Бездарь внутри любовной трапеции

Достоевский реагирует на все происходящее молча. Смотрит, как Осаму аккуратно кладет смартфон на барную стойку, как вновь закуривает, смотря куда-то в стену. Сейчас говорить с ним бесполезно, как бы не хотелось. Федор проглатывает вопросы один за другим, нервно дышит, ощущая, как шипы цветов царапают легкие. А чайные глаза никогда не увидят распускающиеся в крови чувства. — Я сегодня уеду, — Дазай просто ставит перед фактом, зная, что перечить ему не будут. И Достоевский давится болью, исходясь в кашле. Из бледных пальцев выпадает чашка и разбивается о кафель, превращаясь в мусор. Цветы застревают в горле, душат, но молодой человек лишь сглатывает, кривя губы. — Нервы, — хрипло выдает он, замечая на себе вопросительный взгляд Осаму. — Ты не в первый раз уже кашлем давишься, — голос японца безучастен, как и всегда. — Не думал обратиться к врачу? — Пройдет. Это звучит слишком обреченно, думает про себя Федор, переступая через разбитый фарфор и беря другую чашку. Он никогда не задумывался, что будет делать в итоге дальше со всем этим. И стоит ли вообще как-то влиять на ситуацию. — Я переживаю, — вдруг разбивается в комнате. Достоевский поднимает глаза на Осаму, который продолжает спокойно ковыряться в своей яичнице, после чего с опаской переспрашивает. — Переживаю, говорю, — Дазай отвечает спокойно, словно его слова — что-то само собой разумеющееся. — Не чужие ведь друг другу. В ребрах болезненно трещит, в сердце пропускает удар, позволяя обманывать себя. Молодой человек верит этим словам, верит, смотря с теплотой и тоской в чайные глаза, которые именно сейчас стали самыми родными и самыми любимыми. Достоевский никогда не углублялся в понятие своих чувств к Осаму, не называл никак то, что испытывал к нему, сводя все к обычному влечению и заинтересованности. Этот японец был хитер, умен и обаятелен, что не могло не привлекать столь падкого на подобные типажи русского. Но в какой-то момент в горле болезненно запершило, и в одну из встреч Достоевский подавился. Лепестками. Он никогда не думал, что может опуститься до такой человеческой слабости, как истерика. Он вообще не позволял себе слабости — это ниже его достоинства, это непозволительно и совершенно никак не красит его, как божество нового мира. Но тогда он просто скатился по бежевому кафелю ванной комнаты и зарылся лицом в побледневшие ладони, пряча от всех собственные слезы. Он никогда не сталкивался с чувством полной обреченности, но именно с того момента это чувство сидит в его груди гребаным цветущим кустом. Он никогда не думал, что его смертным приговором станет Дазай Осаму. Вернее, безответная и болезненная любовь к Дазаю Осаму. Резкий звук оповещения о входящем вызове возвращает Достоевского на кухню, где мирно пьет чай Осаму, а он сам зависает, смотря в собственную тарелку. На экране смартфона знакомый набор цифр, и Федор шумно выдыхает, бросая взгляд на человека напротив. — Я ненадолго. — Да, конечно. За окном небольшой кухни — вид на Йокогаму, на красивый и стильный бетон, в котором замурованы судьбы и жизни, отличающиеся друг от друга, особенные. В каждой своя боль, своя история. Люди бегут куда-то по лабиринту улиц, прячутся в коробках автомобилей, спешат, пытаясь обогнать время. Все это — увлекает, заставляя Достоевского смотреть сквозь холодное стекло, совсем забыв про звонящий в руке телефон. Тот протяжно воет сигналом уже во второй раз, все еще напоминая о том, что абонент на другом конце настойчиво желает разговора. — Ты не ответил сразу, — в трубке нервное дыхание. — Я не один, ты ведь знаешь об этом, — спокойно отвечает Федор, опуская пурпурный взгляд на дорогу под его жилым комплексом. — Я переживаю, — голос Гоголя на том конце дрожит. Достоевский прекрасно слышит, как на фоне шуршит блистер. — Сколько ты выпил уже? В ответ — тишина. Лишь рваное дыхание скрипит в трубке, создавая помехи. — Николай? Собеседник продолжает молчать, натягивая нервы до треска. Молодой человек шипит в трубку, сжимая зубы и понимая, что сейчас происходит. — Ты опять перебрал с успокоительными? Сколько ты выпил? — голос Достоевского вздрагивает. — Столько, сколько необходимо по рецепту, — отвечает Гоголь практически сразу. — Мой звонок помешал тебе, ведь так? Федор не отвечает. — Я правда переживаю за тебя, — продолжает Николай, не обращая внимания на молчание. — Я знаю, что тебе больно. Сколько ты еще собираешься терпеть эту болезнь? Почему не соглашаешься на операцию? — Это опасно, — шепчет сквозь зубы Достоевский. — Это единственный выход. — Нет. — Он не полюбит тебя, — парирует Гоголь, повышая голос. — Осаму не полюбит тебя, как ты понять этого не можешь. А мне просто больно смотреть на то, как ты умираешь. Лепестки в легких болезненно шевелятся, лезут наружу по горлу, желая вырваться с кашлем, но Достоевский нервно сглатывает, морщась от режущих ощущений в глотке. На языке пляшет вкус крови, вызывающий тошноту. Отвратительно. — Я сам с этим справлюсь. — Я не могу и не хочу оставлять тебя одного, — голос Николая дрожит, слова мешаются в кашу. — Пожалуйста. — Что? — Я люблю тебя, — слова срываются в хрип. — Я знаю, — тихо отвечает Федор, сминая нервными пальцами рубашку на груди. Гудки. Гоголь бросает трубку на пол, совершенно не переживая, что у той может треснуть экран. Перед ним на табурете — аптечка. Таблетки, упаковки и пузырьки разбросаны по паркету, под ногами разлита вода из графина, а в голове — боль, бьющаяся в висках пульсом. Николай понимает, все понимает, но руки трясутся, а плечи опускаются от груза собственной беспомощности. Достоевскому плохо, слишком плохо, это невозможно не заметить. И он, Николай, замечает это, стараясь любыми способами облегчить боль. Он много раз вытаскивал смятые и окровавленные бутоны из глотки Федора, когда те застревали. Сжигал цветки в пепельнице, прижимая к себе бьющееся в судорогах тело. Достоевскому слишком плохо, одному черту известно, как долго брюнет скрывал свою болезнь, но цветы прорываются наружу уже целыми, их стебли длиннее, чем раньше. И Гоголю страшно, что конец может наступить очень скоро. Николай с минуту сидит не двигаясь, лишь неровно дышит, смотря на разбросанные по паркету таблетки. Затем вновь берет телефон в руки и набирает короткое сообщение. Он не уверен, совершенно не уверен в правильности своих действий, но желание увидеть Федора, убедиться, что с тем все впорядке, сильнее логики и здравого смысла. «Приезжай сегодня, пожалуйста. Я очень жду тебя.» Сообщение улетает адресату. Достоевский практически никогда не отвечает, чаще всего даже не читает. Гоголь нервно улыбается, смотря на потухший экран. Но через секунду сердце в груди бешено ударяется о ребра. Дрожащие пальцы сжимают смартфон. Гоголь чувствует его тепло своим лбом, наклоняя голову и прислоняясь к экрану. — Спасибо, — шепчут искусанные губы. «Я буду сегодня в десять вечера.» Федор откладывает телефон в сторону, смотря на сидящего напротив Осаму. Тот медленно опускает кружку на столешницу и проверяет почту на своем смартфоне. — Мне надо уезжать, — информирует японец, поднимаясь с места. — Спасибо за вечер. Достоевский молчит, отводя взгляд в сторону. — И за ночь тоже. — Не стоит. На плечо медленно опускается рука, и Федор чувствует чужое дыхание на затылке. Тело пробивает дрожь, когда пальцы сжимают ткань рубашки, а дыхание человека сзади становится громче. — Я сейчас честен с тобой, — шепчет Осаму, осторожно обнимая русского со спины. — Спасибо. Хочется рыдать в голос. Достоевский понимает это практически сразу, как ощущает теплые объятия. Боль копьем проходит насквозь, оставляя в груди отверстие, которое тут же зарастает цветами. Запах Дазая дурманит, заставляя обернуться к нему и потянуть за воротник мятой рубашки на себя. Японец поддается, упираясь руками в столешницу по обе стороны от Федора, наседает, углубляя поцелуй, цепляя сухую кожу губ зубами. Брюнет отвечает, хватаясь пальцами за плечи Осаму, впускает горячий язык, позволяет ему пересчитывать зубы, давить на небо, проталкиваться в горло. Ноги немеют, дыхания катастрофически не хватает, отчего Достоевский жмурится, сжимая ткань рубашки до белизны в костяшках. Дазай не отстраняется, лишь наседает, заставляя Федора упереться локтями в столешницу, целует с остервенением, прокусывая покрасневшие губы. Достоевский мычит, давится чужой слюной, что течет по подбородку, нервно сглатывает, пытаясь отстраниться, чтобы сделать вздох. Нехватка кислорода дурманит, отключая сознание. В груди болезненно воют чувства, сердце тянется навстречу ласкам, и Федор тихо стонет сквозь поцелуй, когда ощущает, как изящные пальцы проходятся по позвоночнику через тонкую ткань рубашки. — Хватит, — шепчет русский, разрывая поцелуй и пытаясь сохранить самообладание. — Пожалуйста. — Ты ведь хочешь, — дыхание Осаму обжигает кожу. Он трется своей щекой о щеку Достоевского, прижимая того уже к себе ближе, нагло пересчитывая тонкими пальцами позвонки и задирая рубашку. — Осаму… — Федор давится этим именем, когда горячие губы хватают ушную раковину, а язык проходится по узору. Но Дазай не слышит, не хочет слышать. Ладонь накрывает дрожащие губы, а язык более настойчиво спускается по челюсти вниз, на шею. Нервное дыхание Достоевского бьет по вискам, заставляет прижимать к себе худое тело ближе, тянуть со стула и толкать на стол, наклоняя за шею. Достоевский утыкается носом в дорогое дерево, царапает его ногтями, когда с его плеч тянут рубашку вниз, а кожу накрывают горячие губы. Внутри сходит с ума здравый смысл, он кричит и требует прекратить, потому что после произошедшего будет больно. Федор понимает это, но тело отказывается слушаться, его совершенно не волнуют последствия, оно ведомо чувствами, пьяными и дурманящими. Брюнета разрывают на части, клеймят зубами, выбивают толчками рваные стоны. Стыд уходит на задний план, уступает свое место удовольствию, что волнами бьется в теле, с головой накрывая сознание. Дрожащие губы послушно хватают тонкие пальцы, впускают в рот, позволяя им сдавливать костяшками хаотично двигающийся язык, вытаскивать его и сжимать на корне. Достоевский грязно и пошло поддается, выгибается, позволяя очернять себя, топя свои чувства в болоте похоти. В груди настойчивее распускаются цветы, болезненно задевая легкие, но русскому плевать. Осаму сжимает острую челюсть, выбивает из послушного тела стоны, кусая худые плечи, выдыхает, проводя языком по шейным позвонкам. Русская крыса под ним извивается, за каждым ее движением следят чайные глаза, пожирающие, властные, подчиняющие себе. Пальцы утопают в черных волосах, тянут их на затылке, заставляя Федора запрокинуть голову и приподняться на руках. Тот поддается, выгибаясь в спине. — Громче, — шепчет Осаму, сильней сжимая смоль волос. Достоевский хватает ртом воздух, ощущая, как умелые пальцы скользят ниже и рваным движением срывают с его губ стон. — Громче, — повторяет Дазай уже более требовательным тоном, и Федор подчиняется. С каждым толчком, с каждым прикосновением и поцелуем Достоевский ощущает, как постепенно умирает. Ощущает боль под ребрами, давится воздухом, который едва поступает в легкие сквозь цветущие кусты. Но теплота чужого тела заставляет чувства пылать с новой силой. Судорога удовольствия бьет словно электрошок — резко и сильно, заставляя дрожать и без сил опираться на запотевшую столешницу. За спиной слышится тяжелое дыхание Осаму и звук застегивающегося ремня. — Ты как всегда прекрасен, — его голос подобен бархату, обнимающему за плечи. Федор молчит, натягивая рубашку на плечи и убирая с лица черные пряди волос. Мертвенные глаза режет соль, в горле тошнота от отвращения к самому себе, которая пробуждает распускаться бутоны в груди. — Все хорошо? — Дазай аккуратно касается бледной руки, но Достоевский дергается, делая шаг от шатена. — Все нормально, — голос хрипит от усилий подавить кашель. — Уезжай. — Но… — Пожалуйста. Осаму в ответ лишь кивает, подхватывая со стула пиджак. И только когда входная дверь закрывается, Достоевский давится кашлем, выплевывая на пол скомканные бутоны вместе с кровью.