Чернобыльская зона отчуждения Июнь 2016 года
— Я уже понял, что он припизднутый, — на грани с неконтролируемой яростью ругается Дима, испепеляя Антона взглядом из-за очков, — но от тебя я такого вообще не ожидал. — Он останавливается на секунду перевести дыхание и задерживает глаза на пластиковом контейнере с гайками, словно ища в нём необходимый покой. — Шаст, не дури. Какой реактор? Ты о чём? Пойдёшь туда — погибнешь. Либо от подавляющего количества мутиков, либо от скопления аномалий, либо от рук «монолитовцев». Ты же это понимаешь. — Ну во-первых, — начинает Шастун, позволяя себе сделать шаг внутрь мастерской в сторону друга, — за четыре года в Зоне я вроде научился отбиваться от местной фауны. Во-вторых, от аномалий у меня есть твой детектор. В-третьих, с «монолитовцами» у меня есть пути общения. И в-четвёртых, со мной Арсений будет. — Что за имя вообще такое? — недовольно произносит Дима, отрывая взгляд от гаек, но не покидая неконтролируемого потока собственных мыслей. — Арсений, — передразнивает. — Ты же понимаешь, что он тебя до добра не доведёт? — наконец спокойно произносит Поз, смотря прямо в глаза другу. — Ты драматизируешь, — отмахивается Антон. — Ты дятел? — бурчит Док, начиная выдавать круги по небольшому помещению своей мастерской вокруг Шаста. — Неужели ты думаешь, что я за себя не постою? — говорит Антон, пытаясь снова словить орехово-карие глаза друга. — Эй, Дима, — зовёт он, аккуратно хватая беспокойного мужчину за плечо, — я уже не тот зелёный парнишка, которого ты встретил три года назад. Всё меняется. Я меняюсь каждый день. Это нормально. — Ты точно уверен в своём решении? — наконец подаёт признаки жизни Позов, смотря на друга осознанно. — Если у нас всё получится, я очень сильно приближусь к искуплению вины перед Ниной, — уже тише произносит Антон. — Ты же знаешь, как мне это необходимо. Дима томно выдыхает, словно какая-нибудь молодая шекспировская леди, и садится на стул, проводя ладонью по ежику волос. — Знаю, Тош, знаю. Просто прошу: не умри там.***
С утра воздух напоён свежей прохладой, что заставляет мурашки побежать по спине. На небе ни единого облачка, и оно почти кажется таким же родным и голубым, как в «большом мире», но по факту всё равно не такое. Лишь жалкое подобие, копия, вышедшая из-под кисти неумелого мастера. Солнце ласково лижет своими лучами восточный горизонт, слабо освещая Армейские Склады, создавая эфемерные тени между ними. Тени, которые могли бы прятать великие тайны великих людей. Тени, которые исчезают с появлением рассеянного тусклого солнца Зоны, так и не удостоенные ничьего внимания. Обхватив ладонями металлические перила, Граф смотрит вдаль. Туда, где, по его расчётам, должна находится электростанция. Туда, куда они с Анархистом отправятся в скором времени. Парень щурится от яркого рассветного солнца и ведёт плечами, пытаясь поудобнее расположить лямки тяжёлого рюкзака, что давит вниз. Но внутри него всё то, что может спасти сталкерскую жизнь в определённый момент, поэтому Арсений терпит и лишь переносит вес с одной ноги на другую. При ходьбе парень уже не обращает внимания на тяжесть, что нагружает спину, но пока он ждёт появления компаньона, неприятная боль наливает ноги, которым сегодня предстоит изрядно поработать. «Чейзер», ремешком перекинутый через плечо, наоборот — виснет приятным весом удовлетворения экзистенциальной потребности. Арсений описать не может, насколько сильно его пугает Зона, но он с уверенностью признаёт — в ней его последний шанс на лучшую жизнь. В ней, в этой Богом забытой земле, что пожирает людей пачками, что создаёт таких существ, какие и Стивену Кингу не снились, его последняя надежда. Парень сильнее сжимает кулаки и вдруг чувствует, как этим движением сдирает облупившуюся краску с перил. Судорожно отнимает руки с частичками затвердевшей эмали. Вот она — Зона. И она оставляет свои следы на Арсении. — Ты всё ещё уверен в этом? — резко врывается в мысли Попова звонкий голос со стороны. Анархист встаёт рядом плечом к плечу к Графу и тоже обращает свой взгляд на золотистую полоску света справа, ожидая ответа. Арсений поджимает губы, смахивая с ладоней краску, и разворачивает голову к Антону, который встречает его своими строгими зелёными глазами. — Как никогда, — уверенно отвечает Попов, поворачиваясь на пятках на сто восемьдесят градусов, и следует на хлипкую лестницу. Шастун хлопает по карманам, проверяя наличие чищенных только что ножей, и идёт за смоляным затылком, тщетно пытаясь успокоить нехорошее предчувствие внутри себя.***
Спустя двое суток после кратковременного кислотного дождя сухая летняя жара вновь вступает в свои права: дует горячий юго-западный ветер со Средиземного моря, который, не сильно подвергаясь влиянию радиации ЧАЭС, почти пахнет чем-то знакомо приморским. Создаёт слабое эфемерное ощущение правильности окружающей действительности, словно Зона — часть «большого мира». Это ощущение жестоко обманывает, даря подсознательную надежду, от которой отказаться сложно. Всегда проще поставить под сомнение жестокую правду, нежели сладкую ложь. На то она и правда, чтобы не быть удобной или дискомфортной. Она просто есть, и её надо принимать такой, какой она является. Особенно в Зоне. Солнце светит тепло и ярко, что с возвышенности просматривается местность где-то на километр. Но под ногами образуется неприятная пыль, сопровождающая каждый шаг, и Антон точно знает, что в такую погоду активизируются противные термические аномалии. Как кажется Шасту, хуже них только химические, ведь от огня руку можно отдёрнуть, а кислота всё равно продолжит разъедать кожу, даже если удалиться от источника. Поэтому парень внимательнейшим образом следит за дисплеем детектора, с точностью обнаруживая аномалии как на экране, так и на местности. И отвлечь его от этого дела может разве что стая мутантов, внезапное нападение вооружённой группировки, Второе пришествие или редкие раздражающие шутки Арсения, который хоть и держит правую ладонь на «Чейзере», совсем не выглядит озабоченным поставленной задачей. Он умудряется каламбурить про всё на свете, начиная с формы очков Позова, заканчивая обнаруженным по пути полуразложившимся трупом псевдособаки. — Блять, Граф, — не выдерживает Антон в определённый момент, когда с голой равнины они входят в пространство негустого хвойного леса, — ты можешь прекратить цирк, а? Тебе сколько лет? — Двадцать два, — непоколебимо отвечает Попов, останавливаясь напротив компаньона. — Ага, а ведёшь себя на тринадцать, — замечает Шаст, прищуривая глаза. — Да что ты разнервничался? — спрашивает Арсений, убирая руки с дробовика и вопросительно разводя ими перед Антоном. — Зато ты спокоен, — на грани крика произносит Анархист, делая уверенный шаг к темноволосому парню, что смотрит на него удивлённо, но уже понимает, какой настрой принял Шастун. — Да, спокоен, — задиристо вторит Попов, поднимая подбородок, чтобы компенсировать разницу в росте — его глаза Антону по нос со смешной родинкой на кончике. — И тебе не повредит. — Да я пытаюсь сделать всё возможное, чтобы не подвергнуть твою жизнь опасности! — окончательно срываясь на повышенный тон, кричит Шастун, грозно сверкая стремительно темнеющими зелёными глазами. — В отличие от тебя самого, графья твоя морда. — Не строй из себя альтруиста, — хмуря переносицу, проговаривает Арсений. — Ты о своей жизни куда больше должен заботиться. — Но не забочусь! — отрывисто бросает Антон, и в воздухе повисает неудобное молчание, образовавшееся на полуслове, оставляющее ощущение недосказанности. У Шаста в голове бьётся непрекращающийся фонтан неозвученных мыслей, от которых шум в ушах и руки подрагивают, а у Попова — всепоглощающий вакуум. Но неожиданно даже для самого себя, Арсений улавливает хриплый звук где-то за чахнущими деревьями в багряном наряде осени, несмотря на разгар лета. Он прищуривается, пытаясь разобрать, что является источником шума, чем ещё больше злит Шастуна, для которого резкая смена поведения напарника — очередная «фирменная» прибаутка. — Арс… — начинает было Анархист, собираясь вновь выплеснуть накопившиеся мысли о Графе, но тот резко шипит на него, вынуждая закрыть рот, и тогда Антон понимает, что это неспроста. Шаст, в какой-то степени повторяя движения Попова, прислушивается к всё приближающемуся звуку, кладя правую руку на кобуру. Лицо Арсения сосредоточенное, а дуло «Чейзера» уже решительно направлено в сторону совсем близкого хрипа, когда Антон, наконец, безошибочно идентифицирует звук, что слышал уже не один раз. — Снорк, — тихо произносит парень, облизнув губы, когда из-за широкого ствола пожелтевшего клёна показывается сгорбленное тело, застывшее в длинном прыжке. И глухую тишину Рыжего леса прорезает шумный выстрел Арсова дробовика, что потом звучит в дали многократным эхом. Существо в поношенном противогазе — откуда они вообще его берут — падает на спину, поражённое патроном в область бедра, но почти сразу перекатывается на конечности, вставая на четвереньки, и вновь бросается в атаку. Тут уже не дремлет Шастун: прекрасно осведомлённый о всех слабостях такого незаурядного, но слабого в ближнем бою мутанта, сталкер выхватывает из карманов свои ножи и смело бросается на существо, надеясь выиграть элементом неожиданности. Но снорк не так глуп, как хотелось бы. Мутант сильно отталкивается задними ногами и совершает невероятный прыжок, перелетая долговязого Антона, сбивая с ног Арсения, не готового к рукопашке с порождением Зоны. Снорк проходится длинными когтями по плечу сталкера, раздирая комбинезон, наносит удары ногами, явно оставляя синяки на бёдрах, а единственное, что может Попов — это безуспешно пытаться столкнуть с себя цепкое тело мутанта, но попытки не венчаются успехом. Но спустя несколько секунд форы подоспевает Шаст. Он резким выверенным движением перерезает мутанту горло, сразу же отпихивая его от Арсения, и вонзает снорку в грудь нож по самую рукоять. Дитя Зоны издаёт последний предсмертный хрип, и Антон видит, как из него вместе с чёрной неживой кровью уходит жизнь. Шастун вытаскивает нож из тела мутанта, привычно чистит его о пожухлую траву и засовывает обратно в карман. Руки сталкера в чужой крови — Арсения и снорка. Отнимать жизни — пусть и бездумных мутантов, подобных животным — сложно. Это накладывает свой неизгладимый отпечаток в голове. Клеймит на всю жизнь. — Ты не знаешь, — неожиданно жизнерадостно начинает Антон, обернувшись к напарнику, распластавшемуся на земле, — какую конечность снорка можно продать? А то у нас так хорошо получается торговля расчленёнкой. И Шастун улыбается краешками губ. Вымученно и на грани с истерикой. Так, что Попов, держащийся рукой за обширный источник боли где-то в рёбрах, коробится от этой улыбки и тихо отвечает: — Они же стаями охотятся. Так что давай поспешим удалиться. Антона наконец, словно озарение, посещает здравый смысл: он бросается перед Арсом на колени, аккуратно придерживая за талию, помогает ему подняться и подстраивается под его ритм ходьбы, минуя труп снорка, лежащий на земле в неестественной позе.***
Они быстро выдыхаются, эмоционально взбудораженные ссорой и нападением, а потому, пройдя всего несколько километров, останавливаются на привал уже на самой окраине Рыжего леса. Антон опускает Арсения на поваленное дерево тяжёлым грузом, а сам спешит достать из кармана сигарету и торопливо закурить, отойдя в сторону. Попов хмурится, наблюдая за вздымающимися вместе с вдохами плечами Шаста, и аккуратно поддевает дрожащими пальцами лямки рюкзака, освобождая уставшую спину от веса. В одном из отделений Арс находит бинт в упаковке, а в другом — фляжку спирта. Надо перевязать раненое плечо, но Граф сам не справится — не мартышка, — а отвлекать взбудораженного Шастуна не хочется хотя бы из этических соображений. И когда в нём проснулась этика? Она действительно жила в Арсении, но притихла, давно задавленная житейскими проблемами, а потом умерла под диким моральным климатом Зоны. Он ведь неспроста называет себя «Граф». За высокомерной кличкой стоит горькая история, вспоминать которую — будоражить почти зажившие раны. Но Попову кажется, что если бы Шастун попросил, то он рассказал бы и не утаил ни единой подробности. Вывернул бы душу наизнанку. Но Антон стоит поодаль, отвернувшись от Арса, и быстро нервно курит, через каждые семь-десять секунд прислоняя сигарету к губам. Поэтому Граф глубоко вдыхает, молча отрывает кусок бинта и смачивает его в спирте, морально подготавливая себя к приступу острой боли. Он не даёт себе времени на осознание — резко прикладывает влажную ткань к порезу и до скрежета сжимает зубы, не давая крику вырваться наружу. Но что-то вроде стона всё-таки долетает до ушей Анархиста, и он оборачивается, заставая перед собой сморщенное лицо Попова с отпечатком сильной боли. Антон на рефлексах кидается к напарнику, бездумно выкинув бычок куда-то в сторону, и отнимает бинт от пореза, который покрывается тонким слоем свежей сочащейся крови. — Дятел, у меня перекись есть, — раздражительно говорит Шаст, снимая собственный рюкзак с плеч. Арсений рассеянно улыбается, пока в его голове стоит неутихающий шум, вызванный болью. Его тело почти полностью расслаблено: подует ветер — он перевалится на бок и не встанет. Усталость и кровопотеря берут своё. — Понятно, — врывается в мысли Графа Антон, — видимо, мы тут ночуем, а то ты больше километра не пройдёшь. Попов бурчит что-то вроде «угу» и позволяет себе всего на секунду закрыть отяжелевшие веки. Шастун поджимает губы и, воспользовавшись моментом, аккуратно капает на рану Арсения перекись, собирая её излишки вперемешку с кровью отрывком бинта. Граф шипит сквозь зубы, но терпит — на фоне прошлой боли, эта — пустяк. Его дыхание выравнивается и мысли очищаются. На смену беспокойству приходит покой впервые со времени прибытия в Зону. Арсений не успевает подумать о том, что это происходит лишь благодаря присутствию рядом Антона перед тем, как погрузиться в царство Морфея.***
Летом в Зоне темнеет медленно. Часов в девять вечера только-только начинаются сумерки, что вносят в напряжённую атмосферу пребывания здесь ещё больший страх. Где-то вдали слышатся завывания неупокоенных мутантов, которых, если хорошенько подумать, жалко на самом деле. Они не выбирали такую судьбу. Они были безобидными зверушками или подопытными местных учёных-фанатиков, но радиация сделала из них устрашающие машины для убийств. Может, были бы они разумны, не отнимали бы сталкерские жизни десятками. Но руководят мутантами инстинкты, навязанные Зоной-собственницей. Они её защищают, она позволяет им жить такими — взаимовыгодные отношения. Выгода выгодой, но каждый получит лишь то, что заслужит. Когда Арсений просыпается от несколько часового беспокойного сна, перед ним уже горит, задорно потрескивая, костёр с шипящим чайником, приделанным сверху на незамысловатой конструкции из веточек, и на Зону опускаются тени прячущегося за горизонт солнца. Голова кажется свежей, но плечо всё ещё ноет тупой болью, и Граф машинально проводит по ране рукой, обнаруживая, что она старательно перебинтована чистой материей. Попов, не зная, куда деть руки, поправляет чёрно-угольную чёлку и, наконец, замечает сидящего на корточках напротив Антона, мешающего оловянной ложкой варево в чайнике. Шастун чуткий до окружающей действительности, но он не видит — не хочет видеть — пронзительно голубых глаз Арсения. Попов прикусывает губу, ругая себя за вспыльчивость, и ищет глаза самого Шаста, которые он старательно прячет, опустив подбородок. Граф видит перед собой лишь светло-русый, выгоревший на тусклом чернобыльском солнце затылок с взлохмаченными прядями жёстких волос. Арсений не психолог, даже не близко, и то небольшое время, что он провёл в Зоне, успело научить его, что здесь все — пресловутые гоголевские мёртвые души, которые не могут принять ничьей помощи. Но Антон, стоящий напротив, до тёплого ощущения где-то в солнечном сплетении живой. Настоящий. Такой, какими все хорошие люди кажутся, когда тебе лет десять: интересный, светлый, лучистый. И к нему, как к Солнцу, тянуться хочется. Пускай сначала греет, а потом сжигает до кучки безжизненного пепла. Всё равно. — Знаешь, я ведь помню всё то, что ты мне в субботу сказал, когда думал, что я бухой и ничего не понимаю, — тихо начинает разговор Арсений, вынуждая Антона резко прекратить манипуляции с чайником. Анархист ведёт подбородком, встречаясь глазами с Графом, и внимательно вслушивается в чужую речь. — Ты, конечно, можешь мне не рассказывать в чём причина этого самобичевания, но, поверь, ты этого не заслужил. Никто и ни за что не может заслужить такой проверки на прочность. Шастун лишь усмехается сквозь сомкнутые губы и переводит беспокойный взгляд куда-то в сторону. — Ты не понимаешь, — пренебрежительно бросает Антон, вставая с корточек на ноги, — а позволить тебе понять я не могу. — Не доверяешь, — выносит вердикт Арс, наблюдая молчаливое согласие напарника. — Я не жду взаимности, но тебе я, почему-то, доверяю. Знаешь, у меня такое абсурдное чувство спокойствия рядом с тобой, хотя всего пару дней назад ты был готов меня зарезать. А сейчас мне похуй, так-то. По ощущениям ты не несёшь угрозу, хоть я столько раз в людях разочаровывался и, кажется, снова ступаю на те же грабли. Шастуну по-хорошему бы сесть напротив, заглянуть в глубину лазурных глаз и сказать, что он не предаст Попова ни за что. Что будет биться за него до последнего вдоха. Что заслонит его своим телом от опасности, если придётся. Но Антон не делает того. Потому что это неправда. В Зоне нет привязанностей, и это главная определяющая черта, что отделяет Чернобыль от «большого мира». Предай, когда этого потребует ситуация, либо умри. Третьего не дано. И так провозгласила Зона-мать. — Ляг поспи, — тускло бросает Попов, поднимаясь на ноги, — а я подежурю. И Шастун молча укладывается на месте Арса, закрывая напряжённые веки. Антон засыпает, смакуя оскомину недосказанности.