Бездарь внутри любовной трапеции

Осаму срывается и едет. Сам не понимая, почему, пытаясь найти в подсознании хотя бы одну причину, по которой он молча покинул набережную, оставив без ответов все вопросы Накахары, которого в прямом смысле слова забила истерика. Такси мчится по магистрали, в глаза бьют неоновые вывески, а в руке дрожит смартфон, из которого доносятся хриплые стоны Достоевского. — Осаму, пожалуйста… — Я уже еду, — сухо отвечает Дазай, потирая уставшие веки. Время несется стремительно, как авто по дороге, темнота над миром сгущается, усыпая холодом землю, не позволяя фонарям и свету фар противостоять ей. До места назначения — буквально пять минут. Подняться на нужный этаж — три минуты. Поймать падающего в объятия Федора — всего лишь секунда. Того трясет, буквально выворачивает наизнанку от кашля, но русский лишь периодически отталкивает от себя японца, прикрывая рукой измазанный слюной и кровью рот и пряча лицо под слипшимися черными волосами. Осаму не спрашивает ничего, лишь тащит легкое тело к кровати, укладывает и просто сидит рядом, позволяя молодому человеку сжимать ледяными пальцами свою ладонь. — Прости меня, — выдыхает Достоевский, выгибаясь на диване в приступе кашля. — Я не должен был… — Все нормально, — сдержанно отвечает Осаму, глуша где-то внутри себя панику. Вид Федора пугает его, логичнее всего было бы вызвать скорую, но русский при одном упоминании об этом лишь в панике хватает бледными пальцами Дазая за рукав и шепчет: — Пожалуйста, не надо. Опрокидывает голову через подлокотник дивана и сплевывает на паркет. Осаму смотрит на молодого человека растерянно, переводя взгляд на заплеванный кровью пол. Кровью и… Тонкие пальцы подхватывают смятый бутон, вертят его, а чайные глаза рассматривают внимательно, изучая каждое повреждение на белизне лепестках. Сломанный стебель колет шипами, царапает светлую кожу рук. Осаму переводит взгляд на испуганного Достоевского, который срывается к нему, хватает цветок и рвет его. — Не смотри, — шепчут побледневшие губы. — Ты ничего не видел, тебе показалось, это совсем не то… — Как давно? — спокойно перебивает дрожащий голос Дазай. Федор молчит, отворачивается, но изящные пальцы подхватывают острый подбородок и заставляют смотреть в чайные глаза. — Я тебе вопрос задал, — все также спокойно спрашивает Осаму, и Достоевский вздрагивает от этого пугающего спокойствия. — Это важно? — хрипит русский, не отводя сирень испуганных глаз от красивого лица. — Честно? — Осаму выдыхает, отталкивая от себя молодого человека обратно на диван. — Мне просто интересно, кто заставил тебя так жалко выглядеть. Достоевский не хочет говорить правду, не хочет признавать свою слабость, но боль под ребрами слишком сильна. Взгляд Дазая давит, тот ждет ответа, и, кажется, еще немного — и он выбьет из измученного тела Федора этот ответ силой. Федор же просто без сил опускает голову на потную ладонь, стаскивает с макушки ушанку и бросает ее в ноги японцу. — Сам догадаешься, — отвечает Достоевский на русском, но Осаму в ответ улыбается, прекрасно понимая, что именно кроется за незнакомым ему языком. — Ты жалок. — Мне плевать. Дазай смеется, складывая руки на груди и опускаясь в кресло напротив. — Кто бы мог подумать, — протягивает он, закусывая губу. — Враг Агентства и Портовой мафии смертельно болен девчачьей болезнью, плюется цветочками и томно вздыхает от неразделенной любви к своему врагу, который любезно несколько раз трахнул его. Да ты шлюха, Достоевский. В ответ тишина, лишь хрип тяжелого дыхания бьется о безучастные стены темной комнаты. Лицо болезненного цвета прячется за черными прядями, мертвецкий взгляд ищет помощи в бездушном паркете, а в голове — желание оглохнуть на эту ночь. — Повелся на хорошее отношение к себе? Или же тебя просто надо было хорошенько выебать, чтобы ты успокоился и перестал мешать со своим желанием завоевать мир? — сквозь слова Осаму сочится яд, отравляя воздух между людьми в комнате. — Как распутная сука повелся на член, подумать только. Федор качает головой, не желая и не имея никаких сил спорить. В горле першит от боли, глаза режет соль, которую ни в коем случае нельзя показывать перед этим человеком. Японец глумится, пробуя на вкус каждое оскорбление, что после кнутом бьет по дрожащей спине русского. Отвратительно. — Отсоси мне, — приказной тон хватает за шею, заставляя Достоевского поднять испуганный взгляд на Дазая. Тот в ответ лишь скалится, расставляя ноги шире и складывая руки на мягкие подлокотники кресла. Острые колени бьются о паркет, и Федор фактически подползает к японцу, упирается ладонями в худые бедра, расстегивает суетливыми пальцами ширинку и сглатывает, ощущая на себе прямой взгляд чайных глаз. Осаму ничего не говорит, лишь медленно запускает изящные пальцы в черные, как смоль, пряди и сжимает их на затылке, надавливая, заставляя наклонить голову. Достоевский поддается, открывая рот. Давится, пытается кашлять, но рука на затылке не позволяет отстраниться, от чего приходится лишь судорожно сокращать горло, шумно выдыхая через нос. В горле горит, бледная кожа покрывается красными пятнами от стыда, а плечи предательски трясутся, выдавая состояние русского. Тому отвратительно от самого себя, от своей слабости, но он послушно заглатывает глубже, расслабляя глотку, притупляя чувство тошноты и закрывая глаза. Хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть, чтобы не ощущать на себе властный взгляд, не прогибаться под него, но молодой человек не может, не имеет никаких сил. В груди невыносимо больно, кости хрустят, позволяя шипованным стеблям окутывать себя. Достоевский ощущает физически, как в легких распускаются бутоны, как цветник растет, забирая с каждым новым лепестком его и без того короткую жизнь. Кашель застревает в горле, отчего Федор в панике бьет по подлокотнику ладонью и дергается назад, давясь и сплевывая на паркет. Но изящная ладонь гладит по похолодевшей скуле, по голове, манит к себе, заставляя вновь обжечь глотку стыдом и тошнотой. Осаму не дает сплюнуть, заставляет проглотить все, после размазав остатки по посиневшим губам. Смотрит на измученного Федора слишком мягко, что тот не может не поддаться этому взгляду. Поддается, запускает бледные пальцы в каштан волос, целует чувственные губы, выдыхает в них, чтобы затем простонать от того, что его целуют в ответ, притягивая к себе, обнимая за талию, опуская к себе на колени. Федор пропадает в этом страшном человеке, не ищет спасения, не хочет искать, отчетливо слыша, как таймер в груди запускает обратный отсчет. — Я люблю тебя, — шепчет Достоевский на русском, чувствуя, как умелые пальцы пересчитывают позвонки под рубашкой. — Я знаю, — отвечает Осаму на японском, вдыхая запах пирексии и крови. Ему очень важно объяснить себе свои действия, понять, что именно происходит, и почему он опять загоняет нож в спину Накахары, но сейчас в его голове лишь русская речь такого податливого Федора. Шумное дыхание заглушает входящий вызов, но никто не обращает на надоедливую мелодию внимания. Дазай выдыхает в опухшие губы, вновь накрывая своими, проталкивает язык дальше, пересчитывает зубы, улыбается сквозь поцелуй, слыша, как тихо стонет в ответ Достоевский, сильней сжимая ткань пиджака на плечах. Стройное тело в руках тянется к каждому прикосновению, вздрагивает. Где-то вдалеке настойчиво звонит телефон, и Федор на секунду отстраняется, но его возвращают бархатным дыханием в ухо. Мелодия входящего вызова обрывается, затем по кругу начинается вновь, и так много раз, но молодой человек не считает, не хочет считать, даже не думает о том, кто может ему звонить сейчас. Умелые пальцы пересчитывают ребра под рубашкой, сжимают талию, срывая с покрасневших губ стоны. Федору кажется, что где-то поворачивается ключ в замке, кажется, что открывается дверь, но звуки расплываются в сбившемся дыхании. Дазай притягивает к себе податливого Достоевского, четко слышит, как дверь его квартиры открывается. Русский слишком шумный и слишком отдается процессу, чтобы что-то заметить, отчего Осаму лишь улыбается, запуская пальцы в черные волосы и наклоняя голову Федора. Тот впивается губами в изящную шею, целует фарфоровую кожу, вдыхает опьяняющий запах дорогого парфюма, суетливо расстегивая рубашку на груди. Осаму закусывает губу и смотрит прямо на вход в спальню. Прямо в красивую гетерохромию глаз. Улыбается, поглаживая ладонью черную макушку, подставляя тонкий указательный палец к губам. Незнакомец в дверях молчит, демонстрируя всем своим видом замешательство и растерянность. Время застывает вместе с паузой, которая застревает между взглядами. Дазай вздыхает, проводит пальцами по спине Федора, заставляя того выгнуться. Тот стонет, сжимая острые плечи, после чего переводит взгляд на слишком довольное лицо Осаму, который смотрит куда-то через его плечо. Достоевский с минуту застывает, сглатывая, после чего оборачивается, прослеживая взгляд чайных глаз. — Какого хуя? — русская речь срывается с опухших губ быстрей, чем сам Федор успевает сообразить, что в его спальне есть третий человек. Дазай ухмыляется, наблюдая, как Федор встает с его колен и тычет указательным пальцем в блондина. — Какого хуя ты тут делаешь? — повышает голос Достоевский, подходя к Гоголю ближе и ловя его растерянный взгляд. — Ты как вообще вошел? — Ты сам дал мне запасной ключ на случай, если что случится, — Николай отвечает спокойно, но по его глазам видно, что он не может никак собрать свое состояние в единое целое. Федор раздраженно убирает прядь волос со лба. — И что, блять, произошло? В ответ молчание. — Я тебя спрашиваю, — процеживает сквозь зубы Достоевский, шумно выдыхая. — Что, сука, такого произошло, что ты приперся в мою квартиру без предупреждения? Гоголь невозмутимо кивает в сторону смартфона, лежавшего на журнальном столике. — Ты не брал телефон. — И? — После десятого неотвеченного звонка я запаниковал. Федор хрипит, нервно царапая шею. Мертвецкие глаза бегают от одного предмета к другому, никак не пытаясь на чем-то сфокусироваться. В груди нарастает паника, тягучая и мерзкая, заливает собой цветник, ухудшая дыхание. — Как видишь, — Достоевский давится словами. — Все хорошо. А теперь уходи. — Нет, — спокойно отвечает Гоголь, переводя взгляд на Осаму, который с улыбкой поправляет на себе рубашку. — Пока этот здесь, я никуда не уйду. — Я, возможно, ошибаюсь, — вставляет Осаму, подпирая подбородок ладонью. — Но меня сюда звал не ты. В гетерохромных глазах сверкает злость, и Николай поворачивается к японцу. Тот в ответ лишь улыбается, даря незваному гостю с ней все свое презрение к нему. — Я не с тобой разговариваю, узкоглазый, — рычит в ответ Гоголь. Дазай приподнимает одну бровь, не отводя чайных глаз от этого затейливого русского. — Пытаешься в оскорбления? — Осаму смакует каждое слово, бросаясь им умело в озлобленного Николая. — Что ж, у тебя есть задатки, давай, у тебя получится. Можешь попытаться еще раз. Гоголь в ответ молчит, переводя взгляд на Федора, которого уже заметно начало трясти. Тот не влезает в разговор, лишь смотрит куда-то себе под ноги, периодически царапая шею. — Это из-за тебя он такой, — парирует Гоголь, кивая в сторону Достоевского. — Оставь его в покое и не лезь уже. — О, даже так, — Осаму в ответ хрустит костяшками пальцев, поднимаясь с кресла. — Злишься, потому что он тебе не дает? — Чт… — Обидно, что он предпочел отсасывать мне, а не тебе? — Дазай ухмыляется, подходя к Николаю. Чайные глаза с вызовом смотрят в гетерохромные, а сам Осаму ловит от происходящего нескончаемое удовольствие. Он слышит, как шумно задышал Достоевский, прикрывая рот рукой, видит, как растерян и обезоружен второй русский, имени которого он, к сожалению, не знает. Но его молчание радует, слишком радует. — Следил бы за ним лучше, — японец понижает голос, когда подходит к Гоголю практически вплотную. — Тогда, возможно, тебе бы чего и перепало. — Не смей даже пальцем трогать его, — шепчет в ответ Николай. — Я не обязан слушать тебя, — улыбается в ответ Дазай. — И уж тем более бояться. Я буду трахать его столько, сколько посчитаю нужным, пока он сам будет ложиться под меня. Смирись. Острое плечо с размаху ударилось о плечо Николая, заставляя того повернуться так, чтобы Осаму вышел из комнаты. Звук хлопнувшей двери ударяет по стенам квартиры, но никто не реагирует на это. Дыхание Федора бьется о стены, а сам он медленно делает несколько шагов назад, нервно потирая шею. — Все нормально? — осторожно спрашивает Гоголь, подходя ближе к молодому человеку, но тот лишь вскидывает руки. — Не трогай меня. — Но… — Просто не трогай меня, — Федор повышает голос. Дрожь издевательски скачет между звуками. — Ты все испортил. Гоголь игнорирует просьбу, подходя ближе и вытягивая руки вперед. Достоевского трясет, он рвется прочь, в стены, но его перехватывают за тонкие запястья и прижимают к себе, глуша его истерику в широкой груди. — Тише, — шепчет Николай, утыкаясь носом в черную макушку. — Все будет хорошо. Федор срывает голос, ударяя кулаками по широким плечам, дрожит в чужих объятиях, дергается, пытаясь высвободиться, но его лишь крепче обнимают в ответ, терпя все крики и удары. — Отпусти, — шипит Достоевский. — Отпусти меня, отпусти, отпусти, отпусти… Он путается в словах, хрипит и кашляет, нервно чешет себе шею и дергается, когда его руки перехватывают и целуют, когда дрожащими губами ловят его слезы на щеках. Боль копьем пробивает грудину насквозь, врастает корнями в органы, разрывает их изнутри, запечатляя в потоке времени сорванный крик. Федор давится этой болью, прогибается под собственной слабостью, чувствуя, как его буквально выворачивает наизнанку. Эта боль изводит его, терзает его ослабевшее тело, не позволяя отвлечься от нее. Где-то за вакуумом этих жутких чувств шепчет слова утешения Гоголь, обнимает и целует. Достоевский прижимается к нему сильней, прося защиты и помощи, путается в словах и просит, просит не оставлять его, не бросать и не покидать, забитый страхом перед неизвестностью, что ждет его впереди. Достоевскому холодно, он понимает, физически чувствует свою обреченность, покорно идет следом, позволяет вести себя за руки к обрыву, имя которому его скорый конец. — Мне страшно, — сбивчиво шепчет Федор, цепляясь дрожащими руками за одежду Гоголя. — Я рядом, — шепчет в ответ Николай, проглатывая собственную боль и целуя Достоевского в макушку.