Аффект

Паше под тридцать, он женат и у него двое детей, казалось, воспитывай их, тебе что, мало? Видимо, да, раз он продолжает свою отечески-извращённую заботу об Антоне. Не кричит, когда тот разбивает посуду, когда не высыпается и дерзит клиентам, Воля («это чё, реально твоя фамилия, охуеть») старается быть понимающим, иногда строгим, но все равно заботливым — он следит, чтобы Антон не пропускал обеды, подвозит его до дома, когда парень задерживается, опаздывая на последний автобус, спрашивает о его школьных делах и никогда не задерживает зарплату. Святой человек. — Как там твоя подготовка к экзаменам? — притормаживая у подъезда Антона, спрашивает он. С безоблачного ночного неба красуется горделивая луна, на которую уставился Антон, не спеша вылезать из машины, а Паша его и не торопит, что весьма странно для человека, который спешит домой к семье. — К русскому готов, математику завалить не должен, а вот с общагой сложнее, — Паша опускает стекло и закуривает, ударяя Антона по рукам, когда тот тянется к своим сигаретам. — На сколько все плохо? — Антон обиженно на него смотрит, и Паша знает, что пацан демонстративно закурит, как только выйдет из тачки. — Знаю, что «парламент» — это сигареты, а больше ничего не знаю. — Мамина гордость, — хмыкает Воля, смотря на парня. — Но ты ведь ходишь на подготовительные в школе? — Хожу, — Антон бесстыже хватает начальника за запястье, рассматривая время на его часах. — Ладно, пошёл я. До завтра, Паш. — Удачи, кляча, — любезно прощается Павел, дёргается, когда Антон слишком громко хлопает дверью, и хмыкает, когда парень тут же достаёт сигареты. Машина трогается с места. Шастун провожает чёрную Ауди взглядом, выдыхает сигаретный дым и садится на зелёную скамейку, доставая телефон. В пустынном дворе почти мёртвая тишина, лишь вдалеке слышно лай дворовых собак и пугающее скрипение качель от порывов ветра. Шастун безучастно листает диалоги в вотсапе, и каждый раз у него сводит мышцы лица, когда взгляд тормозит у контакта лаконично подписанного «Арс». Это явный прогресс, ведь месяц назад его номер вообще не был вбит в телефонную книгу, а после был записан как «Уебан», и вот до чего они докатились, до какой банальщины. Арс. Антон осматривает пустое пространство у своего подъезда и снова вспоминает ту ночь, о которой поклялся самому себе забыть. Ночь, когда он выбежал сюда, повинуясь странному сердечному порыву, когда стоя тут, прямо возле Арса, он сумасшедше тянулся к его губам. Эти воспоминания все ещё мощные, яркие, болезненные, и даже воздух пахнет, как тогда. Шастун жмурится, выкидывает потухшую сигарету и трёт сухой ладонью лицо. Уйди, уйди, уйди, я не хочу тебя помнить. Телефон в другой руке продолжает зазывающе гореть открытым диалоговым окном с Поповым. Шастун просматривает каждое немногочисленное сообщение, пропитанное сдерживаемой отчуждённостью, и иногда — срывающимся «дружи-со-мной», это такая чушь, но в грудной клетке неясно свербит. Где-то вдалеке лают псы. Где-то вдалеке, сидя в кресле и закинув ноги на стол, вздрагивает Арсений, когда телефон на столе раздаётся трелью входящего звонка от абонента «Шаст». И, наверное, именно в этот момент что-то окончательно трескается и разбивается в потёмках души, как старенькая ваза, которую ты уже никогда не сможешь склеить. — Умеешь удивлять, — голос Арса звучит слегка обеспокоено, и хотелось бы списать это на помехи, но звук предательски чистый, как если бы он находился совсем рядом, как если бы он сейчас был за твоей спиной, и от этой мысли Шастуна немного трясёт, он пинает попавшийся под ноги камень, и отвечает: — Ты же сдаёшь общагу? — Арсений в трубке молчит секунды две, а потом раздаётся совершенно чистым и искренним смехом. — Не ржи, придурок. Знаю, что сдаёшь. Ходишь к своему дорогущему репетитору, и все такое. Одолжи какие-нибудь конспекты там, учебники для подготовки. Арсений слушает его с улыбкой, бездумно рисуя волнистые линии карандашом на белоснежном листке тетради. В динамике Антон слышит его размеренное дыхание и тихую музыку, которая играет на включенном компе. Это что-то спокойное, классическое, что-то чисто Арсово. Именно такую музыку он и должен слушать, она ему подходит, хоть и совершенно разнится с его школьным образом плейбоя-хулигана. И Шастун не хотел знать об Арсе ещё хоть что-то, он итак знает многое, гораздо больше, чем должен. Его это смущает, Арса — нет. Слушай мою музыку. Залезь ко мне в душу. Я поделюсь с тобой всем. — Нет, — вдруг отвечает Попов, и Антон потерянно молчит. — Я не хожу к репетитору, это он ко мне приходит. — Дураком был, дураком остался, — цокает Шастун. — А твою просьбу обдумаю, что-то должно быть, — он осматривает беглым взглядом стопку валяющихся на столе книг, учебников, пособий. — Что ещё? — Ничего, — хмурится Шаст, и Арсений даже не видя его лица, знает, какое у него сейчас выражение. — Звонишь мне в двенадцатом часу, чтобы потребовать помочь тебе? Я ведь даже «спасибо» за это не услышал, как эгоистично, Шастун. Чернильное небо смотрит на Антона осуждающе, а яркая луна сбивает с толку, только поэтому он отвечает: — Спасибо. — Слишком поздно, — голос Арса по-прежнему улыбается. — Натурой отдашь. — Нахуй иди, — тут же отвечает. — Вот это приглашение, никакой романтики с тобой, — Арсений заливается смехом, и Антон вдруг ловит себя на мысли, что хотел бы на это посмотреть. Ему бы мантию-невидимку, как в Гарри Поттере, чтобы незамеченным оказаться в комнате Арса, увидеть его сейчас в домашнем, проследить за его смехом — ты смеёшься искренне со мной? и можно ли считать меня особенным, если да. Это воспалённое сознание подбрасывает этот бред в голову, горячий висок тяжело пульсирует от мыслей, к которым хочется перекрыть доступ, но с каждым разом это удаётся все реже. — Что делаешь? — слышит Антон свой голос, и сам удивляется. Это неправильный разговор, который и вовсе не должен был начинаться, а уж сейчас он ведёт куда-то совсем не туда. Антон знает это скребущееся изнутри чувство, оно возникает каждый раз, стоит ему говорить с Поповым дольше минуты, их лимит исчерпан и ещё ни разу это не заканчивалось хорошо. Усталость и тотальный недосып берут вверх, ощущение реальности смазывается, и Шастун чувствует себя смелее, чем обычно. Это не когда ты нарываешься на кулачный бой, нет, на это Антон всегда готов, здесь хуже, здесь — когда ты готов сказать человеку нечто личное, поделиться сокровенным, и это по-настоящему пугает тебя, ты и забыл уже это скользкое ощущение неподдельного живого страха, ведь осознаешь, что подобные вещи не должны происходить между людьми, которые даже друзьями не являются. Шастун обхватывает руками холодный край скамейки, пытаясь отрезвить себя этим, и вслушивается в отголоски музыки Арсения. Это успокаивает. — Скучаю, — отвечает Арс, включаясь в какую-то странную непонятную даже им игру. Его ответ лишь все усугубляет, и Антон едва сдерживает почти вырвавшееся: «по кому?». Ноябрьский холод пробирает до костей, но внутри Антона подозрительно тепло от телефонного разговора, словно он выпил бутылку чего-то горячительного. Шастун мечтает, чтобы у него пропал интернет и связь прервалась, тогда он расскажет мёртвому динамику всё, что болит внутри, и он надеется, что Арс не станет перезванивать, это то правильное, что должно между ними остаться. Но связь не прерывается, и Антон недолго молчит, выдыхая: — Я тоже. — Как смена прошла? — голос Арса впервые с начала разговора звучит ровно и без насмешки, словно его это, блин, действительно волнует. — Нормально, — Антон тянется к пачке сигарет, снова закуривая. — Я только что-то устал. Арсений смотрит на полностью исписанный непонятными узорами тетрадный лист, безумные струящиеся змеи и гипнотические круги почему-то напоминают Антона, внутри которого увеличивается травмированное одиночество вкупе с тяжёлым весом ответственности за мать. Арс чувствует каждое невысказанное беспокойство, каждый сантиметр пульсирующей боли, о которой Шастун не говорит никому, а Попов не говорит, что знает. Наверное, его можно было бы вывести на диалог, наверное, его даже можно было бы спасти, если бы, конечно, они были друг другу хоть кем-то. — Ты удивительным образом совмещаешь в себе озадаченного трудоголика и безответственного еблана, — это звучит почти ласково, и Арс чувствует, как Антон грустно улыбается. Слышит, как он выдыхает дым, снова курит, как звенят его браслеты от движения рук, Арс натурально замирает, прислушиваясь к этому звуку. Это по тупому странно и извращённо, ты словно подсматриваешь в замочную скважину, но не можешь остановиться. Попов всматривается в ночное небо за окном, представляя, как Шастун сейчас сидит где-то там на улице, под этим же небом, и разговаривает с ним по телефону. И как они докатились до такого? Верни меня в начало, когда я не думал о тебе. Когда не готов был сорваться к тебе среди ночи. Антону нужно лишь попросить, но он этого не делает. Они молчат ещё пару секунд, за которые Шастун передумывает отвечать на нелепое высказывание и продолжает курить, морща глаза от порывов ветра и думая о том, что было бы, наверное, круто сидеть здесь сейчас не одному. Передавать сигарету из рук в руки, соприкасаясь пальцами и делая вид, что это ничего не значит. Тайно наблюдать, как ветер развевает волосы Арсения, игнорируя колющие кончики пальцев от желания дотронуться до него. — Арс, я… — Шастун сглатывает комок в горле, и замолкает на секунду. Тихая музыка и дыхание Попова перестают звучать, связь прерывается, ровно в двенадцать ночи пропадает интернет, и Шастун истерично дёргает плечами сжимая в руках телефон. — Я бы хотел, чтобы ты сейчас был рядом, — доверительно сообщает в трубку, которая похоронит в себе это признание. Он медленно докуривает сигарету, неспешно поднимается в квартиру, тихо закрывая за собой дверь в комнату, чтобы не разбудить маму, подключается к домашнему вай-фаю и проверяет пропущенные звонки на телефоне. Арсений не перезванивает.

***

Утро встречает дождём и мигренью. Шаст нелепо злится: почему я не могу контролировать свои сны? Если бы мог — он бы этого не допустил, он бы не допустил Арсения в своём сознании. Даже ночью он его преследует. Врывается в безобидные сновидения, превращая фарс в какую-то драму: исчезают летающие машины, говорящие деревья, небо покрывается тучами, и Арс появляется в кадре, как в слоумо, тихо прося: прекрати меня бить по рукам, которые я тяну к тебе. Это действительно ночной кошмар. Это преследует Антона все утро, выбивая из привычного ритма: он опаздывает в школу, проливает на себя чай, забывает дома телефон, вспоминая об этом, когда выходит из подъезда. Сегодняшний день расписан чуть ли не поминутно, и такое начало не сулит ничего хорошего, но Шастун старается не думать об этом, натягивает капюшон почти до носа, игнорируя ноябрьский дождь и бежит на автобусную остановку. У него сегодня уроки до двух, факультатив с двух до полтретьего и работа с четырёх до одиннадцати. Здесь нет места Арсу и грозовым тучам. Он опаздывает на первый урок, забывает позвонить Ире и получает выговор от учителя, но это можно пережить. Многое можно пережить, если только забыть о голубых глазах. Только бы забыть. В груди колет. Это очень странное ощущение, которое ты пытаешься проигнорировать, ожидая, что сейчас все пройдёт, и продолжаешь стоять в коридоре, издалека наблюдая, как Арс что-то эмоционально рассказывает Матвиенко. Он машет руками, дёргается, постоянно тянется к карманам чёрных штанов. «У него там сигареты», Антон пугается этому знанию, и жжение в груди увеличивается. Серёжа кладёт руку другу на плечо, пытаясь увести его куда-то под лестницу, подальше от любопытных посторонних глаз, он спокойно, но доходчиво что-то вдалбливает в его голову, и Арсений вроде даже расслабляется, пульсирующая венка на виске исчезает, и внутри Антона тоже словно пропадает напряжение, но что-то происходит, Матвиенко допускает какую-то ошибку в своей речи, и вот Арс снова психует, зло ударяя кулаком по стене позади себя, неконтролируемый удар болезненно проходится по костяшкам, проходящие мимо школьники сумасшедше оглядываются на парочку, пока Серёжа пытается схватить друга за рукав и успокоить, но звенит звонок, Матвиенко теряется, а Арс отталкивает его от себя, двигаясь к выходу. Шастун пялится на его удаляющуюся спину, наблюдает за Матвиенко, кричащим Арсу что-то вслед и раздраженно махнувшего на него рукой, двигаясь в противоположную сторону к кабинету. На урок. Толпа учеников плавно разбегается, как муравьи, и Антону бы последовать их примеру. У него сейчас физика, его любимый предмет, пропустить его равносильно самоубийству, училка его и так едва терпит. Мимо застывшего Шастуна проходит Серёжа, он слегка замедляется, поворачивая голову в его сторону, будто хочет что-то сказать, и Антон замирает, неуверенный, что готов это услышать. Матвиенко выглядит понимающим, а может Антон и вовсе это всё себе выдумал, но Серёжа молча проходит мимо, лишь слегка задев Шастуна плечом, кажется, даже случайно. И оставшись посреди пустого тихого коридора, Антон прислушивается к себе: нужно идти на урок, сегодня много дел, сегодня нет места для Попова. Его никогда не будет. И это должно отрезвить, но Шастун понимает, что все пошло по кривой, когда стоит в раздевалке, хватая свою куртку и когда охранник злостно смотрит ему вслед, под нос бурча что-то про «прогульщиков» и «всё расскажу директору». Шастун выходит на холодную улицу, тут же сталкиваясь с Арсом, зло курящим на крыльце школы. — На территории школы курить нельзя, — стоя у него за спиной говорит Шаст, вспоминая слова директора в свой первый учебный день. Арсений не вздрагивает, не оборачивается. Смотрит перед собой, выдыхает дым, вся его напряженная поза говорит: не трогай меня. Но Арс говорит: — Я знал, что ты пойдёшь за мной. Он знал. Антон тут же закипает, он сам этого, блин, не знал, а Попов откуда? Умник херов. Арс слегка поворачивает голову назад, он хмурится и на его лбу образуется складка, которую хочется разгладить пальцем. Тупое чувство, Шастун сглатывает. — Оденься, дурак, — говорит Арсений, и Шаст понимает, что выскочил на улицу с курткой в руках. Поэтому так холодно. Не потому, что от Арса исходит волна отчуждения. Шастун натягивает куртку, застегивается, чуть не задев молнией нежную кожу шеи, и поправляет лямку рюкзака. Что дальше? Арсений докуривает сигарету, тушит ее о перила, и продолжает пялиться вперед, словно в светлое будущее, по факту — в пятиэтажку через дорогу. — Поехали, — говорит, вдруг хватая Шастуна за край рукава, таща за собой. И Шастуну ничего не остаётся, кроме как идти за ним, не вырывая свою руку. Он позволяет вести себя, не спрашивая куда, не спрашивая зачем. Просто послушно и молча идёт за ним, доверяя. Шаги Арсения уверенные и быстрые, одна рука держит край рукава шастуновской куртки, другая — что-то печатает на телефоне. Они заворачивают за угол, привычные гаражи больше не ассоциируются с «курилкой». Теперь — это их место. Их личное, тайное, никому не рассказанное. Они останавливаются чуть поодаль, возле дороги, Арс отпускает Антона и тот тут же прячет руки в карманы, чувствует неловкость. Они продолжают молчать. Через минуту возле них останавливается желтое такси, Арс галантно открывает перед Антоном заднюю дверь, тот садится, отодвигаясь всё дальше, пока не влепляется плечом в другую дверь. Арс садится следом, в прострации прожигает взглядом спинку переднего сидения, пока его суетливые пальцы отбивают непонятный ритм по коленке. От Арсения пахнет сигаретами, от Антона — безнадежным волнением. — Куда мы едем? — спустя пару минут тишины спрашивает Антон, и сам удивляется своему спокойному голосу. Он не требует ответа, он — просит, Попов учащенно моргает, выныривая из своих мыслей в первый раз за долгие минуты, и рисует на лице улыбку, отвечая: — Ко мне домой. Для Антона это звучит не то что бы утешающе. Он чувствует, как задыхается, как липкий пот обволакивает спину, стекает по лбу, как голос Арса — нежный и болезненный, почти такой же, как в сегодняшнем сне. Этот голос пробрался Антону в костный мозг, въелся в сознание, скребется там, требуя выпустить его. И Шастун только сейчас — только когда машина подъезжает к многоэтажке в хорошем районе, когда они с Арсом подходят к двери подъезда, и Арс открывает ее — только тогда Антон понимает, что не должен здесь находиться. Он должен быть в школе. Физика, потом факультатив, потом работа. Он не должен быть здесь. Не должен подниматься в тесной кабине лифта на восьмой этаж, прижимаясь плечом к плечу Арса, не должен заходить в его квартиру, привычно разбрасывая свою обувь и недовольно рассматривая светлые обои коридора. Недовольно — потому что именно так он себе и представлял его квартиру, не то чтобы он часто об этом думал, почти никогда, но однажды — он представил ее такой: светлой, просторной, с большими окнами, с зелёной скатертью на кухне и двуспальной кроватью в комнате Арса. — У тебя такое лицо, — Арс бросает рюкзак на кресло и с улыбкой смотрит на Антона, презрительно осматривавшегося, словно его в коммуналку с тараканами завели. — Нахрена мы сюда приехали? — он осторожно садится на край застеленной кровати, пока Арс ванильно усаживается на широкий подоконник, опять закуривая. — Своевременный вопрос, — он щёлкает зажигалкой, наблюдая за горящим пламенем. — Чё случилось, королева драмы? — Антон хмурится, наблюдая за ним, и почему-то очень хочет его выслушать. Арс продолжает щёлкать зажигалкой, завороженно наблюдая за огоньком, выдыхает дым, глубоко затягивается, а потом вдруг переводит внимательный и пристальный взгляд на Антона. Тот весь собирается, чувствуя себя неуютно, как под сканером, а Арс продолжает смотреть, с зажатой между губ сигаретой. — Если я уеду, ты будешь рад? Иногда Антону кажется, что он сходит с ума. Иногда он ловит себя на мысли, что может бесконечно смотреть в глаза Арсения. Иногда эти глаза ему снятся, они ведут за собой, и Шастун царапает босые ноги об асфальт, обмораживает пальцы, но идёт следом; каждый раз никуда не доходя из-за звенящего будильника, прерывающего кошмар. Шастун ждёт сигнал будильника, а Арсений продолжает ждать ответа. — Куда собрался? — Шастун собирает себя заново, буквально по кусочкам, чтобы ответить. Арс хмыкает, проглатывая горький ком во рту и выкидывая сигарету; закрывает окно, плавно подходит к кровати и садится рядом, продолжая смотреть. И для Антона сейчас не существует более изощренной пытки, чем его синие глаза, он чувствует себя мишенью, покорно ожидая, когда в него выстрелят. — Это, возможно, долгая поездка, — ладонь Арса случайно касается руки Шастуна. Антон дёргается. То ли от слов, то ли от его ладони, накрывшей его руку уже совершенно не случайно. Горячие пальцы сжимаются крепко, не желая отпускать, словно расстаться им предстоит прямо сейчас. Как если бы они стояли на перроне уходящего поезда. Как если бы сердце больно сокращалось, не понимая, почему ему так сложно продолжать биться, и каждый его толчок болезненно ударял по рёбрам. Антон знает — будильник всегда звенит, и кошмар прерывается. Кошмар всегда заканчивается, потому что по-другому быть не может. Не может быть больно. — Насколько долгая? — хрипит Шастун, смотря глаза в глаза, и не контролирует, как его пальцы сжимают чужие до болезненного зуда. Арсений взглядом благодарит за боль, и Антон купается в этой благодарности и щемящей нежности его глаз, от которой хочется содрать с себя полыхающую изнутри кожу. — Почти навсегда. Это почти смерть, но опять не она. Это, блин, опять не она. И будильник по-прежнему не звучит, а Антон больше всего на свете ждёт этого. Ждёт, как растворится эта квартира, голубые глаза, сжимающая его ладонь. Но все остаётся. И Антон думает: разве можно проклинать и боготворить человека одновременно? Его бывший лучший враг улыбается и хватка его рук усиливается, когда он приближает своё лицо, выдыхая прямо в губы Антона: — Поверил? Иногда Антону кажется, что он сходит с ума. А иногда — что это с ним делает Арсений Попов. — Сука ебаная! — Шастун вырывает свою ладонь и замахивается на Арса, тот смеётся, легко перехватывает его руку, изворачивается, прижимая Антона к кровати, лицом вниз и нависая сверху, скручивая запястья за спиной. — Блять, я тебе нос сломаю, я тебе всё сломаю, отпусти! Арс смеётся, Антон под ним злится, рыпается, матерится, и Попов искренне этому радуется, это делает его ненадолго живым. Он отпускает чужие руки и тут же получает болезненный толчок в плечо и слабый удар по скуле. Заслуженно. — Устроил спектакль, — ворчит Шаст, отодвигаясь и разминая руки. Арсений смотрит на него с улыбкой, с теплотой. Это неправильный взгляд, пугающий Антона, но он не говорит этого. Потому что внутри — выпрямляется тугая спица, Шастун больше не чувствует себя мишенью, скорее, онкобольным, у которого наступила ремиссия, и это едва ли лучше. — Я же говорил, что никуда от тебя не денусь, — Арс поднимается с кровати, протягивая Антону руку. — Пошли чай пить. Шастун отбрасывает ладонь в сторону, поднимается сам, гордо смотрит в его бесстыжие глаза, задирая голову. Обиженку строит, так, чисто для вида. — И что, мне придется терпеть твоё общество всю жизнь? — они плетутся на кухню с дебильной зелёной скатертью, которую Антон почему-то ненавидит. Как и, разумеется, Арсения. — Ну, плюс-минус, — Попов поворачивается спиной к Антону, ставит кипятиться чайник, вполуха слушает остаточное ворчание Шастуна, и как тот переключается на школу, экзамены, на «тупой ты актеришка». Арс пытается дышать спокойно, пытается его слушать. Это помогает избавиться от чувства вины, помогает не вспоминать утренний разговор с отцом, их ссору. Почти помогает не считать себя трусом. Антон смотрит на него лукаво, в его глазах — целая жизнь. Колющая доброта и доверие. Арс не говорит: не нужно мне доверять, Антон. Правда, не стоит. Арс не говорит: я сказал тебе правду, но не смог в этом признаться. Прости.