Бездарь внутри любовной трапеции

Тишина в комнате начинает постепенно угнетать, заставляя Гоголя чувствовать себя неуютно. Федор молчит, нервно застегивая пуговицы на рубашке. Глаза на незваного гостя не поднимает, не хочет, не желает видеть назойливую гетерохромию. Надо что-то сказать, надо как-то попытаться уладить ситуацию, думает Николай, но в голову не идет ничего, кроме как попытка сделать шаг ближе к Достоевскому. У хозяина квартиры это вызывает лишь дрожь, и тот отскакивает дальше, злобно стреляя мертвецкими глазами в мужчину. — Не подходи ко мне, — парирует Федор. — Но… — Николай давится словами, видя, насколько забито выглядит брюнет. Его щеки впали, делая контур лица слишком жестким, под глазами проявилась синь, а все тело исхудало. — Ты все испортил, — плюется словами в Гоголя Достоевский, поднимая с пола ушанку и криво натягивая ее на голову. — Кто тебя вообще просил приходить? — Я хотел как лучше. — Получилось? Николай не отвечает. Ответ понятен без слов, и это заставляет блондина тонуть в чувстве вины перед боссом. Делать Достоевскому больно — ужасно, непростительно, и именно он, Гоголь, сейчас делает Федору очень больно. Но не больнее того самоуверенного японца. — Зачем ты продолжаешь спать с ним? — тихо спрашивает Николай уже на кухне, куда без особого энтузиазма приглашает его хозяин квартиры. Тот, кажется, игнорирует вопрос, но лишь частично. Тишину разбавляет кипящий чайник и звон чайного сервиза. Федор предлагает выпить чаю, потому что ничего крепче в его квартире попросту нет. С момента обострения ханахаки он решил отказаться от постоянного употребления спиртного, потому что это не давало никаких плодов. И сейчас он с Николаем просто пьет чай, отвратительно пахнущий рыбой и жасмином. И Достоевский в очередной раз отмечает про себя, что ненавидит зеленый чай. — Мне с ним хорошо, — Федор врет лишь отчасти. Потому что с Осаму действительно в какой-то степени хорошо. Его руки сильные и теплые, его поцелуи заставляют ноги подкашиваться, и он никогда не дает никаких обещаний, тем самым не издеваясь над чувствами Достоевского. Но при этом с Осаму слишком больно. Как раз потому что у них нет и не будет никакого будущего. Будущее Федора теперь вообще под большим вопросом. Николай в ответ молчит, подбирая нужные слова. Но ничего путного в голову не лезет, а в груди болезненно тянет. — А со мной, — осторожно начинает Гоголь. — Со мной тебе хорошо? Они оба знают, что Достоевский не ответит откровенно на этот вопрос. Не соврет, но и не скажет настоящую правду. Брюнет вздыхает, делая глоток. Анализирует свои мысли, думает, что именно стоит сейчас сказать Николаю. — Я благодарен, что ты со мной, — голос Федора звучит слишком неуверенно, а внутри Гоголя все рушится. С грохотом, в никуда, рушится и трещит. — Но сейчас я очень зол на тебя. — Что мне делать? — шумно выдыхает блондин, нервно поглаживая пальцами пестрый фарфор кружки. — Как я могу все исправить? Достоевский видит, насколько мужчине плохо, состояние Гоголя можно ощутить физически, потрогать, схватить за горло и управлять так, как хочется. Николай проваливается, горбится под тяжестью неразделенных чувств, ломается от чувства вины. Его дергает, уголки губ подрагивают, и Федор, как никто, понимает, насколько сложно сейчас Гоголю справиться со своим состоянием и сохранить себя в здравом уме. Где-то внутри крутит досада за все происходящее. Брюнет небрежно убирает прядь волос за ухо, продолжая наблюдать за тем, как его собеседник пытается выглядеть нормальным. Николай часто злоупотребляет успокоительными. Еще чаще — игнорирует их существование, как и всех остальных препаратов, которые еще полгода назад ему прописал психиатр. И сейчас видно, насколько сильно сказывается на нем подобное небрежное отношение к себе и своему психическому здоровью. — Мне не стоило приезжать, верно? — бормочет Гоголь, не моргая смотря на чашку Достоевского. — Я все испортил, верно? — Да, — честно отвечает Федор. — Но тебе сейчас лучше успокоиться. Николай в ответ мотает головой. Резко, так, что пряди летят в разные стороны, подскакивают, а растрепанная коса закидывается ему на плечо. Глаза мужчины смотрят куда-то сквозь сидящего напротив человека, их расфокусировка ясна по дрожащим зрачкам, постепенно двигающихся к переносице. — Насколько сильно ты меня сейчас ненавидишь? — голос Гоголя падает куда-то вниз, звучит слишком глухо, словно на голове блондина пакет. Его глаза также смотрят куда-то сквозь, а плечи резко ведет, отчего на всю кухню раздается звонкий хруст шейных позвонков. — Насколько сильно? Ты бы хотел сейчас убить меня? Федор морщится, наклоняется через стол, пытаясь поймать взгляд мужчины, но тщетно — тот действительно смотрит в никуда, его зрачки не реагируют на движение перед ними. Нервное дыхание бьется о стены, а фигура Гоголя скрючивается в тусклом свете настенных ламп. Достоевский пытается взять его за руку, но Николай опускает руки под стол, нервно почесывая запястья. В какой-то момент его зрачки дергаются, и мужчина переводит взгляд на Федора, который достаточно близко наклонился к нему. Достоевский вздрагивает, откидываясь обратно на барный стул. — Все хорошо, — монотонно отвечает Николай, вновь опуская взгляд на пеструю чашку. — Все правда хорошо. В это поверить сложно, но Федор принимает игру Гоголя, кивая в ответ и вновь делая глоток. — Как сильно ты меня любишь? — неожиданно даже для себя спрашивает Достоевский, все еще пристально наблюдая за поведением Николая. Тот ерзает, нервно сглатывая. Светлая голова начинает резко дергаться, а тишину на кухне разбавляет шарканье ногтей по деревянной столешнице. Гоголю неуютно, ему страшно перед Достоевским, он ощущает вину за свои достаточно странные чувства к нему, не понимает, каким именно слова сейчас стоит сказать, а в голове ломается конструктор сознания, детали разлетаются по черепной коробке, и собрать их уже не представляется возможным. — Я люблю тебя, — бросает Николай, прекрасно понимая, что это совсем не то, что спрашивал у него Достоевский. Того данная ситуация начинает постепенно раздражать. Человек напротив был причиной испорченного вечера, причиной многих проблем между Федором и Осаму. Вернее, Федору очень хочется думать, что причина большинства его проблем — это именно Николай. Тот же не отрицает свою вину, щедро пожирает новые и новые претензии в свою сторону, совсем не морщась от боли и острых слов, которые нещадно дерут душу. — Больно от невзаимности? — Достоевский тянет каждое слово, ощущая, как по жилам течет азарт. Реакция мужчины его забавляет, перед ним сидит прекрасная борцовская груша для битья, мусорка, в которую можно слить все. Просто тряпка, об которую можно вытереть ноги. — Я хочу принадлежать тебе, — Гоголь дрожит, аккуратно отодвигая от себя фарфоровую чашку и вставая со стула. — Ты и так принадлежишь мне, — спокойно напоминает Федор. Мужчина медленно подходит к нему. Его ладони, практически ледяные, хватают его запястья, отчего Достоевский дергается назад, но хватка у Николая сильная, а желание целовать руки босса — слишком сильное, чтобы противиться ему. — Я хочу принадлежать тебе полностью, — продолжает блондин, совсем не замечая, как Федор шипит, выкручивает кисти в попытках освободиться от железного замка из чужих рук. — Я всегда восхищался тобой, твоей красотой, твоей идеальностью. Воздуха не хватает просто дышать рядом с тобой. Слова Гоголя откровенно пугают. Достоевский сглатывает, но молчит, позволяя блондину высказаться. Речь того плетется медленно, звуки цепляются друг за друга, но пальцы все также сильно сжимают тонкие запястья. Становится ясно, что Николай в этот раз не собирается отступать, не собирается молчать. Выбирая достаточно неудачное время, он с грохотом падает на колени, продолжая говорить что-то про одержимую любовь к Федору, выплескивает все свои чувства, оголяет душу, которая Достоевскому и не нужна была никогда, если честно. Молодой человек не растерян. Не стоит ломать голову, чтобы понять, насколько сильно зависим от него Николай — это все видно невооруженным глазом. Но манера речи именно в этой секунду, эти странные порывы целовать руки и опущенная голова пугают и вызывают чувство отвращения. — Мне больно, — спокойно отвечает Достоевский. — Отпусти меня. Гоголь замолкает, резко разжимая пальцы. На бледной коже виднеются покрасневшие следы чужих рук, и Федор медленно потирает кисти, не сводя глаз с поникшего Николая. — Говоришь, — медленно продолжает молодой человек. — Хочешь принадлежать мне полностью? — Да, — кивает в ответ Гоголь, не находя в себе сил поднять голову на босса. Федор едва заметно улыбается, переводя взгляд мертвецкого цвета на свои руки. Те давно уже исхудали, кожа практически прозрачная, а костяшки вызывающе торчат, стягивая эпителий. Эти руки слишком слабы, власть течет сквозь пальцы, но Достоевский все еще в состоянии чувствовать собственное превосходство. — Похвально, — усмехается брюнет, вновь смотря на послушного и ведомого Гоголя. — Дай мне свой ремень. — Что? — Николай давится вопросом, но просьбу исполняет, вытаскивая из петель брюк кожаный аксессуар. Чернота ремня на контрасте с бледной кожей смотрится чарующе, и Федор улыбается уже открыто, накручивая его на худую ладонь. Гоголь смотрит на этот изящный жест и сглатывает, вероятно, осознавая, что именно произойдет дальше. Тонкая шея мужчины послушно вытягивается, ощущая на себе толстую петлю из черной кожи. Достоевский закусывает губу, медленно ведя бляху по всей длине ремня, ближе к кадыку, который скачет от суматошных глотков Николая. Тот прикрывает глаза, а его губы нервно кривятся, то ли в улыбке, то ли в болезненной гримасе. — Любишь меня? — шумно выдыхает брюнет, сильней затягивая удавку на шее мужчины. — Да, — тот едва заметно хрипит, и Федор победно сверкает глазами, ощущая полную власть над этим человеком. Гоголь послушно сидит на коленях в его ногах, рвано дышит, но не смеет останавливать Достоевского, который лишь сильней тянет за ремень, буквально вдавливая в кадык металлическую бляху. — Говори еще, — голос Федора требовательный, пробирающий до костей, заставляющий дрожать и слушаться. — Говори, как сильно любишь меня. Николай чувствует, как ему в плечо упирается ступня, как давят на ключицу, тянут за ремень. В висках громче стучит пульс, в глазах постепенно все начинает темнеть, очертания вещей вокруг плывет, но фигура Федора, сидящего на барном стуле, слишком четкая даже в момент кислородного голодания. И слишком прекрасная. — Я люблю тебя, — хрипит Гоголь, хватаясь побледневшими пальцами за натянутый ремень. — И всегда буду любить тебя. — Обещай, — Достоевский повышает голос, резко дергая на себя ремень. Хочется крикнуть от резкой боли, но Николай не позволяет себе этого, лишь щурится, скрипя зубами. — Обещаю. — Если это окажется враньем, — шепчет брюнет, опуская руку и накручивая конец ремня на ладонь. — То ты умрешь. Сам, без чьей-либо помощи. Это звучит приговором. Проклятием, чем угодно, но звучит слишком страшно. Николай чувствует, как слова Достоевского червями проникают в душу, задают программу, от которой он больше не откажется. Мертвецкие глаза смотрят прямо, наблюдают, как постепенно синеют пухлые губы, как закатываются разноцветные зрачки за веки. Гоголь поддается удушью, опускает руку, что так безуспешно хваталась за черный ремень. Где-то в черепной коробке орет сознание о том, что телу осталось совсем немного. Быть может, это и есть проверка Федора на чувства Гоголя, и сейчас ему, Николаю, необходимо пройти ее. И не умереть. Но через секунду ремень остается свободно болтаться на тонкой шее, а Достоевский лишь молча слезает со стула и покидает кухню, ничего не говоря своему гостю. Мужчина теряется, дергая петлю и роняя кожаный аксессуар на кафель, после чего с трудом поднимается на ноги и, шатаясь, бредет следом за стройной фигурой. Федор сливается с тенями стен, роняет на пол белую рубашку, но не оборачивается. Гоголь же смотрит. На изящную спину, на четко выраженные позвонки, на острые плечи, на торчащие крыльями лопатки. В темной спальни бледная кожа Достоевского становится серой, болезненной, а сам молодой человек выглядит практически пугающим, но именно это заставляет Николая смелее сделать шаг к полуобнаженному телу и коснуться тонкими пальцами шейных позвонков. — Ты принадлежишь мне, ведь так? — тихо шепчет Федор, запрокидывая голову и позволяя чужой ладони пройтись по худому плечу. — Только вот я тебе никогда не буду принадлежать. — Позволь мне провести эту ночь с тобой, — хрипит в ответ Гоголь, аккуратно пересчитывая указательным пальцем выпирающие позвонки. — Я бы хотел показать тебе свою любовь. Достоевский некоторое время молчит, а Николай клянется себе, что еще немного, и он оглохнет от собственного сердцебиения. Тело Федора манит, притягивает, его хочется трогать, проводить пальцами по выпирающим костям, целовать каждый шрам. Именно сейчас блондин понимает, что заставляет этого японца каждый раз возвращаться к Достоевскому. Это тело отравляет одним своим видом, как наркотик, дурманит и гипнотизирует. Это тело хочется любить. — Тебя действительно устроит, — протягивает Достоевский, оборачиваясь к Гоголю. — Что я лягу под тебя без любви к тебе? — Я буду любить за двоих.