Losing Game

Две свечи полностью прогорели, еще на двух пламя дрожит, готовое сорваться и погаснуть – только одна горит ровно и прямо. Этого света достаточно для того, чтобы они едва видели друг друга. Этого света достаточно для того, чтобы они могли спрятаться друг от друга. Габриэль с трудом отстраняется от тонких винных губ Элизабет – и губы изгибаются в демонической ухмылке Вельзевул. Ей нравится видеть его таким, озадаченным, растерянным, осоловевшим от вина, пусть даже сейчас это совсем не тот, кого она привыкла видеть. Раньше все было иначе. Совсем иначе. Знает ли он, с кем имеет дело, знает ли, с каким огнем играет? Не знает, отвечает за него себе Вельзевул, не знает – и это единственная причина, по которой она хочет остаться сейчас. Она делает шаг назад, когда Габриэль поднимается, смотрит на него снизу вверх и свысока одновременно – теперь, когда он человек, всего лишь человек, закованный в жалкое тело, она не позволит ему быть выше. Ладонь Вельзевул ударяется ему в грудь, роняет обратно в широкое, мягкое кресло: Вельзевул улыбается, и в свечном полумраке ее таинственная улыбка еще больше напоминает оскал. Габриэль видит в ее улыбке свой подарок. Элизабет нечасто улыбается, еще реже делает это искренне, но сейчас ему не нужно ни одного подтверждения этой простой истины – она рада быть здесь, и он тянется к ней, не понимая, почему – и одновременно не запрещая себе, почему нет, ведь это праздник, и раз уж они обмениваются подарками такого рода… Прохладные винные губы вновь ложатся на его, теплые и такие же винные, и он захватывает в кольцо рук тонкий, черный силуэт, неустанно напоминающий ему что-то. Она теплая, и ее тепло быстро перекидывается на самого Габриэля. Если бы здесь было больше света, румянец на его лице был бы куда заметнее – но в дрожащих отсветах не видно почти ничего, кроме очертаний и глаз. Смотреть Элизабет прямо в глаза немного пугает, они темные и глубокие, куда более глубокие, чем он мог представить себе раньше, но они завораживают – и Габриэль как под гипнозом смотрит в них, и оттуда на него смотрит что-то, чьего имени он не знает. В ответ изнутри рвется нечто подобное, белое и яркое – наверное, его света хватило бы, чтобы осветить не только эту квартиру, но и целую улицу, только оно остается внутри, жжет и греет – Габриэль чувствует, как горячо пульсирует в спине и в груди. Вельзевул тоже это чувствует. Ее руки, тоже заметно потеплевшие, точно находят место, откуда пытается вырваться архангельская суть, и это заставляет ее замереть на несколько мгновений. Она в самом деле делает то, что она делает? Теперь это будет… иначе. В отличие от потеплевших рук, разум ее холоден: удержит ли она собственную суть? Архангел мог выдерживать ее натиск, и даже после этого им обоим приходилось долгое время приводить себя в порядок, лелея освежеванные сути, но человек? Ей придется быть осторожной. Слишком осторожной. Что насчет нарывов на спине? Что насчет хитиновых пластин на бедрах? Она и не подумала избавиться от них, ограничившись чистым лицом, и можно было бы подняться прямо сейчас, отлучиться хотя бы в душ, улыбнувшись так, как умеют только настоящие леди и совершенно не умеет сама Вельзевул, но… Под рукой ее бьется ангельское сердце, большое и горячее, наполняющее тело жизнью, гоняющее по жилам божественный эфир – как она может оставить его сейчас, отстраниться, не прикоснувшись? Эта жажда для нее почти смертельна – не по-настоящему, конечно, так же не по-настоящему, как Габриэль не по-настоящему Гавриил, но она так давно не была с ним, что теперь не может не свести его с ума, не подтолкнуть к прегрешению с ней – одна из мечущихся свечей замолкает, полыхнув напоследок, и отблеск ее выхватывает болезненную жажду обладания в глазах Вельзевул. Габриэль ничего не говорит ей, и ни о чем не спрашивает, даже когда ее руки оказываются под его рубашкой, даже когда его руки оказываются под ее свитером, когда она остается без свитера вообще, когда на нем самом не остается ничего, кроме Вельзевул, такой же бесстыдно раздетой, как и он сам. Габриэль ловит воздух пересохшими губами – но находит только губы Вельзевул, которые теперь намного горячее его собственных. Пространство между ними шипит и искрится, плюется искрами свеча на подоконнике, гаснет – Габриэль выхватывает из пламени последней свечи, что начинает подрагивать, силуэт Вельзевул, и ему кажется, что она – живая тьма. Вельзевул знает, что ему не кажется. Они обмениваются поцелуями как ударами наотмашь, жадно и неумело – Вельзевул злится, кусает Габриэля за губы и шею от этой неумелости, от невозможность отдать ему всю себя, все свое пламя, которое копилось в ней шесть тысяч лет, от невозможности забрать весь его свет, который льется из него шесть тысяч лет. Его широкие ладони ложатся на ее худую спину с проступающими позвонками, проходятся по лопаткам – Вельзевул чудом не вздрагивает, когда пальцы касаются сухих бугристых язв. Все, что она может сейчас – набросить на себя простенькую иллюзию, под которой ее тело выглядит нормальным, все остальное можно будет списать с утра на то, что Габриэль был нетрезв, что ему померещилось – но пальцы его не останавливаются и не отдергиваются. Он мог бы всю ее посадить в свои ладони, угловатую и маленькую, и она даже не сопротивлялась бы, если бы не была так занята тем, что выгрызала из его горла то, что так напоминало ей Гавриила. Габриэль резко вдыхает, плотно смыкает губы – Гавриил сделал бы так же. Габриэль тянет ее за волосы, заставляя запрокинуть голову, отчаянно мстит, истязая ее шею – Гавриил делал так же, Гавриил усыпал ее поцелуями, жестокими и рваными, смешанными с укусами, Гавриил упирается костяшками ладони между лопаток, чтобы она выгнула спину, Гавриил с хищным азартом ласкает ее маленькую грудь с темными сосками – пальцами, языком, да одного взгляда сейчас хватает, чтобы она шипела и злилась на себя за свою несдержанность. Она и без того позволяет себе слишком многое. Человек смертен. Человеку нельзя навредить. Этот человек – Гавриил. Адское пламя бушует в ней, приливая к щекам, к рукам, к промежности, обдавая жаром суть, которую она не может высвободить – прежде она могла быть повержена здесь, со смехом и мнимым превосходством архангела, который с легкостью заламывал ей руки, с легкостью распинал на простынях, и она с легкостью принимала свое поражение, когда не удавалось вырваться. Сейчас же она даже не может позволить себе сопротивляться. Любое ее действие сверх меры может стать фатальным. Вельзевул чувствует жар, зародившийся между ними, приподнимается, опираясь на плечи Габриэля – он подхватывает ее, горячие ладони придерживают ее за ягодицы, когда она опускается на него, впускает его в себя, и бездна в ее глазах все темнее. Она ни за что не позволит ему сейчас быть выше. Достаточно того, что она вынуждена подчиняться сейчас. Воздух в горле Габриэля раскален, он сглатывает всухую, когда силуэт Вельзевул, объятый отблесками последней свечи, поднимается, захватывая его всего. Она слишком горяча. Он не привык видеть ее такой. Отстраненная, закрытая девушка со странными фантазиями, куда ты делась, что за похотливый демон сейчас на твоем месте, думает Габриэль, думает о холодных пальцах, о тонком пальто, а потом не думает вовсе, упиваясь тем огнем, что охватывает его, распространяясь от низа живота все выше и выше. Он горит, но маленькие жесткие ладони все равно горячее, острые когти вспарывают ему спину – Габриэль не думает, сколько крови он оставит на спинке кресла, сколько чужой боли оставит на себе, коротко двигая бедрами, упираясь спиной в кресло, стискивая пальцами разгоряченную кожу. Вельзевул обхватывает его бедрами – Габриэль готов поклясться, что чувствует, как к его боку прикасается что-то теплое и гладкое, непохожее на кожу, нечеловеческое, но ему решительно все равно. Она прижимается к нему грудью, что-то шепчет на ухо – Габриэль разбирает только горячий воздух и не разбирает ее черных прядей, касающихся его лица. Он впивается пальцами в ее спину, покрывает укусами-поцелуями шею и ключицы, резко отстранив ее лицо от своего уха, он хотел бы растерзать ее сейчас – и не понимает, откуда в нем такая яркая ненависть, смешанная с желанием. Вельзевул понимает. В ней кипит то же самое, и ничего из этого она даже не может сказать Гавриилу, не помнящему, что он есть, она может только с остервенением насаживаться на него, наплевав на ограничения человеческих тел, она может только чувствовать боль в надорванной коже, пульсацию внутри себя, принадлежащую не ей, и хрипы в широкой груди Гавриила, отдающиеся дрожью в ее теле. Она впивается Гавриилу в спину, не щадя ни его, ни своих рук, она вцепляется ему в волосы второй рукой, и гортанно вскрикивает, когда жар изнутри становится невыносим. Гавриил двигается в ней еще несколько секунд – и эти несколько секунд кажутся ей вечностью, наполненной болью и счастьем. Хриплые стоны разрывают рот, и только усилием воли она не позволяет этим стонам сложиться в давно знакомое имя. Габриэль зажмуривается, и сквозь темноту видит ослепляющие звезды, из него рвется такое же ослепляющее чувство – а когда возвращается, то обнаруживает себя, нежно удерживающим Элизабет на коленях, обнаруживает резкую боль в лопатках и темноту вокруг. Последняя свеча закончилась вместе с ними, и в полной темноте Элизабет снова похожа на себя, а не на последнюю развратницу. Она улыбается ему краем губ, поднимается, скидывая его ладони с плеч, и молчаливая и босая выходит прочь – из комнаты ему слышен шум включенной воды. *** Струи холодной, почти ледяной воды бьют ее по плечам и по щекам – Вельзевул наблюдает, как вместе с водой с нее стекает вся зрительная иллюзия, обнажая язвы на лопатках и на предплечьях, открывая серо-бурые жесткие пластины на бедрах и ягодицах, показывая прочие ее несовершенства – она смеется, обхватив себя руками за плечи. Подумать только, что Гавриил в ней нашел? Жаль, она не может спросить у него еще раз. Он бы смешно нахмурил брови, и ответил бы ей, что она набитая дура. Самая красивая набитая дура. Она бы его непременно ударила. А потом они бы повторили… все. С Габриэлем это вряд ли прокатит. Габриэль выходит на балкон, накинув домашний халат на голое тело. Ему бы хотелось закурить сейчас, несмотря на то, что он неизменно кашляет от сигаретного дыма, но в карманах совершенно пусто – и он может только позволить зимней ночи пробраться под ткань, выбить из него остатки жара, которого он прежде не чувствовал. Хватает и пары минут, после чего он возвращается к недопитому вину. Когда Элизабет выходит из душа, все такая же прямая и обнаженная, он ничего не говорит и молча протягивает ей бокал. В молчании проходит вечность, прежде чем Вельзевул негромко фыркает: - Что ты только во мне нашел… Ответ приходится искать недолго. Габриэль склоняется к ней, накрывая ее губы своими. - И что ты хотел этим сказать? – она складывает руки на груди, смотрит на него снизу вверх – и теперь даже не отрицает этого взглядом. - С Рождеством, - улыбается Габриэль.