Бездарь внутри любовной трапеции

Накахара нервно смотрит на часы, наливая себе уже третью чашку кофе. Последнее сообщение от Осаму информирует, что тот прибудет домой через минут сорок, но прошло уже добрых пару часов. Лязг фарфора о лакированную столешницу раздражает, отчего Чуя фыркает, закуривая очередную сигарету. Пепел падает на кухонный кафель, теряясь между щелями плит. Молодой человек смотрит себе под ноги, вновь затягиваясь и прокручивая в голове предстоящий диалог. Он понятия не имеет, что говорить Дазаю. Тот, конечно же, попросит вернуть все назад. В сотый раз признается в любви. А его губы затем просто выбьют из податливого тела Накахары согласие. Рыжеволосый раздраженно сглатывает, морщась от горького вкуса никотина на языке, затем тушит недокуренную сигарету в тарелке — нелепой замене пепельницы, которая была разбита о стену напротив в процессе одной из ссор. А новую никто из хозяев квартиры так и не приобрел. Тишину рвет на части звук ключа в замке. Сердце в груди Накахары пропускает удар, чтобы после в панике заколотиться о ребра. Из коридора несет знакомым до боли парфюмом. Вошедший человек вздыхает, шуршит чем-то, бормочет себе под нос. И надо бы пойти встретить, но Чуя словно прикован к полу — не двигается. — Мог бы встретить, — этот голос бьет по щекам, это лицо заставляет глаза зажмуриться от боли. — А ты неважно выглядишь. Осаму улыбается, протягивая букет, шум которого Накахара как раз и слышал до этого. Белые цветы, словно белый флаг, испускают приятный аромат, который немного успокаивает молодого человека. Чуя молча забирает подарок и на секунду прижимает к груди, слегка сминая бумажную упаковку. -… Спасибо? — осторожно подсказывает Дазай, слегка приподнимая одну бровь и наблюдая за реакцией рыжеволосого. -… Да, — Чуя растерянно кивает, опуская цветы на стол. — Спасибо. — Неважно выглядишь, — повторяет Осаму, на что Накахара криво улыбается в ответ. — Ты ведь трахал его буквально перед выходом, я прав? — Что? — Что? На молодых людей падает пауза, затыкая на несколько секунд обоих. Чуя ощущает, как в груди растут боль и досада от того, что он прав. Наблюдает за тем, как чайные глаза закатываются, и Дазай театрально ударяет ладонью по лбу. — Ты позвал меня, чтобы мы начали заново выяснять отношения? — А ты думал, что я просто проглочу тот факт, что ты все это время трахал эту русскую суку? — тонкие руки складываются на груди. Чуя прекрасно понимает, насколько сильно Осаму не хочет сейчас говорить о Федоре, но злость берет верх, как и желание наконец уже поговорить. В ответ раздраженный вздох. Дазай поправляет челку на лбу, после чего засывает руки в карманы и медленно обходит рыжеволосого. Тот не упускает шатена из виду, с вызовом смотря на стройную фигуру небесным взглядом. — Нет, я так не думал, — медленно протягивает Осаму, делая шаг ближе к Накахаре. Тот упирается в стол, невольно бросая взгляд на тонкие губы. На душе становится мерзко, до отвращения мерзко. Осознание того, что эти губы целовал кто-то другой, что эти губы отвечали на чужие поцелуи с удовольствием, выводит из себя, скребется полудохлым животным в груди, но Чуя лишь нервно сглатывает подступившую к горлу истерику. — Тогда зачем весь этот цирк с цветами? — Чтобы сделать тебе приятно. — Ты даже не извинился. -… Извини? Накахара раздраженно вздыхает, отходя от шатена по-дальше, в коридор. — Ты просил извиниться — я извинился, — Осаму повышает голос, чтобы его было слышно. — Иди к черту. — Но ты же сам сказал… — Осаму, иди к черту. Накахаре больно. Слишком больно, но показывать свою боль этому ублюдку не хочется. Слезы режут глаза, размазывают картинку, отчего молодой человек закрывает лицо дрожащими ладонями и упирается плечом в дверной косяк. Накахара привык уже к этому чувству обреченности, привык к тому, что ничего не меняется и вряд ли вообще изменится. Сердце пронзительно ноет в клетке ребер, гордость отчаянно пытается встать с колен. Просто найди в себе силы выпроводить его, уговаривает сам себя Чуя. Это ведь не так сложно, раны зарастут, боль со временем пройдет, время ведь лечит. Но теплые ладони перехватывают дрожащие руки, а чужое дыхание так близко, что внутри все переворачивается. Осаму упирается своим лбом в ледяной лоб рыжеволосого, тяжело выдыхает и молчит. Чуя ощущает чужой запах на одежде человека, которого любит слишком отчаянно и неумело. Чуя буквально видит, как чужие руки снимают этот черный пиджак, как расстегивают пуговицы на белой рубашке, одну за другой. Чуя слышит чужие стоны, которые дарят Осаму. — Отпусти, — молодой человек практически стонет от мучений, которые доставляют ему жестокие фантомы, но Дазай лишь обнимает тонкую талию, прижимая дрожащее в истерике тело к своему, спокойному и сильному. — Пожалуйста, отпусти меня. — Не могу, — шепчет шатен, утыкаясь носом в худое плечо. — Ты ведь знаешь, что я не могу отпустить тебя. Накахара прекрасно знает это. Слова пробивают грудную клетку, лезут в самое нутро и клеймят душу. — Черт, Осаму… — Заткнись, — перебивает Дазай, опуская ладонь на рыжую макушку. — Помолчи, пожалуйста. И Чуя молчит. Пальцы, стянутые кожей перчаток, осторожно опускаются на широкие плечи, сжимают черную ткань пиджака, а из груди со слезами вырывается истерика, которую молодой человек пытался похоронить в себе слишком долго. Он опять в западне. Он опять самовольно наступает в капкан, который схлопывается, терзая душу. Поводок натягивается. — Не уходи больше, пожалуйста, — голос Накахары дрожит. — Не уйду. — Что бы не случилось, пожалуйста, только не уходи. — Не уйду, — голос Осаму спотыкается, падает вниз и разбивается о паркет. Они оба понимают, что слова не имеют никакого веса. Где-то на улице орет сирена, на город стремительно падают сумерки, пытаясь задушить фонари. Те сопротивляются темноте, роняя желтый свет на треснутый асфальт. Ночная жизнь заводит перекрестки, пускает по дорогам автомобили, разгоняет жителей по домам. В окна бросает пыль сумеречный ветер, дикий и необузданный. Горизонт топит в себе солнце, чтобы ночь хозяйкой взяла в свои руки стремительно рвущееся в будущее время. Все вокруг спешит куда-то, и только две сломанные в хребтах судьбы неумело пытаются подарить друг другу немного тепла. Их история зажеванна до дыр, банальна и неинтересна. Их чувства потеряли свое настоящее имя еще в самом начале. Но они продолжают сломанными пальцами цепляться друг за друга, потому что иначе никто из них просто не может. Осаму молчит долго, вдыхая резкий запах никотина, которым пропиталась рубашка Накахары. Он понимает, что сейчас надо что-то сказать, что-то одобряющее или успокаивающее, но ладонь просто гладит рыжую макушку, позволяя молодому человеку беззвучно рыдать в черную ткань пиджака. Дазай чувствует боль Накахары, понимает ее, буквально держит в своих руках, но она словно дикий зверек — ее нельзя обуздать или успокоить, она вгрызается в пальцы и рвется на свободу. Осаму осознает свою беспомощность, ненавидит себя за свою зависимость и проклинает за то, что делает. Его чувства к Накахаре что-то за гранью его понимания, что-то слишком неземное и невесомое, не имеющее никаких аналогов с тем, что он чувствовал к кому-то раньше. Чуя слишком дорог, до дрожи, до трепета в сердце, но Чуе можно сделать больно, потому что Чуя никуда не уйдет. Не должен. Кто угодно, только не Чуя. Дазаю сложно принять факт того, что он реально боится потерять Накахару. Люди приходят и уходят, предают, плюют в душу, отчего шатен просто ждет момента, когда от него также уйдет и рыжеволосый, к которому его душа настолько сильно привязана. Эта зависимость пугает его, отталкивает и заставляет искать себя в других, находить себя с другими. Но болезненно тосковать и возвращаться к этому хрупкому дрожащему созданию, которое никогда не прогонит его прочь. — Осаму, — голос Чуи дрожит. — Что? Накахара отстраняется, поднимая заплаканный взгляд на шатена. Смотрит долго, внимательно, не отводя лазурных глаз. Осаму принимает этот взгляд, смотрит в ответ, старается улыбнуться, но удивленно вздыхает, ощущая резкую боль в скуле. — Ненавижу, — шепчет Накахара, потирая ладонь. Тонкие пальцы касаются горящей от удара щеки, а губы расплываются в улыбке: — Если честно, я ожидал, что ты ударишь меня букетом. — Цветы не виноваты в том, что ты мудак, — парирует рыжеволосый. — Справедливо. — За что ты так со мной? Вопрос бьет в цель, заставляя Дазая, опустить виноватый взгляд и сделать шаг назад. — Долго ты еще будешь это продолжать? — За что, — Чуя выдыхает. — Ты так со мной? Молчание в ответ изводит. Накахара ждет, но Осаму лишь разворачивается и идет обратно на кухню и открывает окно. Чуе не надо много времени, чтобы сообразить, что происходит. Ему вообще не надо на это времени, потому что Дазай слишком предсказуемый. Слишком. — Ты не посмеешь, — ударяет в спину шатену, и тот оборачивается. — Мне надоел этот разговор, — Дазай пожимает плечами. — И я решаю его закончить. — Выпрыгнув с окна? — Да. Чуя скрипит зубами, нервно чешет затылок и часто дышит. — Ты не посмеешь. — Уверен? — Черт тебя дери, Осаму, хватит уже, — голос срывается на хрип, потому что кричать просто нет сил. — Хватит меня изводить своими выходками. Шатен молчит, отвернувшись к окну. В кухню волнами вваливается холод и запах города, пропитанный бензином и пылью. Он режет легкие, мелким мусором забивается в глаза, но Осаму на это плевать. — А если я, — бросает ему в спину Чуя. — А если я поступлю так же? — Как? — молодой человек вновь оборачивается. — Если я в один момент возьму и вскрою себе вены, выйду в окно, да что угодно, — продолжает Накахара, раздраженно жестикулируя. — Если я в один момент просто сломаюсь, не выдержав больше всего того, что ты делаешь со мной? Ты готов к этому? В ответ тишина. Изводящая и удушающая. — Ты готов потерять меня из-за собственной тупости? Чуя не ждет больше ответа. Разворачивается и уходит с кухни в спальню, чтобы в очередной раз зажать руками рот и тихо взвыть. Невыносимо. Настолько невыносимо, что уже самому жить не хочется. — Не готов, — слышит рыжеволосый сзади себя. — Я никогда не буду готов потерять тебя, Чуя. Накахара оборачивается. — Ты прав, — продолжает Осаму, медленно снимая с себя пиджак и делая шаг ближе. — Я действительно могу потерять тебя из-за своей тупости. И я признаю, что виноват перед тобой. Мне стоило отпустить тебя еще давно, когда ты не был мне настолько сильно дорог, как сейчас. — Осаму… — Дай закончить, — перебивает Дазай, поднимая палец вверх. — Я зависим. Настолько, что мне буквально физически плохо без тебя. И я все это время отталкивал тебя, пытаясь побороть эту зависимость. Чуя слушает молча, опустившись на незаправленный диван. Руки дрожат, пальцы прячутся в локтях, а губы болезненно поджимаются. — Мои чувства слишком неразборчивы к тебе, — продолжает Осаму, осторожно присаживаясь рядом. — Я не могу их описать словами, я даже себе не могу объяснить, что происходит со мной. Но я точно могу сказать, что не хочу и не могу потерять тебя. Ни сейчас, ни когда-либо еще. Слова бьют по сердцу. Но Накахара лишь молча опускает голову на широкое плечо Дазая, позволяя тому приобнять себя. Где-то внутри кричит интуиция, что верить сказанному просто нельзя, что последствия веры лишь добьют, но Чуе уже плевать. Пальцы, стянутые черной кожей перчатки, медленно переплетаются с изящными пальцами Осаму. За эти секунды он, Накахара, возможно расплатится в будущем, но сейчас ему хочется лишь тепла, простого человеческого тепла. — Обещай, что мы будем счастливы, — шепчет рыжеволосый, подвигаясь ближе к шатену. — Обещаю.