Не знаю, что на меня нашло. Ебучее наваждение, не иначе. Из всех методов борьбы что я знала, из всех способов сбежать из захвата я выбрала, наверное, худший — поцелуй. Существует ли ещё более клишированный способ для того, чтобы избежать драки, чем “очаровать” своего противника поцелуем? Мне могло достаться ещё сильнее, лишь благодаря бесконечной удаче я избежала последствий вроде ещё одного удара в лицо, или чего похуже! Сложно придумать менее эффективный способ для остановки драки. Мама и без того смотрела на нас с крайне подозрительным выражением лица, ещё и эта просьба использовать сокращение!.. Я была разгневана, когда Льюис попыталась разузнать, почему меня так напрягла просьба мамы называть её “Марго”. Не могла же я сказать ей, что моя мать разрешает называть себя Марго только самым близким моим друзьям и романтическим партнёрам.
Неужели она решила что мы…
— Твоя подружка ушла, Рора? — я едва не подскакиваю, услышав голос матери прямо за спиной — похоже, я забыла закрыть дверь, когда выгоняла Кристину. — Ты выглядела вполне довольной её присутствием, — я узнаю этот вкрадчивый, тонко намекающий тон голоса.
— Мам, она просто моя одноклассница. Мы с ней не ладим с момента нашей первой встречи, — я едва не простонала, но тут же вернула на лицо привычную маску спокойствия — я обязана держать лицо. — А из-за твоих слов она начала меня расспрашивать, — я невольно тихо взрыкиваю.
— Хорошо, Рора, больше я не буду делать поспешных выводов. Но сейчас не об этом, — я чувствую как её пальцы крепко цепляются за моё плечо, и от этого меня захлёстывает паника.
Мама не в настроении…
Было глупо ожидать, что мать забудет о моём
ненужном вопросе, который я зачем-то спросила вслух, но у меня была хоть малейшая надежда на то, что мама в хорошем настроении, а значит наказание будет не слишком жестоким.
— Ты ведь написала ей о том, что моя комната внизу, не так ли, Рора? — я слышу, как из её голоса исчезает улыбка, и моё сердце ухает в пятки, а перед глазами всё начинает расплываться от едва сдерживаемого ужаса. Не было смысла лгать, она узнала даже про то, что я писала в её тетради, поэтому я едва заметно киваю, с трудом сдерживая всхлип когда её рука крепче сжимается на моём плече. — Ты ведь знала, что тебе не стоит этого рассказывать, раз я специально солгала твоей гостье? — ещё один кивок и на втором плече точно так же сжимается рука, тут же опуская меня на стул. — Мы обговорим твоё наказание вместе с твоим отцом, когда он вернётся с работы, Рора.
Теперь я даже не киваю, послушно продолжая сидеть на стуле, выпрямившись в струнку. Не двигаюсь с места когда дверь позади меня захлопывается с грохотом, не двигаюсь и когда телефон вибрирует, уведомляя меня о звонке. Я знаю, что наказание станет лишь хуже, стоит мне попытаться встать со стула.Знаю, что если я попытаюсь сдвинуться и занять себя чем-то, вместо того, чтобы думать над своим поведением, всё ухудшится во много раз. Поэтому я предоставлена сама себе без возможности отвлечься от множества мыслей, из которых каждая вторая это мысль о Кристине, а остальные — о предстоящем наказании.
Кристина… О чём я вообще думала, целуя эту идиотку? О собственной влюблённости? Отсюда ощущение разочарования где-то в груди? Неужели я надеялась на взаимность?
Как глупо. Неужто после той встречи в ебучем кафе я понадеялась на то, что в наших отношениях что-то поменялось в лучшую сторону?
Неужели я понадеялась на то, что между нами что-то возможно после того, что я ей сказала?
Я специально оттолкнула её тогда у неё дома. Я не слепая, замечала и то, как мы сблизились, и то, как сильно я ослабляла контроль в её присутствии. Как спокойно я ощущала себя под её пристальными взглядами, хотя под взглядом любого другого человека я начинала нервничать и злиться…
Я испугалась. У меня никогда не было никого, кого я бы подпустила так близко, тем более так резко. Даже мои ближайшие три друга никогда не видели моих слёз несмотря на то, что дружим мы с самого детства. Уже в момент нашего знакомства я должна была быть
идеальной. Ни одной лишней эмоции не было на моём лице, и для меня до сих пор загадка, каким образом мы сблизились, учитывая то, насколько идеальной я пыталась быть. Мне нельзя было играть в “глупые игры, которые отнимают ценное время”, как однажды выразился мой папа, когда я попросила поиграть с друзьями в прятки. Многие из друзей переставали общаться со мной, стоило мне один раз нагрубить, когда меня не переставали уговаривать сыграть с ними, несмотря на строгий запрет родителей, и я привыкла к такому поведению, а потом… Потом появилась
Кристина. Кристина, которая снова и снова пыталась сблизиться, сколько бы я ей ни грубила, сколько бы раз я её ни ударила. Это поведение пугало и интересовало одновременно, как и любая непривычная вещь, любой непривычный паттерн. Каждый раз я надеялась, что после этой фразы она точно от меня отстанет, но в то же время я боялась этого, не хотела отпускать, поэтому постоянно делала всё, чтобы мы вновь слегка сблизились — защитила от матери, мимолётно похвалила, где-то приобняла. Я хотела изучить её реакции, ведь никто в моём окружении не проявлял того упорства, что показывала она, но я так увлеклась этим изучением, что не заметила, как стала повторять поведение родителей, не заметила, как сильно это ломало Кристину… Не заметила, как
влюбилась в неё. Так банально, что становится совсем тошно. Хочется на что-то отвлечься, не думать о рыжей стерве хотя бы минуту, но всё, на что я могу отвлечься -это её тетрадь…
Тетрадь? Нет, я точно уверена, что я убирала её тетрадь в её сумку, когда выгоняла, но на столе лежит только её тетрадь.
Я отдала ей свою тетрадь. Я собственноручно убрала в её сумку свою старую тетрадь, в которой я записываю все свои чувства вперемешку с учебным материалом.
“Не тратить же новые тетради на одноразовые проекты.” — именно так я думала, выбирая грёбаную тетрадь для грёбаного проекта. Икак же мне захотелось ударить себя из прошлого за эту совершенно идиотскую идею. Оставалось лишь надеяться на то, что Льюис окажется достаточно приличной, чтобы не читать всё написанное. К слову, это объясняет, как мама узнала, что я писала Кристине на бумаге, чтобы она не подслушала, и теперь захотелось ударить себя из настоящего за то, что я не обратила на это внимание сразу же. С другой стороны, у наших тетрадей обложка одного цвета. Их единственным отличием были рисунки на полях тетради и хаотичный почерк с вечно меняющимися размерами букв, и если я правильно помню, на момент драки мы растрясли стол достаточно сильно, так что я могла легко перепутать их, раз они лежали рядом.Но всё же, как это глупо… Точно, у Кристины же были планы сегодня! Может, она вообще не заметит до конца выходных, и я буду спасена.
Я с некоторой завистью смотрю на быстрые наброски, которые Льюис, казалось, делала чисто рефлекторно, стоило ей взять в руки ручку и бумагу.
Я бы тоже хотела такую свободу. Я тоже хочу иметь возможность выбирать любое увлечение на вкус, тоже хочу спокойно рисовать на полях тетради, не боясь, что родители будут проверять тетрадь и наругают за глупые занятия. Я хочу браться и за те вещи, которые невозможно сразу делать хорошо, вроде рисования, дизайна или игры на инструментах.
“Ты не можешь завидовать тем кто хуже тебя. Не можешь завидовать этому ничтожеству” — упорно повторяет подсознание на каждую такую мысль, и от этого голова начинает жутко гудеть.
Но я ведь могу завидовать тому, чего у меня никогда не было? Родители не говорили мне, что зависть это плохо, даже наоборот — они считали, что зависть может помочь мне достичь новых высот. Это не нарушает ни одного правила родителей, и всё же мне становится невыносимо тревожно от того, что они могут узнать о моей зависти, ведь зависть не подобает таким как я, таким как
они… Блять, из-за этой рыжей катастрофы по имени Кристина я стала отделять себя от родителей, и я не знаю, какое чувство сильнее — страх или облегчение от того, что их влияние на мой мозг ослабло… Только на мозг, впрочем, потому что заметив во мне изменения после встречи в кафе, родители тут же ужесточили все прежние правила, и произошёл очень долгий разговор о том, что эти меры необходимы для того, чтобы не разрушить то, чего мы добились за всё время моего присутствия в их семье. Мне долго внушали, что это очень важно.
Я не поверила. Впервые в жизни я усомнилась в своих родителях, впервые не поверила тому, что они сделают всё, чтобы мне было хорошо. Этот разговор лишь укрепил мои сомнения в их методах воспитания, вот только это произошло слишком поздно. Все их правила засели глубоко внутри, каждое наказание за их нарушение сохранялось в памяти, возвращаясь каждый раз как в голове мелькала мысль о том, чтобы нарушить хоть одно из них. Я могла вспомнить обо всей боли, что я ощущала во время этих наказаний, будь она моральная или физическая — я чувствовала фантомное покалывание от этих ударов, чувствовала боль по всему телу от очередного “мы разочарованы” брошенного после малейшего проступка.
Я боялась. Боялась до ужаса, до дрожи в коленях, до полнейшей паники, и лишь поэтому, даже очнувшись от этого сна длиною больше одиннадцати лет, я решила вести себя так же, как привыкла. Лишь поэтому я опять оттолкнула Кристину несмотря на жуткую, почти невыносимую боль внутри, когда я увидела её слёзы, когда увидела, как быстро она потухла. Мне казалось, что это будет верным путём, что так всё вернётся на круги своя и эта неправильная влюблённость исчезнет, уступая место ненависти… И это не сработало. Вместо привычного удовольствия от насмешек над ней я ощутила лишь острую боль, пронизывающую каждую клеточку моего организма. Эти издёвки уже не казались правильными, не казались необходимыми для защиты своего места, потому что я уже поняла — она перестала сражаться. Она
сдалась. Это и было моей изначальной целью когда я начинала ссоры с ней. Я хотела видеть, как огонь в её глазах тухнет навсегда, хотела видеть её разбитой, заставить её сдаться, но достигнув этой цели я не ощущала радости. Мне не нравилась эта победа, меня тошнило от неё, но даже когда она сдалась я продолжила давить её. Совсем не по собственной воле, а по воле той моей части, которая никогда не ослушивается приказов родителей, игнорирует свои и чужие чувства, лишь бы не нарушать ни одного правила.
Я смогла понять отчаянные попытки сражения со стороны Кристины только сегодня, увидев её мать. Она боялась стать такой же, боялась опустить руки… Боялась именно того, что я вынудила её сделать своим обращением с ней. Выходит, я опять веду себя так же, как мои родители.
Опять. Ненавижу это ощущение, потому что оно вызывает слишком противоречивые чувства. Я всегда видела в своих родителях идеал и старалась равняться на них, но я не слепая. Я вижу манипуляции моих родителей, вижу, как это влияет на моих друзей из похожих семей, но до встречи с Кристиной мне не казалось это чем-то неправильным. Мне казалось, что так дела и должны обстоять, ведь как ещё можно научить детей всем этим правилам? А потом эта рыжая стерва разрушила все стены что я создала вокруг себя, убегая от реальности, и я даже не знаю, благодарить мне её или ненавидеть ещё сильнее. Я не стала свободнее, как, вероятно, надеялась Кристина, разрушая моё мировоззрение. Мне не стало легче дышать, я лишь поняла, что всю жизнь мой мозг безбожно травили, мешая любой мысли, отличающейся от им нужных, просочиться, но это осознание не помогло мне избавиться от того, что во мне так тщательно взращивали родители. Все их правила, идеалы — всё это глубоко укоренилось в моей голове, лишь сильнее отравляя мою жизнь. Кристина
навредила мне. Вроде не впервые такое происходит — всё-таки, мы частенько дрались, и всё равно в груди зарождается обида, словно я имею право злиться на неё после всего, что я ей сделала, словно меня
предали. Хотя, честно говоря, у Кристины гораздо больше причин думать, что её предали, что
я её предала. Я видела, как она разбилась на мелкие осколки после моих слов и той пощёчины, видела её попытки сдержать слёзы. От этого вида внутри меня что-то переклинило. Я собиралась извиниться, собиралась попытаться хоть как-то собрать всё заново, но стоило мне открыть рот, чтобы сказать хоть что-то, прервать тишину, как мне по скуле прилетело кулаком Льюис. Это отвлекло меня всего на жалкие доли секунды, но ей этого хватило, чтобы прижать меня к шкафу, нависая. Это выглядело бы вполне угрожающе, если бы не слёзы, бегущие ручьём по её лицу. Я стояла не шелохнувшись, не зная, куда себя деть. Всё, о чём я могла думать, это о том, что мама может вот-вот войти, и я не знаю, чего я боялась сильнее — что она поймёт, что мы дрались, или что она подумает, что мы встречаемся. Кулак Кристины вновь замахнулся, и я просто сделала первое, что пришло в мою тупую голову, прижимаясь своими губами к её щеке, рядом с её губами, и сейчас я даже рада, что не поддалась мелькнувшей на полсекунды мысли о том, чтобы прижаться к её губам, потому что я едва с ума не схожу от простого поцелуя в щёку, и я боюсь представить то, что могло произойти после настоящего поцелуя.
Я провожу в своих мыслях, по ощущениям, целую вечность, после чего наконец слышу стук в дверь, которую открывают тут же, не дожидаясь ответа. Разворачиваю стул, чтобы сидеть лицом к родителям.
Папа вернулся. Я по привычке чуть не кидаюсь тут же обнимать его, но быстро одёргиваю себя —
я не заслужила. Раньше такие мысли о том, что я не заслужила любви родителей сегодня, казались мне нормой, просто частью моей жизни.
“ — Почему ты мне помогаешь?” эхом отдаётся в голове сегодняшний вопрос Кристины, на который я так и не ответила.
Потому что никто не помогает мне справиться с моими родителями. Просто невероятно, насколько у нас схожие причины чтобы помогать друг дружке несмотря на вражду. Я до сих пор помню, как пальцы Льюис ласково вытирали слёзы с моих щёк.
“ — Потому что никто не утешал меня, когда я плакала после издевательств в прошлой школе” — так она оправдала этот поступок.
— Аврора, — по спине бегут мурашки от тона его голоса.
Проступок же не настолько серьёзный? — расскажи мне, что ты сделала не так.
Смотрит сурово. Однажды я составила небольшую шкалу, чтобы мне было проще понять, насколько мои родители злятся, и глядя на холодную ярость отца, я бы сказала, что уровень гнева едва ли не восемь из десяти. Это ведь всего лишь записка, разве это могло разозлить их? Одним только неудачным днём не объяснишь того, какая ярость на лице родителя.
Неужели они узнали? Сердце ухает в пятки.
— Я жду ответа, Аврора, — твёрдо повторил отец, и если бы я не сидела, я бы наверняка упала. Я ненавижу такие разговоры, терпеть их не могу, потому что я никогда не знаю, как много они выяснили, что говорить. Каждый такой разговор мне приходится перебирать едва ли не каждое действие которое я совершала, и попытки папы подгонять меня ухудшают ситуацию во много раз.
— Я… — Приходится задуматься. Я понятия не имею, как сформулировать произошедшее. Это была всего пятисекундная заминка, но этого оказалось достаточно, чтобы отец разозлился ещё сильнее, — я рассказала Кристине про то, что мама пыталась скрыть от неё, — он продолжает выжидательно смотреть, и я невольно сжимаюсь под его взглядом, впрочем, моментально выпрямляя спину, заметив недовольный взгляд матери. Минное, блять, поле, — это всё, папа, — голос начинает дрожать.
— Не всё, — от его голоса внутри всё холодеет, — думай, Аврора. Ты знаешь, что ты сделала.
— Я всю неделю соблюдала все правила, я правда не понимаю, что…
— То есть ты хочешь сказать, что твой отец лжёт? — вмешалась мать, обманчиво нежно поглаживая моё плечо.
— Нет, конечно же нет, просто я не знаю, я не понимаю, — из груди вырывается всхлип отчаянья — похоже, всё совсем плохо.
Страшно. На плече предупредительно сжались пальцы мамы.
Держи себя в руках. Страшно. Соберись уже. Страшно-страшно-страшно. — я ведь… Я даже из дома почти не выходила, только в школу и домой…
— И чем же ты занимаешься в школе? — не сдержал крика папа, поднимаясь с кресла, в которое он сел сразу как вошёл в комнату. Я хоть и смогла удержать спокойное выражение лица, но из глаз тут же полились слёзы.
Что ж, это должно было произойти рано или поздно. — Когда мы говорили, что ты должна любым способом достигать лучших результатов, мы ясно сказали, что физическая сила не выход. Мы ведь говорили тебе вести себя достойно, говорили ведь? — Поддерживать зрительный контакт сложно, почти невыносимо, и всё же я обязана его держать, иначе всё будет в сотни раз хуже. — Я не слышу ответа, Аврора!
— Говорили, — с трудом узнаю собственный голос, настолько я охрипла.
— И ты нарушила наши правила?
— Нарушила, — я отвечаю чисто на автомате, с ужасом думая о том, какое наказание я получу.
Страшно.
В комнате воцаряется напряжённое молчание, и оно пугает сильнее любых криков. Отец явно задумывается над тем, какое наказание мне дать, хотя обычно он почти моментально их придумывал. Я знаю, что сильно провинилась, поэтому внутри меня нет и капли надежды на помилование несмотря на то, что я впервые нарушила это правило, а за такое мои родители не сильно ругали, но говорили больше так не делать. Но на лице папы отражён такой гнев, что я понимаю — я не отделаюсь.
Очень редко я видела такое выражение у отца. Обычно, даже если он и злится, на его лице лишь холод, через который едва проглядывает капля эмоций, а сейчас… А сейчас он словно забыл о том, что нужно следить за своими эмоциями. Сейчас он уже не помнит про собственные правила от гнева внутри него, и на секунду мне становится очень обидно: за каждое нарушение я получаю либо наказание, либо пощёчину, а он может делать что хочет.
Я тоже хочу свободы. Я тоже хочу показывать свои чувства, а не отмалчиваться. Я
хочу быть искренней, но каждый раз как я задумываюсь над этим меня словно током прошибает, и в голове снова и снова повторяются правила родителей.
Слушайся беспрекословно, держи эмоции под контролем, не смей совершать ошибки. Я бы всё отдала ради обычной жизни, и снова я понимаю, какое ебучее проклятье на меня наслала Кристина, когда рассказала мне правду. Я уже не смогу снять оковы, не смогу разорвать цепи, ослабить контроль родителей, но теперь я понимаю, насколько всё вокруг меня ужасно.
Неизбежно. Только с ней я могла вести себя спокойнее обычного, только с ней я позволяла себе немного больше, чем с другими… Но я
оттолкнула её. Безжалостно отпихнула, пыталась избавиться от неё, кинув в бездну, не зная, что я упаду вслед за ней.
Не зная, что я не буду против упасть за ней. Кристина слишком
свободная. Это очень подкупает, очень располагает к ней, и я попала в этот капкан, сама того не заметив. Не заметив, как рядом с ней мне становилось легче дышать, как рядом с ней я отпускала саму себя, словно она заражала этой свободой. Она так отравила меня этими ощущениями, что я снова и снова сворачиваю с того пути, что родители усердно прокладывали для меня. В голове снова и снова смешивается то, чему меня учили всю жизнь и то, что я узнала благодаря Льюис. Одновременно ненависть к родителям, и верность им и их правилам, и это ломает меня на части.
Само существование Кристины ломает меня на части.
— Ремень, — холодно шепчет отец, но в мёртвой тишине комнаты это звучало почти как крик, раскат грома. В голове мысли снова начали сменять друг-дружку, снова начали мешать понять реальность.
Ремень?.. Родители никогда раньше не использовали ремень для наказания. По всему телу пробежал холодок, а в глазах снова предательски появились слёзы, которые я безуспешно пытаюсь сморгнуть. Слышу щелчок пряжки ремня, и уже не могу сдержать поток слёз и всхлипов, — выставляй руки, Аврора. — тело ватное, вообще не слушается, не даёт мне поднять руки.
Я не хочу чтобы стало ещё хуже, — Руки, Аврора!
Продолжаю сидеть, вцепившись пальцами в стул и ожидая приближающегося пиздеца.
Ты опять всё портишь, Аврора. Правое плечо обжигает от сильного удара полоской кожи, и лишь тогда мои руки поднимаются, но начинают предательски трястись из-за усиливающейся дрожи по всему телу и сдерживаемых всхлипов.
Ты и так провинилась, не смей плакать. Следующий удар приходится по недавним царапинам, невольно вырывая из меня крик, но я тут же прикусываю губу, когда хватка матери усилилась.
Это только твоя вина. Прими заслуженное наказание молча. Но я не могу молчать, когда грубая кожа с завидной регулярностью бьёт меня прямо по царапинам, снова разрывая кожу. Не могу молчать, когда в груди что-то умирает от осознания того, что самые близкие люди в моей жизни сейчас вынуждают меня сидеть и спокойно принимать удары. И если так себя ведут самые близкие люди…
Могу ли я хоть кому-то доверять? Вот он, источник моих проблем с доверием — стоят рядом со мной и делают вид, что это совершенно нормально. Биологические родители не повлияли на моё недоверие даже на одну десятую от того вклада, что в эту травму внесли мои приёмные родители. И самое ужасное во всём этом — я всё ещё их люблю. Даже несмотря на травмы, несмотря на манипуляции, они остаются моими родителями, остаются единственными людьми, которым я могу как-никак доверять. Даже если они используют это доверие против меня, это те люди, которым я доверяю сильнее, чем кому-либо другому.
Мне не сбежать. Я бы хотела быть бунтаркой. Такой, как
Кристина. Она всё время своей жизни без отца сбегала из дома, тусовалась в компаниях каких-то укурков. И даже если она была мертва внутри, она могла убежать от этого, а я, даже находясь в совершенно другом месте, всё равно буду слушаться родителей, всё равно буду везде ощущать их взгляды, следящие за каждым моим шагом. Я словно послушная марионетка следую всех их указаниям, но стоит мне начать проявлять хоть каплю свободы, стоит подумать, что контроль надо мной ослаб, как меня “чинят”, возвращая на прежний путь, но каждый раз ужесточая правила, потому что если я нарушила правило хоть один раз — это будет повторяться.
Я едва ли чувствую свои руки, когда отец решает, что этого пока достаточно. Я боюсь смотреть на запястья, поэтому тут же опускаю руки.
Не хочу знать. Гнев исчез и лица отца, сменяясь на спокойствие, поэтому я слегка расслабляюсь, по привычке копируя эмоции своих родителей. Мама уже стоит рядом с отцом, и лишь сейчас я замечаю исчезнувшее с моих плеч давление. Они совершенно расслаблены, словно ничего не происходило, и это просто
невероятно бесит, но я не имею права возмущаться. Внутри меня абсолютная пустота, как обычно после любого наказания, и я знаю, что ближайшие несколько дней это ощущение не пройдёт, знаю, что всё это время я буду ходить как зомби, и худшее во всём этом даже не то, что родители это
знают, нет. Худшее в этом то, что им это и
нужно. И это ранит, невероятно сильно ранит, и даже несмотря на огромное количество любви, которое они мне дарили, такие раны проникали глубоко внутрь, и каждый раз как я смотрела на них, внутри меня медленно закипала злость.
Я мало знаю о бабушке с дедушкой своей приёмной семьи, но, насколько я поняла, с обеих сторон родители были такими же, как мои, но в разы хуже. Папа не общается с ними вне праздничных ужинов, да и на них сторонится как может. Он никогда особо не говорил о своём прошлом, крупицы информации я получила от своей матери, когда я спросила её, почему мы не можем общаться с дедушкой и бабушкой.
“ — Он был тираном, Рора, — тогда я впервые увидела слёзы в глазах мамы — он был монстром.” Тогда я не придала этому ответу слишком много внимания, но сейчас я знаю: если моя мама назвала его монстром — это правда. Она на всякий случай держала нейтральные отношения со всеми на праздничных ужинах, и не позволяла себе говорить о ком-то плохо. Я помню, как мельком видела шрамы на руках и спине папы, как видела точно такие же шрамы по всему телу мамы… Я была благодарна родителям за то, что они старались воспитывать меня по-другому, но за отсутствием опыта они копировали поведение родителей, хотя очень старались держать себя в рамках, чтобы не было никаких шрамов, никаких серьёзных повреждений… Сегодня они впервые сорвались.
Неужели одни только драки стоили предательства собственных принципов? Я злюсь, и дело даже не в том, что меня наказали — это я заслужила сполна. Дело было в том, что родители были для меня идеалом, они всегда учили меня тому, что нельзя нарушать свои принципы, а потом они именно это и сделали.
— Ты очень нас разочаровала, Аврора, — дыхание перехватило, и я поднимаю взгляд на родителей, надеясь увидеть там хоть каплю тепла, надеясь услышать, что это неправда, но встречаюсь с двумя ледяными взглядами. Не было и намёка на мягкость, которая обычно была на их лице когда они разговаривали со мной, — нас ждёт очень серьёзный разговор завтра.
Дверь за ними закрывается, и я падаю на кровать, беззвучно рыдая, и от этого становится ещё хуже — точно так же я проводила и ночи в детском доме. Лёжа на матрасе, рыдая в подушку.
Одна. Нет, разумеется, вокруг меня было много детей. Если я правильно помню, нас делили на возрастные группы, и в каждой группе были дети с разницей до трёх лет, поэтому в каждой комнате могло ночевать больше сорока детей,
но со мной никто не общался. Почти все из них были из плохих семей, которые были лишены родительских прав, от других родители просто отказались, и все они делились на небольшие группы как раз по этому параметру, но меня ни в одну из них не принимали, никто не хотел со мной общаться кроме одной единственной медсестры, смены которой, впрочем, были всего два раза в неделю, но это не то же самое, что и общение со сверстниками, которого у меня не было. Почти каждую ночь я слышала, как дети вокруг меня болтали между собой, игнорируя моё существование, и часто, стоило им уснуть, я начинала рыдать в подушку.
Вот и сейчас, лёжа на мокрой от слёз ткани, я чувствую это гнетущее одиночество. На самом деле это чувство преследует меня везде, время от времени напоминая о себе.
Мало что изменилось с тех времён. Если раньше со мной не разговаривали просто потому, что недолюбливали, то сейчас со мной не говорят потому, что боятся,
ненавидят, да и мои проблемы с доверием не слишком помогают мне избавиться от тяжёлого чувства в груди. Оно никуда не уходит, лишь стихает на время, возвращаясь сполна, стоит мне расслабиться. И почти каждую ночь, стоит мне лечь в кровать, это чувство захватывает, переполняет меня. Дышать становится невыносимо сложно, почти невозможно. Почти каждую ночь я задыхаюсь под натиском собственных чувств, сдерживаемых в течении дня, почти каждую ночь я засыпаю в слезах, и в последнее время эти приступы стали гораздо чаще, но к ним добавились ещё и проблемы со сном — я с трудом засыпаю, часам к трём ночи, и то, это сложно назвать сном, поскольку мне снятся сплошные кошмары, от которых я постоянно просыпаюсь. В каждом кошмаре меня оставляют близкие, но даже уход моих единственных друзей не причинял мне столько боли и ужаса, сколько приносил уход Кристины. И самое ужасное в этом то, что это
уже стало реальностью благодаря моим усилиям.
Я просто хотела, чтобы меня любили. Я хотела усидеть на двух стульях, хотела получать любовь одновременно от родителей и Кристины, но в итоге всё разрушено.
Всё разрушено из-за меня. Но я не могла ничего сделать, совсем ничего, ведь мои с ней реальности совершенно разные, наши мировоззрения абсолютно противоположны.
Но именно это и тянет меня к ней. Я влюбилась в конченую рыжую бестию, которая из-за моих поступков вполне справедливо отвернулась, закрылась от меня, и даже если бы у меня был шанс что-то исправить, я бы всё равно всё испортила, ведомая приказами родителей в голове. Я, честно говоря, тоже не дружила бы с самой собой — под натиском родителей я едва ли проявляю себя как отдельная личность, предпочитая прятать чувства поглубже, уступая полный контроль тем правилам, что мама с папой вкладывали мне в голову на протяжении долгих лет.
Никто и не заметит. Для всех я просто девушка с вечно равнодушным выражением лица, но внутри я ощущаю себя словно послушная марионетка в руках талантливого кукловода. Прежде чем принять любое решение, мне приходится задуматься о том, что скажут родители, о том, не нарушаю ли я правил нашего дома, не испортит ли это репутацию семьи. Я всегда обязана сначала думать о других, о том, что они подумают. Всегда должна пройти сквозь огонь и воду чтобы помочь другим, и это утомительно, слишком утомительно, но я обязана продолжать,
обязана. Мне нельзя подвести родителей. Как бы я ни злилась временами на родителей, внутри меня остаётся глупая верность им, глупое желание быть любимой, желание, чтобы мной гордились именно
они.
Сейчас я переполнена противоречиями, и мне снова хочется прибить Кристину за то, что она поселила в моей груди эту крохотную тень сомнения в моих родителях. В целом хотелось прибить её. Её слишком много, она везде лезет, даже когда её просят уйти, невыносимо яркая, невыносимо шумная…
Невыносимо привлекательная. И я влюбилась в эту идиотку, сильно и, похоже, безвозвратно, потому что мозг совершенно не хочет прекращать эти чувства, в то же время вынуждая меня вести себя с ней… Таким образом. Даже не знаю, как это назвать, потому что я не отношусь к ней ни как к врагу, ни как к объекту моей влюблённости…
Я отношусь к ней так же, как мои родители. Отталкиваю, почти тут же притягивая обратно, оказываю внимание, любовь. Зная, что ей почти не от кого искать любви.
Зная, как сильно это ранит.
Я ничем не лучше моих родителей, которые поступают так не только со мной, но и с другими, вынуждают меня и других так обращаться с остальными. Я не могу считать себя отличной от родителей после того, как я поступаю с другими людьми, как я поступаю с Крис. Сокращение имени пронеслось в голове совершенно неожиданно, и я даже сбиваюсь с мысли.
Крис?..
— Крис… — непонятно зачем повторяю я вслух, и поднимаюсь с кровати, на ватных ногах подходя к лежащей на столе тетради.
Плюхаюсь обратно в кровать уже с тетрадью, перелистывая исписанные страницы. В основном на них были конспекты, в которых она старалась писать ровным почерком, но было заметно, насколько быстро она устаёт от этого, потому что после пары фраз она всегда сбивалась. Но не почерк меня интересовал, а рисунки. В основном какие-то простенькие растения, но… Но именно на страницах с нашим проектом были рисунки обнажённых женщин. Приходится напомнить себе о том, что эти чувства
не могут быть взаимными, потому что в голове тут же мелькает мысль о том, что это может что-то значить.
Какой смысл влюбляться в своего врага? Я быстро перелистываю страницу, не желая больше задумываться об этом. Все конспекты в её тетради украшены множеством цветов, маленькими рисунками колб и прочей ерундой, и это было… Мило? Даже несколько очаровательно. Губы невольно растягиваются в слабой улыбке. Да, прозвище Крис ей очень даже подходит — оно какое-то… Тёплое, что ли? Тёплое, как её улыбка.
Улыбка, которая никогда не будет для меня. От этой мысли на глаза моментально наворачиваются слёзы, а в груди что-то больно сжалось.
Я совершила ошибку. Это осознание — что пощёчина. Я ошиблась, выгнав Кристину, ошиблась, когда ударила её в порыве эмоций… Каждый мой поступок по отношению к ней — ошибка, будь этот поступок хорошим или плохим. С самого начала мне следовало просто игнорировать её, слушаться родительских указов и избегать лишних конфликтов. Я даже не уверена, почему именно решила тогда нарушить правила родителей, почему решила ударить Льюис. Единственная возможная причина — зависть. Уже который раз ловлю себя на мысли о том, что я
завидую ей, её свободе. Даже если ей пришлось стать свободной и самостоятельной из-за обстоятельств, я тоже хотела этого. Не слушать никого, не иметь постоянного надзирателя. Просто жить, слушаясь только саму себя… И опять в голове сплошные противоречия. Я не должна завидовать кому-то ниже меня. Я не должна сомневаться в методах родителей.
Но я сомневаюсь. И сомневаться я начала
из-за неё. Она испортила доверие моих родителей ко мне, испортила
моё к ним доверие, она испортила всё, что составляло огромную часть моей жизни, уничтожила неуправляемым ураганом и бросила меня на обломках того, что раньше было моей личностью. Разрушила всё, что множество лет составляло мою личность. Бросила в отчаянии, гневе и ужасе. Ужасе от собственной беззащитности без крепких стен внутри своего мозга, в которых я пряталась от реальности, бежала не оглядываясь, лишь бы не думать, лишь бы
не знать. Не знать, что вся моя жизнь с момента попадания в эту семью была иллюзией, тщательно поддерживаемой собственным мозгом на протяжении стольких лет, не думать о том, о чём родители
запрещали мне думать. Удивительно как легко было обмануть свой мозг, зарыть глубоко внутри все те чувства и мысли, что были запрещено, и всё это лишь для того, чтобы получить хоть каплю любви родителей, заполнить на время зияющую дыру в груди, лишь бы избавиться от
этого чувства. От ощущения одиночества, что зарождалось глубоко внутри, пускало корни. Это ощущение, которое всегда рядом, идёт за мной по пятам куда бы я ни направлялась. Чувство одиночества, брошенности, словно от меня оторвали кусок, самый важный кусок, без которого люди — что пустые оболочки без души и личности. Казалось, мне просто повезло, что от этого “куска” взяли лишь часть.
Повезло?.. Нет, это можно назвать лишь абсолютной неудачей, потому что во мне остались грёбаные чувства. Все мои эмоции яркие, сильные, и всё лишь потому, что я всегда сдерживаюсь. Что бы ни случилось, нужно глубоко дышать, держаться.
И только с Кристиной я не могу контролировать себя.
Кристина ощущалась несколько… Иначе. Она всегда смотрела проницательно, явно понимала мои настоящие эмоции, или, по крайней мере, делала вид, что понимает, чтобы я чаще теряла контроль.
И это работало. Это, чёрт возьми, работало каждый раз. И как же выводило из себя, когда я в очередной раз поддавалась, позволяла себе поверить, что меня понимает хоть один человек, как же меня бесила мысль о том, что она видит мои слабости, как же я
ненавидела её за это. Нужно держаться подальше, нужно оттолкнуть. Нельзя показывать ей свои слабости, нельзя,
нельзя. Просто оттолкнуть недостаточно, я это уже поняла. Кристина не из тех, кто готов сдаться, даже если она провалится раз сто, и я снова ловлю себя на зависти.
“Не умеешь — не берись”, отдаётся в голове. Не счесть количество раз, когда родители говорили мне это, стоило в чём-то ошибиться.
Провалиться, проиграть. Кристина же пробовала себя во всём, она была везде, ходила на как можно больше секций, работала, возвращаясь домой только поздней ночью.
Словно она не хотела находиться дома. Она словно тщательно избегала не только дома, но и мыслей, потому что как бы я ни старалась, я не могу вспомнить, чтобы Льюис хоть раз была одна вне уроков, будь то на перемене или после занятий. Всегда окружена тремя людьми, даже если сама она во время разговора молчит. Я часто смотрела на них во время обеденных перерывов, и каждый раз отмечала то, как отстранённо ведёт себя Кристина, или то, как натянуто она улыбалась. Для многих эта улыбка выглядела бы… обычной. Может, не слишком весёлая, но в целом нормальная. И дело было действительно не в улыбке, а в её взгляде. Пустом, потухшем взгляде, который появлялся как только она переставала говорить. Всегда один и тот же порядок — она улыбается, рассказывая очередную историю, затем замолкает примерно на полминуты, глаза блестят от слёз, затем она встряхивает головой и возвращается в диалог.
Я знакома с этим жестом. Точно так же я трясу головой, когда мыслей становится слишком много, когда мысли доводят меня до слёз, до разодранных запястий. Каждый раз, как я видела этот жест с её стороны, я чувствовала, как в груди что-то надрывается, причиняя невыносимую жгучую боль, потому что каждый раз я могла думать только о том, что это
моя вина. Я виновата в том, что Кристина страдает, в том, что она каждый день, видя меня, вспоминает о том, что её
ненавидят, что у неё не получилось сбежать от ненависти одноклассников…
Надо её игнорировать. Это единственный выход из этой ситуации, единственный выход, который соответствует
правилам, поскольку оттолкнуть её не получается, хотя я, честно говоря, не слишком старалась, каждый раз надеясь, что она вернётся.
И она возвращалась. Снова возвращалась, проклинала,
ненавидела, и всё равно продолжала, словно не контролировала себя, свои действия. И сегодня мне впервые показалось, что больше не вернётся. Думаю, мне должно было полегчать, ведь она сама меня оставит, мне даже не нужно ничего предпринимать, но почему-то мне
страшно. Хоть мы и ссорились… Нет, хоть мы и
враги — от мысли об этом на глазах выступают слёзы — её присутствие в моей жизни казалось… Неожиданно привычным,
необходимым. С нашей встречи в кафе я вдруг поняла, что её присутствие словно медленно разрушает, растворяет укоренившееся во мне одиночество, заменяя его своим теплом, и каждый раз, стоило нам разойтись, она забирала это тепло с собой. Мне хотелось вернуться, просто находиться рядом, лишь бы почувствовать
это, лишь бы сбежать от ледяного одиночества внутри меня хотя бы на время. Почему я решила оттолкнуть? Дело даже не столько в воспитании родителей, сколько в осознании того, что вместо одиночества во мне появляется нечто… Иное. Нечто, которое вместе с холодом внутри разрушает важную часть меня, заменяя собой разрушенные куски, и от этого дышать становилось так легко и свободно, в животе начинали трепетать бабочки, мозг совершенно переставал вспоминать об установленных моими родителями правилах. Я испугалась, что привыкну к этому. Привыкну к той доле свободы что я получаю от общения с Кристиной и больше не смогу отказаться от этого, не смогу перестать…
Усилю собственную влюблённость. Я попыталась оборвать всё на корню после встречи в кафе, но меня снова и снова притягивало к ней, и упорство Льюис совершенно не помогало мне справиться с этим. В голове вперемешку звучали указания родителей, проносились моменты моих встреч с Кристиной, и снова правила родителей — все три голоса звучали в одно и то же время, окончательно путая мои мысли, сводя с ума, не давая и секунды на раздумья, и так каждый раз, как я задумывалась о Кристине, каждый раз, как я просто
находилась рядом с ней.
Я кидаю её тетрадь в стену, тут же закрывая лицо подушкой, в некоторой степени надеясь на то, что я задохнусь и прекращу так заёбываться из-за одной рыжей идиотки, или хотя бы усну, чтобы перестать думать об этом. Проходит, кажется, минут пятнадцать, а сон всё не идёт, и я отправляю одну из подушек вслед за тетрадью, тут же хватаясь за пряди волос у самых корней. У меня в голове всё окончательно перемешалось. Впервые мне казалось, что выхода попросту нет. Я не знаю, что делать с Кристиной, не знаю, как справиться со всем давлением в первую очередь от самой себя. Я буду чувствовать себя дерьмово, какую бы сторону я ни выбрала. Буду игнорировать Крис — мне будет больно, слишком больно, но точно такой же результат ждёт меня и в случае, если я попытаюсь игнорировать родителей, и я даже не знаю, в каком случае мне будет хуже. Я не могу остаться даже между, потому что с обеими сторонами мои отношения уже дошли до точки кипения, когда нужно принимать решение. Больше никакого нейтралитета, лишь острая, почти невыносимая боль в груди. И самое ужасное в этом то, что решение это должно быть принято до конца выходных… Слишком мало времени для того, что может столько поменять в моей жизни, особенно учитывая, что завтра родители собирают своих друзей и знакомых на ужин, а значит, мне придётся пробыть с ними весь вечер. Весь вечер беспрекословно слушать родителей, не разговаривать без разрешения, не иметь никакого права удалиться в свою комнату, подальше от шума. Некоторые друзья признавались, что раньше им казалось, что раз я из обеспеченной семьи, я буду рада различным “тусовкам”, но на деле любое мероприятие, на котором присутствует больше пяти людей, заставляет меня сильно нервничать, ведь чем больше гостей — тем хуже будет наказание, если я сделаю что-то не так, а родители сейчас и без того были злы на меня. При мысли о родителях я рефлекторно смотрю на запястья. Тонкая кожа была надорвана пряжкой ремня в нескольких местах, царапины оказались вскрыты, кровь на них уже запеклась. Помимо царапин, на руках красовались красные следы ударов, места куда били пряжкой даже опухли слегка, и у меня не оставалось никаких сомнений, что утром там будет множество синяков, и весь этот фиолетово-красный пиздец будет сильно болеть. Я не знаю, как я переживу этот грёбаный ужин, ничего не касаясь.
В этот раз в ванне я просидела… Неприлично долго. Большую часть времени я лишь рассеянно рассматривала повреждения, не зная, что делать. В голове одно за другим проносились воспоминания с Кристиной, и, казалось бы, выбор стороны в данном вопросе должен быть очевидным, особенно учитывая то, как сильно жжёт царапины кипяток, но… Ох, как много этих “но” пронеслось у меня в голове за время размышлений — от мыслей о том, что наказания будут только жёстче, до мыслей о том, что я не могу их
предать, и неважно, что они предали сами себя, свои принципы. Всё стало слишком сложно в последнее время, слишком много произошло. До появления Крис в моей жизни всё было своим чередом, не было таких диких эмоциональных качелей. Заполнять дневник не имело смысла, поэтому я растворялась в этой рутине, теряла ощущение времени. Эмоции почти всегда были на одном уровне, никогда всплески эмоций не были такими продолжительными, даже когда я встречалась со своими уже бывшими партнёрами. При воспоминании о последней девушке в груди причудливым ощущением смешались теплота и боль. Когда она меня бросила она сказала, что всё, о чём я думаю — о том, как угодить своим родителям. “
— Ты никогда не думаешь о других, даже о себе” раздаётся надрывающийся от слёз голос девушки, и за ним тут же раздаётся голос Кристины:
“ — Почему ты заботишься о своей репутации настолько сильно, что готова разрушить чужую жизнь, готова разрушить саму себя?” Все воспоминания, все слова, произнесённые этими двумя и моими родителями — что ураган. В голове всплывают противоречащие одна другой фразы, каждая мысль перебивала другую, становясь невыносимым звоном, белым шумом. Каждая из них сводила с ума всё сильнее и сильнее, они заставляли раздирать в кровь предыдущие царапины, заставляли кричать, реветь, и мне повезло, что в моей комнате хорошая звукоизоляция. Я опускаюсь в ванну с горячей водой, смотря на расплывчатые изгибы моего тела под водой, и слёз становится ещё больше.
Я ненавижу себя. Всегда ненавидела, даже когда внушала себе обратное, глубоко внутри я знала, какое отвращение я испытываю к себе. Даже когда внушала другим, что мне нравится моё тело, в голове раз за разом отдавалось —
недостаточно. Недостаточно много тренируюсь, недостаточно стремлюсь к похудению, всегда чего-то было недостаточно. Я помню завистливые взгляды на физкультуре, я помню слова друзей о том, что у меня хорошая фигура, но я никогда им не верила. Каждый день я смотрела в зеркало и мне хотелось кричать, каждый раз, смотря в зеркало я замечала в себе только худшее, всегда отмечала мельчайшие недостатки и всё равно быстро надевала маску самоуверенности, стоило мне покинуть пределы спальни. Я закидываю бомбочку для ванны и закрываю глаза, пытаясь успокоиться, хотя внутри мне хотелось кричать. Нужно обдумать всё как можно тщательнее, хотя ответ и так был очевиден —
я не могу предать родителей.
Просыпаюсь с такой дикой головной болью, что, кажется, ещё немного и голова взорвётся. Перед глазами всё слегка расплывалось, а когда я встала и распахнула шторы, я сразу схватилась за голову, жмурясь — боль стала невыносимо острой, и на глаза навернулись слёзы.
Мигрень. Именно в столь важный день, моё тело в очередной раз предало меня, насылая эту адскую боль. У меня и раньше бывали мигрени, в основном из-за переутомления, но ни одна из них ещё не была настолько сильной, ни одна из них не вызывала такую боль при малейшем движении. Я с трудом падаю в кровать, тут же закрывая голову подушкой, чтобы избежать и шума, и света. Похоже, и сегодня мне не удастся отвлечься от собственных тревожных мыслей, как я надеялась изначально, и от этого на глаза наворачиваются слёзы. Нащупываю ящик прикроватной тумбочки, где должно лежать обезболивающее, но поняв, что таблетку всё равно придётся запить, я стону от отчаянья. Медленно встав с кровати, я невольно вскрикиваю — шторы ещё распахнуты, и свет вызвал очередную вспышку боли. Путь на кухню кажется бесконечно долгим и болезненным, и поняв, что мне не хватит сил добраться до спальни на втором этаже, я ложусь на диван, привычно накрывая лицо подушкой. Я не знаю, в какой момент я уснула, но проснулась я от знакомого голоса, совсем рядом.
Кристина?.. Моё сердце громко застучало и я скинула подушку, тут же садясь. Гостем оказалась моя подруга, Лилия Браун, которая испуганно отшатнулась от меня, пытаясь перевести дыхание.
— Твою мать, Рора! — громко вскрикнула она, лишь после крика заметив спустившуюся по лестнице мою маму, — извините, миссис Энджон! — едва сдерживая смех быстро добавила она, вновь поворачиваясь ко мне, — прогуляемся?
Я лишь киваю, и меня тут же тащат на улицу, даже не дав переодеться из пижамы. Стоило нам покинуть дом, как её смех сменился чрезвычайно серьёзным выражением лица, и она быстро отводит меня к парку, находящемуся через дорогу от дома, усаживая меня на первую попавшуюся скамью
— Твоя мать написала мне, что тебе плохо. Опять мигрень, не так ли? — голос Лили звучит слишком громко, хотя на деле она говорила достаточно тихо, чтобы никто из прохожих не услышал.
— Ты живёшь в сорока минутах езды отсюда и ты приехала отдельно от своих родителей из-за такой глупости?
— Не переводи тему, Аврора, — голос Лилии наполнился некоторой холодной строгостью, но в нём явно звучала и забота, — я знаю что тебе сложно доверять — я выросла в такой же семье, но у тебя последние месяца два постоянные мигрени, и это явно не из-за физических факторов.
— Какая разница, — отмахиваюсь я, отводя взгляд в сторону. Хочется рассказать о своих тревогах, не хочется грубить, хочется
довериться, но каждый раз слова застревают в горле —
что, если я доверюсь не тому?
Некоторое время подруга смотрела на меня тяжело и изучающе, словно искала малейший намёк на то, что со мной не так, и я невольно поёжилась, отворачивая голову.
— Это из-за родителей, верно? Тебя наказали?
— Какая разница! — почти рычу, но замолкаю, стоит Лилии положить руки мне на плечи.
— Рора, ты знаешь меня с самого садика, — её голос дрожит, а на лице сильная обида, — я знаю, что тебе сложно довериться другим людям, которых ты не слишком давно знаешь, но мы знакомы больше десяти лет, — она запинается, и, словно что-то осознав, тряхнула головой, отстраняясь, — прости, я веду себя как наши родители. Я просто хочу чтобы ты знала, что я никогда не буду тебя осуждать, и никогда не расскажу кому-то другому твои секреты, но я не хочу давить на тебя, хоть и беспокоюсь.
От её слов на глаза навернулись слёзы, и я всхлипываю. До этого момента я не понимала, как важно мне было это услышать от кого-то, услышать
от неё. По щекам потекли слёзы, которые я тут же стала утирать — никто из друзей не видел мои слёзы раньше, и мне бы не хотелось это как-то менять, но остановить поток слёз не получалось. Я чувствую осторожные объятия, и от этого во мне что-то переклинивает —
мы точно так же сидели с Кристиной. Только роли поменялись, и теперь я реву в чужое плечо, кажется, впервые за долгие годы. В груди что-то рвалось, все эмоции, сдерживаемые так долго, выплеснулись в одно мгновение, и я бесконтрольно всхлипываю, пока Лили крепко прижимает меня к себе, нежно поглаживая меня по волосам. Я успокаиваюсь лишь минут через десять, может, чуть меньше. Лилия протягивает мне бумажную салфетку — она всегда носит их с собой в кармане, и лишь тогда спрашивает, что произошло.
И я рассказала. Рассказала про соперничество с Кристиной, про грёбаный проект, идиотскую влюблённость и огромное количество сомнений в моей голове. Я выложила всё, что тревожило меня хоть немного, изредка прерываясь на всхлипы. Впервые я смогла полностью кому-то выговориться. Впервые меня накрыло ощущение облегчения от того, что я проговорилась, и неважно, что мигрень лишь усилится после этой истерики. Лилия долго смотрела мне в глаза, не произнося и слова, лишь обдумывая что-то.
— Я не смогу принять решение за тебя, Рора, — тихо произносит она, и моё сердце болезненно сжимается, — я готова тебя поддержать в любом случае, ты не подумай, но я не смогу показать тебе решение. Когда выговариваешься кому-то, хаос в голове немного налаживается, поэтому я и предложила тебе поговорить… Секунду, дай мне подумать.
Эта “секундочка” занимает почти вечность, но по факту проходит всего пять минут, когда Лили открывает рот:
— Я сказала, что не дам решения, но… Давай просто разложим всё по полочкам. Без связи с нашими родителями, я говорю это не из-за воспитания и правил наших родителей. Твоя влюблённость… Может оказаться временным увлечением, и выбрав эту девушку ты можешь навсегда потерять доверие родителей. Возможно ты слегка отдалилась от них сейчас, но я знаю, что ты всё ещё их любишь — уверена, ты и сама это заметила. Тебе будет гораздо больнее потерять любовь и доверие родителей, чем доверие одноклассницы, но ты, судя по всему, действительно ей дорожишь, так что выбирать тебе.
В голове словно что-то щёлкает, когда она озвучивает ту мысль, которая вертелась на языке уже второй день. Я нервно кусаю губы, смотря на Лилию.
Почему я так долго не могла ей довериться? — спрашиваю я саму себя, а, вернее, свой мозг, который без устали повторял, что я никому не могу доверять. Но ведь я знаю Лилию с шести лет! Она всегда была рядом, даже если другие дети отворачивались от меня, а я, как последняя неблагодарная тварь, почти не подпускала её к себе. Впрочем, Лили тоже старалась не слишком близко подпускать, не рассказывать слишком много, помня про правила своих родителей. И в таких странных плясках мы были так долго… Это казалось невозможным.
— О чём думаешь? — она улыбается, солнечно,
совсем как Кристина. Меня слегка передёргивает от этой мысли.
Опять думаю о ней.
— О том, как мы вообще умудрились сохранить нашу дружбу, если мы почти ничего друг дружке не рассказывали, — я горько усмехаюсь, переводя взгляд на небо — я проснулась почти в три часа дня, но, похоже, на диване я спала ещё часа полтора, потому что небо медленно окрашивалось в оранжевый.
Лилия заливисто смеётся, но не отвечает. Впервые за долгое время, внутри меня не было урагана, лишь спокойствие, столь непривычное, что хочется смеяться.
***
Ужин был невыносимо скучным, я почти ничего не делала, боясь обнажить хоть немного следы от ремня на руках, и всё равно в комнату я тогда вернулась измотанной, и сполоснулась как можно быстрее, прыгая в кровать в одной пижамной футболке — штаны висели на спинке стула, но надеть их у меня уже не хватило сил, да и какая разница, раз я не жду гостей? Лилия уже уехала, а вместе с ней исчез и единственный лучик радости, возвращая меня в бездну из собственных чувств, и теперь, когда я не отвлекаюсь ни на что, рой мыслей возвращается. Я включаю ночник на прикроватной тумбочке и поднимаю руки, внимательно разглядывая настрадавшуюся кожу запястий.
“ — …но ты, судя по всему, действительно ей дорожишь” проносятся слова Лили в голове, и я невольно перевожу взгляд на тетрадь в углу комнаты, которую я так и не потрудилась убрать, почему-то боясь прикоснуться к ней.
— Дорожу ей?.. — зачем-то повторила я вслух, садясь в кровать.
Можно ли дорожить тем, кого ты пытался сломать? Можно ли дорожить тем, кого постоянно отталкиваешь, тут же пытаясь притянуть обратно? И даже если можно…
Заслуживаю ли я этого? Вряд ли я заслуживаю чего-то большего чем ненависть. Глаза сильно защипало.
Что я натворила… Хотелось зареветь, впасть в истерику, но слёз уже не оставалось, поэтому сильному жжению в глазах и груди не было никакого выхода, а оно всё усиливалось, становясь невыносимым. Казалось, что вот-вот грудная клетка разорвётся от нахлынувших эмоций. Больно, больно
больно-больно-больно, просто невыносимо, дышать почти невозможно…
Вежливый стук в дверь комнаты помогает выйти из этого состояния, и я по привычке тут же выпрямляю спину. Как обычно, дверь комнаты открывают не дождавшись ответа. При виде обоих родителей я ощутила, как сердце ухнуло в пятки.
Опять я сделала что-то не так?
— Мы с твоим отцом зашли сказать, что на ужине ты вела себя прекрасно. Ты молодец, — мама сдержанно улыбается, и мои губы невольно тоже растягиваются в улыбке когда её рука мягко поглаживает меня по щеке.
Совсем как Кристина гладила тебя в кафе — от этой мысли меня словно прошибает током, но я не смею отстраниться от руки мамы, от её тепла.
— Мы рады, что ты так быстро исправилась и вспомнила, что ты Энджон, — папа улыбается тепло — в отличии от мамы, он показывает эмоции довольно ярко, что негативные, что позитивные, — встань, пожалуйста, — мягко просит он, и я тут же подскакиваю.
Моё сердце забилось быстро-быстро, готовое выскочить из груди, когда оба родителя сгребли меня в свои объятия. Все мысли моментально улетучились из головы, и я крепко обняла их в ответ, зарываясь носом в плечо папы. Тепло, уютно, даже убаюкивающе. Я почти засыпаю прямо так, стоя на ногах, но родители мягко отстранились и я села на кровать, светясь от счастья.
— Помни, что ты наследница, Аврора. Ты должна следовать правилам семьи. Не позволяй своим эмоциям испортить этот путь, хорошо? — мама мимолётно потрепала меня по волосам, после чего она взяла папу под руку и вышла из комнаты, оставляя меня наедине с моими мыслями.
Не позволять…
Точно. Одни эти слова расставили всё в моей голове по полочкам, помогли вспомнить.
Я наследница фамилии и фирмы моих родителей, наследница Энджон. Эмоции не должна овладевать мной, не должны влиять на мои решения.
Гордость — превыше всего. Превыше любых чувств — моих или чужих. Было такое ощущение, словно я очнулась от долгого сна в котором пребывала с момента знакомства с Кристиной, и наконец вспомнила, кто я, вспомнила всё то, чему меня так старательно учили родители, всё то, что
она сломала. И хотя в груди что-то болезненно надрывалось, я уже всё решила.
Кристина мне никто. Она всего лишь препятствие на моём пути, которое нужно… Нужно
уничтожить?... На секунду я замешкалась. Я не хочу ей навредить, но…
но я Энджон. Я должна быть на вершине, чего бы мне это ни стоило, как бы сердце не разрывалось от одного вида этой рыжей девушки, я обязана сохранить репутацию нашей семьи.
***
Выходные пролетают незаметно, в основном благодаря тому, что половину субботы я спала, морально обессиленная, и я даже не знала, рада я окончанию выходных или нет. Не знала, готова ли я снова встретиться с Кристиной лицом к лицу, не знаю, смогу ли так быстро совладать с собственными чувствами и относиться к ней как раньше.
Что, если я провалюсь? Нет. Нет-нет-нет, я должна быть уверена в своём успехе, но… Но надеть маску самоуверенности гораздо проще, чем действительно верить в себя и свои силы. Чем этот день будет отличаться от любой другой нашей встречи в школе, во время которых я точно так же не смогла удержать свои чувства под замком? Остаётся лишь надеяться на то, что Кристина… Что Кристина
сдастся. Было странно одновременно так сильно желать чего-то, и так же сильно бояться этого.
Страшно. Дышать становится трудно, стоит мне доехать до школы, а затем я совсем перестаю дышать на пару секунд, видя Льюис, сидящую на этом ебучем травянном участке прямо рядом со входом в полном одиночестве. Нервно прикусываю язык.
Успокойся. Я едва не спотыкаюсь, проходя через ворота школы.
Страшно. Страшно-страшно-страшно.
— Энджон, — тихо зовёт чей-то голос,
её голос, непонятно как услышанный в шуме школьного двора. Я не смею обернуться, лишь останавливаюсь, слыша торопливые шаги. И вот она стоит передо мной, и мне приходится смотреть в её глаза. “
Не дай эмоциям завладеть тобой” напоминает внутренний голос, и я выпрямляюсь, хотя хочется спрятаться.
Смотрю на неё и мне кажется, что это другой человек. На лице нет и тени привычной наигранной улыбки, волосы в гораздо большем беспорядке чем обычно и глаза… Я едва сдерживаю рваный вдох, различив там ту же боль, что я видела в моём отражении. Она выглядит…
Разбито. Но меня не должно это волновать, меня не должны волновать чужие эмоции, не должны, не должны! Но где-то глубоко внутри я понимаю, что это меня волнует. Что я
не хочу, чтобы Кристина чувствовала то же, что чувствовала я. Я отгоняю эти мысли как можно скорее, и наконец замечаю в руках Льюис мою тетрадь. Спохватившись, я вынимаю из своей сумки через плечо её тетрадь, и мы обмениваемся ими. На её глазах почти проступают слёзы, когда она видит вмятины на своей тетради, а затем она поднимает взгляд на меня, и по моей спине ползут мурашки. На её лице нет ни одной эмоции, словно это её учили сохранять спокойствие в любой ситуации, взгляд хоть и переполнен болью, но было ощущение что смотрит он не на меня, а как-то сквозь меня.
Никаких сожалений, приходится напомнить самой себе.
— Я прочитала, — внезапно произнесла она, на секунду натягивая горькую ухмылку, после чего она резко разворачивается, уходя куда-то за здание чтобы, видимо, покурить.
Внутри всё похолодело, словно я проглотила кусок льда. Сдержать слёзы становилось всё труднее, и я поспешила в класс, не обращая внимание ни на одного ученика, если надо будет — сами обойдут. Все мои мысли вращались вокруг несчастной тетради, вокруг всего, что я вписала за эти года четыре, всего, что я писала
про неё. Мысли снова начинали путаться, сколько бы я ни говорила себе, что нужно сохранять ясность ума.
Зачем она мне сказала? Посмеяться над моей забывчивостью? Несмотря на данное себе обещание про контроль эмоций, дверцу своего шкафчика я захлопываю с особой озлобленностью, но это никак не помогло выпустить часть эмоций на свободу, а лишь добавило мыслей о том, что родители бы не одобрили такого поведения, но как же сейчас было плевать, что на одобрение родителей, что на шуганувшихся учеников соседних шкафчиков. Вспоминая всё, что было написано про Кристину, я обрадовалась тому, что не выплеснула ничего о моей влюблённости, да и в целом не писала туда ничего с момента возвращения из кафе. “
Если бы я упомянула долгий разговор с родителями, она бы меня простила” я едва не даю себе пощёчину за такую наивную мысль. Любые мысли о Кристине словно сводят меня с ума окончательно, мешают мне быть
правильной, поэтому твёрдо решаю отвлечься хоть на что-то кроме неё. Я ускоряю шаг в сторону класса на другом этаже, на лестнице едва не столкнувшись лицом к лицу с… С этой рыжей идиоткой. Она открывает рот, собираясь извиниться, но, взглянув на меня, тут же отворачивается и спешно уходит. Видимо, пока я возилась в шкафчике она прошмыгнула мимо меня в туалет, который находится прямо рядом с чёртовой лестницей. Хоть мы и встретились взглядами лишь на полсекунды, я ощутила как сердце укололо виной, и от этого хочется рычать.
Опять думаю о чужих чувствах. Нужно срочно отвлечься на что-то, что требует полной концентрации, на что-то, что помешает мне думать
о ней, но как назло из учёбы мне осталась только моя часть грёбаного проекта с грёбаной Кристиной, но это всё же лучше, чем ничего, и я несказанно обрадовалась тому, что на нашей последней встрече мы, не сговариваясь, решили работать по старой схеме, где каждая занимается определёнными темами. В классе почти никого не было, что, впрочем, неудивительно — я проснулась довольно рано, так и не уснув обратно, поэтому и в школу я пришла пораньше, в том числе и для того, чтобы не встретиться с Кристиной, но она, видимо, решила отдать мне тетрадь прямо у ворот, не дожидаясь урока химии. Сердце пропускает удар когда до меня доходит, что у нас сегодня совместный урок с Льюис.
Нервно стучу ручкой по парте, пытаясь привести мысли в порядок.
В очередной раз. Это будет просто урок, незачем так нервничать — наша химичка не слишком любит давать парные работы, даже совместный проект она выдала нам как-то нехотя, подчеркнув, что это была личная просьба от директора, которого вконец достали наши драки. Мы просто будем сидеть и учиться, и всё же я съёживаюсь изнутри от одной мысли о нахождении в одном помещении. Блять, опять заносит! Я довольно резко открываю учебник и тетрадь по химии, пытаясь найти место где я остановилась. Даже несмотря на три встречи, мы почти ничего не сделали, а ведь дедлайн всего через две недели, и я понятия не имею, как долго мы с Кристиной будем друг дружку избегать как чуму, поэтому мне стоило всерьёз задуматься над тем, чтобы сделать всю работу в одиночку, а это значит работу и по переменам, но я даже почти не злюсь — это наказание за то, что я посмела ослушаться родителей, нарушить их правила. Если мне придётся взять всю работу на себя, то я возьму, чтобы продолжать быть хорошей девочкой, чтобы быть
идеальной.
Уроки проходят незаметно, я полностью отдаюсь учебному процессу, даже не столько стремясь к лучшим оценкам, сколько пытаясь избежать любых мыслей в своей голове, я игнорирую любые слова учителей о том, что я “наконец-то вернулась на верный путь”.
Они не знают. Не знают, как тяжело даётся мне этот путь, и дело было даже не в учебном материале, с которым я справляюсь на отлично, а в том, как далеко мне приходится запихнуть любые свои переживания и потребности, лишь бы следовать этому пути. Но я буду ему следовать, ведь
этого хотят мои родители. Когда приходит время урока химии, отгонять мысли о Кристине становится всё сложнее и сложнее с каждой минутой, секундой, может, но я продолжаю изо всех сил удерживать равнодушную маску на лице.
Плевать на любые свои эмоции, репутация важнее. Шаг.
Помни о репутации. Ещё несколько шагов.
Репутация важнее чужих чувств. Глубокий вдох, и я наконец захожу в класс химии, садясь на своё обычное место. С трудом отгоняю от себя такие ненужные сейчас воспоминания о том, как в первый же день учёбы мы с Кристиной подрались именно за это место, я намеренно игнорирую каждую мысль, отдалённо связанную с Кристиной, намеренно не стала взглядом искать, где она сидит.
Её больше не существует для меня. Не существует вне рамок проекта. Потому что она — помеха, мой враг. Она пытается сломать правильные установки, которые родители с таким трудом взрастили во мне.
Она враг, соперница, и плевать на влюблённость. Плевать ведь?.. Уже не знаю, честно говоря, но в любом случае я должна слушаться родителей, даже если внутри я ещё
сломанная, даже если грудь разрывается от боли при каждом взгляде на эту рыжую помеху. Скоро родители починят меня, скоро я избавлюсь от этого идиотизма, мешающего моему успеху.
Я сделаю что угодно ради любви моих родителей. Урок химии, в отличии от остального дня, тянется как патока. Весь урок я сижу как на иголках, мне постоянно кажется, что на меня смотрят, но сколько бы я ни оборачивалась — никто не смотрел на меня. Льюис сидит уставившись в пустоту, даже не выполняя заданий по своему предмету, она вообще едва на что-то реагирует, время от времени рисуя что-то в своём скетчбуке, чтобы потом и дальше сверлить пустым взглядом спину ученика сидящего спереди от неё. Было странно видеть её такой… Потухшей, что ли? Казалось что даже её волосы перестали светиться и потеряли прежний объём, и почему-то я не чувствую триумфа от того, что я её разбила,
раздавила, я не чувствовала гордости за то, что мне удалось заставить её подчиниться, лишь невыносимую горечь.
Родители всё исправят. У нас с Льюис не слишком много совместных уроков, так что избегать её будет просто, верно?
Как оказалось — не будет. Прошло три дня, и все эти три дня всё, что я делаю, это натыкаюсь на Кристину в каждом углу школы, куда бы я ни сбегала от неё, мы всегда оказывались рядом, и каждая такая встреча причиняла невероятную боль, каждую встречу чувство вины лило через край и душило меня всё сильнее и сильнее, и даже долгие разговоры с родителями не помогали исправить эту “поломку”, которая с каждым днём мешала мне всё сильнее. Снова столкнувшись с Льюис у школьных ворот я торможу её. Она даже не смотрит на меня, упорно делая вид, что асфальт гораздо интереснее каких-то разговоров.
— Срок сдачи проекта через неделю, так что…
— Я отправлю тебе свою часть через несколько дней, — перебивает Кристина и, развернувшись, поспешила выйти с территории школы.
Но работу она отправила в тот же вечер, и когда я вижу оповещение на глаза наворачиваются слёзы.
Неужели всё так и закончится? Но почему-то это не радует меня, почему-то в груди всё разрывается, разбивается на мелкие осколки. Как бы я ни чинила себя снаружи, сколько бы я ни притворялась — внутри я всё ещё сломана. Я чувствовала это каждый раз при виде Кристины, но убеждала себя, что меня смогут починить, но сколько колесо не склеивай, оно всё равно будет скрипеть. Я всё равно буду
сломана, всё равно не смогу закрыть те раны, что открыла эта рыжая бестия.
Я не хочу, чтобы всё это заканчивалось. Я так хотела окончания проекта всего несколько дней назад, хотела прекратить наше общение, хотела избавиться от этой помехи, вызывающей у меня чувство вины при каждой стычке, но сейчас я понимаю, что не хочу терять последнюю ниточку, связывающую нас, не хочу терять
Льюис. И снова противоречивые мысли сводят меня с ума, снова при одной мысли о Кристине я чувствую, как по щекам текут слёзы, которые я сдерживала так долго. Меня уже саму раздражает то, как быстро, как легко я меняю своё поведение, не зная, какой стороны придерживаться, хотя, разумеется, решение уже давно было принято за меня. Я всегда выбираю родителей, я
обязана их выбрать, поэтому быстро вытираю слёзы, мельком смотря на дверь — вдруг родители увидят, что я перестала держать эмоции, хотя дома они, в общем-то, не настаивали на соблюдении правил, пока у нас не было гостей, но в голове всегда отдаётся напоминание о сдерживании эмоций.
Я быстро объединяю обе части проекта, мельком вчитываясь в её текст. Удивительно, но несмотря на то, что она читала мои конспекты всего раз — стиль она подхватила довольно быстро и мне не пришлось почти ничего поправлять. Она подозрительно быстро подстраивается под людей, и это даже восхищает. Просто потрясающий уровень эмпатии и понимания других людей. Мышка в моих руках слегка дёргается, когда в голове проносится “
...и ты это предала”, но я старательно отмахиваюсь от этого, ведь единственные, кого я предала, это мои родители. Произнося это в голове я и сама слабо в это верю, но я и на этой мысли не задерживаюсь, продолжая заниматься уже оформлением проекта. Химица сказала нам сделать небольшой стенд, рисунки для которого Кристина отправила вместе с текстовым документом, мне оставалось лишь оформить каждую страницу текстом и подходящим рисунком, распечатать всё это дело и… И прекратить общение с Льюис раз и навсегда. Через десять минут, когда я вырезала канцелярским ножом прямоугольники по размеру со страницами, в голове снова был полнейший хаос, снова ураган мыслей, одна мысль перебивает другую. Я по привычке хватаюсь за волосы у корней, случайно ударяя себя пластмассовой ручкой канцелярского ножа, и застываю, разглядывая острое лезвие. Не знаю, как долго я так сидела, не в силах пошевелиться, позволяя ужасным мыслям проноситься в голове, но прихожу я в себя только после оповещения о входящем сообщении, звук которого заставляет меня подпрыгнуть от неожиданности, и лишь тогда я понимаю, что только что… Только что я не решила впервые в жизни намеренно порезаться. Из груди вырывается громкий, испуганный всхлип и я откидываю нож в противоположную часть комнаты, дрожь усилилась в разы. Перед глазами всё плывёт от слёз, что непрерывным потоком бежали из моих глаз, капая прямо на одну из распечаток, но в данный момент меня это не заботило, меня волновало лишь то, как я могла даже
подумать об этом. Всё, что проносилось в моей голове в момент, когда я смотрела на нож —
Кристина ведь не просто так продолжала это делать, верно? На те долгие минуты, что я размышляла о самоповреждениях, мне казалось, что Льюис действительно продолжает делать это потому, что это помогает, но ведь это неправда, это не может быть правдой, раз она останавливала меня даже от простых царапин, я видела, какой болью наполнялись её глаза при каждом взгляде на мои повреждения, и всё равно я посмела даже задуматься о том, что это помогает.
Кристина… Думала ли она о том же, когда начала резаться? Сердце в очередной раз болезненно сжимается при мысли о ней.
А ведь я тоже виновата в её порезах. Кто бы мог подумать, что единственным человеком, который сумел прорваться сквозь мою защиту, станет мой первый настоящий враг, и это после стольких отношений, закончившихся болезненными разрывами. Было в Кристине что-то такое, что заставляло довериться ей, открыться несмотря на все страхи, и это что-то, казавшееся пугающим в самом начале, теперь казалось привычным и необходимым, казалось…
Правильным. Я встряхиваю головой, пытаясь избавиться от гнетущих мыслей — как бы я ни хотела что-то поменять в наших отношениях, я уже выбрала родителей, уже предала Кристину, я не могу повернуть время вспять. Родители учили меня тому, что нельзя постоянно менять свой путь, нельзя усидеть сразу на двух стульях, потому что это может привести к разрушению, и до этого момента я не придавала этим словам особого внимания, разрушив не только себя, но и Кристину, которая лишь хотела помочь. Поздно что-то менять, моя судьба уже написана, и я обязана ей следовать, как бы мне ни было больно. Я смотрю на распечатки рисунков Кристины и мне становится тошно. Я так не привыкла жалеть о каждом своём действии, не привыкла жалеть кого-то, эти чувства пугают меня, до дрожи, до мокрых следов от слёз на подушке. Воздух кажется тяжёлым как никогда, дышать становится почти невозможно, и я распахиваю окно своей комнаты несмотря на бурю снаружи, но и это не помогает. Куда бы спрятаться от этих чувств, как бы от них избавиться хоть ненадолго, отсрочить нервный срыв… Но внутри я понимаю, что я слишком долго оттягивала, слишком долго игнорировала ураган внутри меня при каждой встрече с Льюис, и теперь… Теперь я не смогу сбежать, не смогу скрыться, но и принять эту мысль не выходит. Голова начинает кружиться, я чувствую, как из носа что-то течёт и моментально вынимаю салфетку из салфетницы, к своему ужасу обнаруживая, что белая бумага стремительно пропитывается кровью. Приходится сразу взять несколько салфеток, прижимая их к кровоточащему носу. Впервые в жизни кровотечение в моём носу началось просто так, на ровном месте, и меня захлёстывала паника несмотря на попытки напомнить себе успокоиться.
Не получается. Паника всегда вызывает ещё больше кровотечения, и я отлично это знаю, но у меня никак не получается унять дрожь, не получается успокоить бешено бьющееся сердце.
Страшно. Страшно-страшно-страшно! Всё ощущалось каким-то нереальным, я падаю на стул, с трудом сдерживая крик. Мне едва удаётся дышать, я едва могу разобрать, что происходит, всё тело трясёт так сильно, как не трясло никогда и очень скоро окровавленные салфетки падают на поверхность стола, позволяя крови стекать по подбородку на тот же стол, но меня это мало волнует. Ощущения были странными, пугающими, паника нарастала, всё, что я слышала — удары моего сердца, гулко отдающиеся в голове. Я слышу какой-то крик, и не знаю, кому он принадлежал, но вокруг всё начинает меняться. Я едва ли понимаю, где я и что происходит, я не ощущаю собственного тела.
Следующее, что я чувствую — болезненный укол в запястье и ощущение вливающейся в кровь жидкости, и спустя некоторое время, может минуту, а, может, целый час, туман в голове рассеивается, и я понимаю, что, похоже, нахожусь в палате экстренной помощи, и кто-то осторожно вытирает мои рот и подбородок влажной салфеткой. Это была моя мама, и увидев, впервые за несколько лет, панику на её лице, я и сама начинаю тревожиться и пытаюсь сесть, но меня тут же укладывают обратно. Позади мамы расхаживает отец, но он тут же замирает, когда видит, что я пытаюсь встать.
— Рора, — глаза папы красные и опухшие когда он гладит меня по щеке, — мы так переживали за тебя.
— Мы чуть с ума не сошли, когда услышали твой крик, — голос мамы ощутимо дрожит, — нам очень повезло, что сегодня у нас с твоим отцом выходной.
— Но что… Что произошло? — я не узнаю свой голос — тихий, охрипший так, словно я кричала всю ночь. Я захожусь в кашле и к моим губам тут же подносят бутылку с водой, которую я жадно опустошаю за несколько огромных глотков.
— Мы не знаем, Рора, — вздохнула мама, беря мою руку в свою, — это-то нас и напугало. Ты не теряла сознание, но ты явно находилась в бреду. Ты не отвечала ни на один наш вопрос, только плакала и кричала. Мы пытались тебя встряхнуть за плечи, но ты так закричала, что… — на глаза матери навернулись слёзы, — в общем, мы вызвали скорую помощь. Медбрат взял у тебя анализы крови и поставил капельницу с какими-то успокоительными, и ты уснула на несколько часов. Ты часто что-то говорила во сне, кажется, ты звала ту свою подружку, с которой вы делали проект, и каждый раз плакала.
Всю сонливость как рукой сняло, когда я услышала эти слова.
Два часа?.. Мне казалось, что всего через минуту я открыла глаза, но, похоже, я не заметила, как заснула, и, что ещё хуже, не заметила, что сквозь сон я звала Льюис! Я снова резко сажусь, и тут же понимаю, почему до этого мама не позволила мне сесть — голова словно раскололась надвое, и эта боль прострелила всё тело, из-за чего я тут же упала обратно на подушку, что точно так же вызвало секундную боль.
Опять мигрень.
— Рора, — вздохнула мама, и я почему-то хихикнула, крепче сжимая мамину ладонь. Почему-то несмотря на то, что буквально недавно я переживала самый тяжёлый нервный срыв в моей жизни, сейчас мне хотелось просто смеяться. Видимо от перенапряжения, родители тоже тихо смеются. Внутри меня тепло-тепло, спокойно, и я в очередной раз понимаю, что правильно сделала, что выбрала родителей, а не Кристину…
Меня передёргивает от мысли о ней.
Только не опять. Я только-только пережила эту истерику, случившуюся как раз из-за неё, и вот я опять о ней думаю, и опять в груди расползается чувство вины, опять на глазах появляются слёзы.
Но я знаю, что должна была выбрать родителей. Всего через пару часов меня выписывают из больницы, выдав с собой три таблетки успокоительного и посоветовав записать меня на психотерапию, но эту просьбу что я, что родители, проигнорировали. Всё то время, что мы ехали домой, я смотрела на этот небольшой бумажный пакетик с таблетками, не зная, что испытывать насчёт получения этой помощи. Вроде надо радоваться, что у меня появился способ справиться с моими срывами, но мне казалось что я…
Больная. Мне казалось неправильным то, что будущая наследница семейной фирмы не может справиться со своими проблемами без костыля в виде таблеток, не может быть
нормальной. Перед тем, как сесть в машину, родители, видя то, насколько я помрачнела, сказали, что всем нам иногда нужна помощь, мама даже призналась в том, что она попала в эту же больницу лет двадцать назад по той же причине, что и я — нервный срыв, и хоть это немного успокоило, этого не хватило, чтобы полностью избавить меня от мыслей о том, что я какая-то ненормальная. Я так сильно погрузилась в эти мысли, что не заметила, что родители разговаривали не просто между собой, но и со мной, ожидая моей реакции. Я замечаю это лишь тогда, когда ощущаю нежное прикосновение матери к моей руке.
— Ты слушаешь, Рори? — мягко уточняет мама, осторожно поворачивая мою голову в её сторону за подбородок, вынуждая посмотреть ей в глаза.
— Нет, — честно признаюсь я. Голова тяжёлая, поэтому очень скоро я снова опускаю голову, — но я слушаю сейчас, просто голова… Такая тяжёлая, — медленно провожу рукой по волосам, пытаясь прийти в себя.
— Дежурный врач в больнице сказал, что у тебя, похоже, тревожное расстройство, и тебе стоит начать лечение у психиатра, но мы не готовы принимать такое решение без твоего участия — всё таки, тебе же к нему ходить.
— Но я не больная!.. — мой голос дрожит от отчаянья, я крепко сжимаю мамину руку, — я не хочу, мам, я нормальная, я здоровая, иначе я бы не смогла наследовать вашу фирму…
— Нам с отцом важно чтобы ты лучше себя чувствовала, без связи с фирмой, — мягко прерывает мама, накрывая мою ладонь второй рукой, нежно поглаживая, чтобы успокоить, — мы предложили это потому что подумали, что тебе понадобится помощь, но мы, разумеется, не будем вынуждать тебя идти к нему, если тебя это пугает, — она осторожно целует мою ладонь, и легко улыбается, — мы будем любить тебя даже если тебе понадобится помощь.
По моим щекам начинают течь слёзы, но я тепло улыбаюсь, хотя внутри я сомневаюсь в её словах. Они никогда не жалели меня, если я была
неидеальной, так с чего бы им сейчас говорить, что принимать помощь, — что, в общем-то, равносильно признанию своей неидеальности, — это нормально? Возможно, они просто хотят меня успокоить, но это лишь сильнее меня тревожит, мыслей в голове становится лишь больше, но я стараюсь не подавать виду, наслаждаясь той любовью, что предоставляют мне сейчас, ведь потом всё может поменяться. Я снова перевожу взгляд на таблетки и начинаю сильно нервничать.
Хватит ли мне всего трёх таблеток? Три таблетки это три срыва, а, учитывая то, что мы с Кристиной видимся довольно часто, они могут закончиться до того, как мы сдадим проект. К слову, мысли о ней напомнили мне о том оповещении, что пришло мне прямо перед началом этого срыва и достаю телефон из сумки. Опускаю непривычно пустую шторку уведомлений и дыхание перехватывает, когда я вижу,
от кого было это уведомление, и, главное,
что там было написано.
“Встретимся в кафе где я работаю в день сдачи проекта сразу после уроков.”
Никаких объяснений о цели встречи, никаких вопросов — просто ставит перед фактом. Это было совсем не похоже на Кристину
. В ответ я отправляю лишь “Ок.” и откладываю телефон. Значит, встреча через неделю. Неделя мучительного ожидания… Что она задумала?
Что ж, это обещает быть интересным.
