя возражать и вырываться, и украсть у него агрессивный долгий поцелуй, прелюдию ко всей их безумной страстной и злой ночи, последней перед очередным расставанием.       Третья мысль — самая громкая, отчаянная, сильная, затмевающая все прочие самой простой и естественной истиной. Луке помогают встать, придерживая под руки, а Иван обнимает за плечи Бруно, объясняя тому новый план на игру в связи с отсутствием Модрича. Лука, морщась, отмахивается от носилок, а Иван едва улавливает момент между собственными короткими диалогами и секундами тишины, окружившими Луку, чтобы подойти за повязкой. Лука тянет её не глядя на вытянутой руке, прекрасно зная, что ему нет нужды что-то объяснять Ракитичу, ему не обязательно даже смотреть — Иван принимает ответственность вместе с капитанской повязкой на себя, и Модрич знает точно, что он сможет с этим справиться. Доверяет, как самому себе.       Медики уводят Луку с поля, чтобы не задерживать игру сильнее и оказать нормальную помощь как можно скорее, и Иван только едва успевает в толпе окруживших их людей дотянуться рукой до Модрича, чтобы излишне ласково, излишне интимно коснуться его волос пальцами. Лука не любит, когда Иван делает что-то настолько личное на публике, но всё равно прячет лёгкую улыбку в уголках дрожащих губ, понимая без слов всё, что Ракитич хочет, но пока не может ему сказать: «Я с тобой». «Всё будет хорошо». «Я скоро приду».       Лука уходит, подволакивая больную ногу, с поля, оставляя за спиной неоконченную борьбу, оставляя свою семью разбираться со всеми проблемами без него, оставляя всё это на плечах Ивана, не сомневаясь нисколько в том, что он справится. Со всем, что навалилось на него в жизни, едва ли не загнанный в угол собственным клубом, лишившись веры и уверенности, он всё ещё их вице, их капитан.       Иван натягивает на руку почти привычную повязку, возвращаясь на свою позицию и включаясь мгновенно в игру, чувствуя ту необходимую ему поддержку, которую один не желает просить, а другой — не умеет давать. Эта команда, их сборная — их нерушимая связь даже тогда, когда они… не сказать, чтобы в ссоре, нет, разумеется, ссоры бывали между ними раньше, и это совершенно не похоже на них. Но, как сказал Никола, поддержанный ехидными смешками и широчайшей довольной улыбкой Домагоя, мамочка и папочка их сборной временно спят на разных диванах (Лука и Иван сильно подозревали, что во всех, кто уезжает играть в Восточную Европу просыпается ехидный сатана, но Чарли, вроде, возвращался всегда нормальным, в отличии от Виды и Влашича…), и это, отчасти, звучало вполне правдиво. Возможно, им стоит уже сдвинуть, наконец, свои проклятые диваны и перестать страдать хернёй.       Иван поправляет на плече повязку, бросаясь с мячом вперёд, к чужим воротам, и обещает себе подумать об этом позже.