Воронеж Май 2012 года
— Антон, — жалостливо верещит детский голос, обладательница которого дёргает высокого русоволосого парня за рукав безразмерной кофты, — пойдём домой, пожалуйста. Сверкающие игривые зелёные глаза, такие же как и у девочки с вьющимися светлыми волосами, переливаются бликами на свету уличных фонарей, освещающих тёмную весеннюю ночь. Парень улыбается хитро, перехватывая маленькую детскую ручку в свою, и треплет сестрёнку по голове, лохматя приглаженную причёску. Она хмурится в ответ, но ладонь брата всё-таки сжимает крепче, пытаясь подстроится под его расторопный темп ходьбы. — Да не ной ты, Нин, — отмахивается парень, глядя на взволнованную девочку. — Ты же сама хотела у Светы остаться на ночёвку. — Хотела, — надувая губки, признаётся сестра. — Просто ей родители куклу новую купили: она может петь и у неё волосы можно красить и в комплекте полно платьев, — на одном дыхании выдаёт девочка, глядя прямо в глаза брата. — Но я не хочу тебя оставлять… Ты опять, как мама говорит, «к своим гоблинам» пойдёшь и вернёшься, когда мне уже надо будет в садик собираться, а мама кричать потом будет. Антон ухмыляется, подхватывая лёгкое тело сестрёнки, и поднимает его над головой, заливисто заразительно смеясь. Нина визжит, испугавшись резких действий брата, а прохладный вечерний ветер навязчиво вплетается в пряди её платиновых волос. Она беспомощно перебирает ручками, пытаясь за что-нибудь ухватиться, но парень держит её высоко, и ей удаётся обхватить его шею только тогда, когда он опускает хрупкое тельце в хлопковом платьице. Она дышит учащённо, нежно прислоняясь своим лобиком к широкому лбу Антона, обрамлённому вихрастыми локонами. — Не иди сегодня никуда, — жалобно просит Нина, — останься дома с мамой. — Хорошо, — уверенно отвечает парень, заботливо приглаживая растрёпанные волосы сестры. — Я останусь дома ради тебя, родная. — Лжёшь. И с судорожным вдохом Антон просыпается.***
Чернобыльская зона отчуждения Июнь 2016 года
— Антон, — тихо зовёт Арсений, слегка потягивая беспокойно спящего сталкера за манжет. — Анто-о-он, — уже громче добавляет Попов, следя за амплитудно вздымающейся в рваных вдохах грудью Шастуна. Анархист резко сжимает веки и выходит из состояния сна всего за пару секунд осознания. Так быстро, что, когда он застаёт перед собой прозорливые голубые глаза, в голове всё ещё стоят яркие зелёные, окаймлённые бликами уличного фонаря. Антон сжимает кулаки, ненароком схватив ладонь Арса мёртвой хваткой, и смотрит невидящим взглядом прямо перед собой, пока Попов морщится от боли в костяшках. Грудь всё ещё двигается в частом дыхании. — Антон, — вновь повторяет Граф, но теперь свободной рукой заботливо придерживает парня за плечо, — всё хорошо. Это был просто сон. Ничего более. Дыши, — бормочет Попов, но на Шаста это неожиданно действует. Антон выпускает ладонь Арсения из своей, позволяя ему почувствовать облегчение, и наконец обретает фокус на лице напарника. Шаст смотрит на Попова словно впервые, потому что всего минуту назад перед ним была Нина — лучик солнца. Она держала его руку и внушала неподдельное спокойствие, до которого ныне Анархист жаден. Тогда же — не дорожил. Тогда мир казался шкатулкой с сюрпризами — бери и жадно познавай. Ничего плохого не случится. Ныне мир кажется шкатулкой с испытаниями — каждый получит лишь то, что заслужит. Шастун признавать этого не хочет, но есть во взгляде Арсения что-то такое, что отражалось раньше в глазах сестры. Какая-то доверчивость и инфантильная преданность, что завораживала Шастуна, когда он смотрел на Нину. А теперь то же самое — призрак из прошлого — он видит в обращённом на него взгляде Попова, которого он знает третий день, но из-за знакомых глаз кажется, что гораздо больше. Антона это подкупает, а в Зоне нельзя себе такое позволять. Зона неподкупна, и ты должен ей соответствовать. Иначе — смерть. В мире все дороги ведут в Рим. А в Зоне — к смерти. — Расскажешь? — тихо произносит Арс, но для Антона его вопрос звучит громче двигателя реактивного самолёта. Шастун приглаживает свои жёсткие пшеничные волосы, бросая взгляд на Попова, и виляет головой из стороны в сторону в жесте несогласия. Граф рассеянно выдыхает и похлопывает парня по плечу, вставая с места. Он расстроенно поджимает губы, отворачиваясь от Анархиста, лишь бы тот не видел его настоящих эмоций. В отместку за нарочитую скрытность. Это ребячество, и Арсений это понимает, но противостоять не может — рвутся наружу инфантильные нотки характера, что заставляют повиноваться. Попов — королева драмы, и однажды это сыграет с ним злую шутку. Но пока Арс позволяет театральности иметь место в обычной жизни. — Граф, прекрати пытаться быть психологом, — говорит Антон, подходя сзади к Попову, который упорно сканирует взглядом потухший костёр с остовом вчерашней конструкции для приготовления пищи. — Зона не любит тех, кто копошится в мотивах и поступках. Это было и было, всё, констатация факта и не более. — Сухие факты без рефлексии? — рассеянно уточняет Арс, оборачиваясь к Шастуну, который застаёт в чужих глазах непривычный холод. — Сухие факты без рефлексии, — подтверждает Антон, прикладывая нечеловеческие усилия, чтобы не отвести взгляд. И тогда Граф выдаёт что-то такое, что вполне органично в рамках его характера, но всё равно вызывает удивление в рамках происходящей действительности. Он резко и сильно прижимается своими губами к губам Шаста, выхватив из горла последнего сдавленный шумный выдох, обдаёт Антонов подбородок горячим дыханием и ненавязчиво проводит пальцами по светловолосому загривку. А Анархист словно от тела отделяется: смотрит на действо со стороны, разглядывая красные пятна на собственных щеках и замершее от неожиданности тело в неестественной позе. Арс отрывается от чужих губ также быстро и внезапно, как прикоснулся. Дышит прерывисто и смотрит в глаза Шастуна уверенно. Так, как до этого не смотрел. Антона это коробит — хочется сжаться в клубочек, притянуть к туловищу руки-ноги и жаждать протекции. — Сухой факт без рефлексии, — выдаёт Попов, наконец отдышавшись, таким голосом, что у Антона мурашки по спине пускаются. Арсений поджимает влажные губы, что только что насиловали рот Шаста, и хмыкает — сам не ожидал от себя такой эмоциональной реакции. Жалеет? Нет. Он не привык жалеть ни о чём. Жалость — самое отвратительное чувство, которое можно испытывать к кому бы то ни было. Хоть к ближнему своему, хоть к себе. «Не жалей мёртвых, жалей живых», — писала Джоан Роулинг в «жемчужине» всех своих произведений, но, кажется, жалеть — это благодетель, а уметь принимать жалость — навык тех, кто уже совсем отчаялся. Попов не отчаялся. Нет. Бесспорно, жизнь его изрядно попинала, но его надежда ещё не умерла. Его надежда — реактор, что манит сорвиголов со всей Зоны мистическим Монолитом, который, как говорят, способен исполнить любое желание. Арс не придурок и во все эти бабушкины сказки не верит — хотел бы, но разумность не позволяет. Попов знает — облажался порядочно, но ещё имеет возможность всё исправить. Каждый получит лишь то, что заслужит. Он однажды уже заслужил своё по праву потом и кровью. И второй раз получится.***
Санкт-Петербург Ноябрь 2012 года
Всех приезжих питерская осень пугает невыносимым холодом, продувающим до костей ветром и проливным дождём, который прекращается только в ноябре, сменившись противным мокрым снегом. Да, погода в Питере не для слабаков — она суровая, настоящая проверка на прочность. Но и в ней есть какой-то шарм, за который и влюбляешься в этот северный город с его величественной архитектурой, трёхсотлетней историей и атмосферой гармонии даже в самый ненастный час. Она завораживает, прикрывая тем самым все недостатки, которые становятся достоинствами. И погода в Северной Столице уже кажется уютной, словно так и должно быть. Арсений вырвался из родного Омска в Санкт-Петербург, хватаясь за возможность учиться как можно дальше от дома, как за спасительный глоток воздуха. Он был рад покинуть мрачный город, что сдерживал его на протяжении восемнадцати лет, не давая выход всему тому, что было на душе. А душу гложило слишком многое, что нуждалось в высвобождении. Вот только родные, учителя и знакомые с несерьёзной улыбкой слушали смешные в каком-то смысле, самонадеянные рассказы амбициозного мальчишки о карьере успешного востребованного актёра драматических пьес. Он — просто парень из Омска, которому судьбой написано родиться и умереть здесь же, продвинувшись всего на пару ступеней по карьерной лестнице. Каждый получит лишь то, что заслужит. И Арс заслужил. Сам поступил в Питерский институт сценических искусств на бюджетную основу, собрал вещички и умотал в Северную Столицу первым же поездом, что отходил от Центрального вокзала Омска. Перед отъездом горячо расцеловал мать в обе щеки и поймал на себе ледяной взгляд отца, который до последней минуты не разрешал сыну пускаться в эту авантюру, проча ему успешную военную карьеру в продолжение династии. Но у Арсения была цель, и кроме неё парень ничего не видел перед собой. И даже неодобрение родителя, который пригрозил парню прекращением материального обеспечения, не помешало ему явиться на порог РГИСИ полным надежд и наполеоновских планов на жизнь. Глаза Попова загорелись с первой же пары по актёрскому мастерству. Он полюбил сцену ещё в детстве, когда мама привела его в Академический театр драмы в Омске, а здесь ему было позволено окунуться в эту кухню изнутри. Узнать, каково это вообще. И Арсений стал ненасытен до того чувства единения с подмостками. Он быстро стал лучшим в своей группе, вызывая некую зависть ровесников, которым был менее доступен талант примерять на себя чужие роли. Арс же надевал на себя маски с лёгкостью. Его Базарова можно было отличить по ладному высокомерию и дерзко вздёрнутому подбородку. Когда он примерял на себя роль Мечтателя из «Белых ночей», руководитель их группы незаметно утирала слезу. Его Чацкий был должно импульсивен и горд. И то был уже не талант. Это была гениальность. Поэтому, когда в его жизнь вошла она, никто не удивился. «Арсений, я слышала, что на последнем прослушивании тебе дали роль Арбенина*. Поздравляю». Алёна — клишированная самая красивая и недоступная девчонка курса с золотисто-карими глазами и их томным взглядом, направленным в сторону Арса, горящего своим делом. «Да, спасибо. Нам же вместе придётся работать — тебя на Штраль вроде утвердили?» Пассионарии всегда притягивают к себе людей, и Алёна позволила этой тяге сработать: вошла в жизнь Попова, взмахнув волной тёмно-русых волос, покрытая ореолом таинственности. «Я рада, правда, но я на Нину пробовалась — хотела с тобой больше взаимодействий». Арсений того не знал, но он оказался азартным и пожелал разгадать эту девушку, что казалась ему Тёмной Башней Стивена Кинга — сосредоточием Силы, краеугольным камнем мироздания. «Это была бы честь для меня, Алён». И Попов утонул в ней, сам того не заметив. А девушка лишь хлопала длинными ресницами и смотрела на то, как Арсений разгорается в ней ещё ярче, но уже по другим законам. Законам, писанным ею лично. «Честь? Не шути так. Из нас двоих скорее ты — великий актёр». У обычных людей «fall in love» — влюбиться. А у Арса получилось только «fall».*****
Чернобыльская зона отчуждения Июнь 2016 года
Дальше они идут молча. Шаст безуспешно пытается найти логику и смысл, прикрытые экспрессией и эмоциями, в действиях компаньона, а Арсений погружается в себя, вороша воспоминания прошлого, которые, казалось, уже давно забылись и зажили, перестали болезненно саднить. Не тут-то было. Если в глазах Попова Антон видит фантомный блеск взгляда сестры, которая была лучиком света в тёмном царстве жизни парня, то Граф смотрит на Шастуна и чувствует пробивающиеся ростки именно того, что было с ней. Те самые эмоции, которые он не один десяток раз играл на сцене, но непосредственно ощущал лишь однажды. У него не было и нет никаких бабочек в животе или какой-нибудь прочей романтизированной лабуды — надуманного дураками ванильного сюра. Но есть всепоглощающее чувство пропасти, которая втягивает в себя всё, что посмеет к ней приблизиться. Она втянет и Антона, если Арс позволит. Но пока сам Шастун не может позволить Попову хотя бы помочь самому себе, пропасть не коснётся Анархиста. Она сожрёт Графа целиком, пропустив через себя, и он бесповоротно изменится. Но Антон этого не заметит. Не должен заметить. В этом и заключается главная задача Арсения. Поправочка: второстепенная задача, потому что главным для Графа был и остаётся реактор. Аналогично Попову, по своим мыслям путешествует и Шастун, залезая туда, куда, казалось бы, хода нет. В устоявшееся течение жизни Анархиста, где есть холодные ночи в казармах, безвкусные галеты, верная облюбованная Кора, зубодробительные перестрелки с мутантами и вкус опасности на каждом шагу — самый страшный вкус, потому что вызывает зависимость — врывается Арсений со своей сверкающей графьей улыбкой и ломает стереотипы. Умудряется пройтись по всему, к чему привык Шаст, и внести что-то своё в каждый элемент. Даже сейчас. Антон сказал: «Сухие факты без рефлексии», — но идёт перед Поповым, держа перед собой в присогнутых руках пистолет, и так рефлексирует, что сам того не сознаёт. Мысли носятся в голове водоворотом, который затягивает привычки Шастуна, пропускает через себя и перерождает в новые. И Антон отчаянно хватается тонкими пальцами за эти островки нормальности в собственной жизни, но они растворяются, как песок просачивается сквозь пальцы. Безвозвратно. — Антон, назад! — громко и неожиданно кричит Граф, невесомо касаясь ладонью плеча Шаста, когда невидимая сила тянет его тело наверх, отрывая ноги от земли. Анархист, как рыба, выброшенная на сушу, делает ещё несколько судорожных взмахов руками, пытаясь ухватиться за что-нибудь вокруг, но приятный негустой лес уже пару десятков минут как сменился равниной, поросшей низкими кустарниками — точек опоры в воздухе нет. Шастуну не составляет труда понять, что, заблудившись в мыслях, он отвлёкся от происходящей действительности и не заметил перед собой одну из немногих неопасных для жизни аномалий — «Лифт», который просто поднимает попавший в него предмет на некоторую высоту и через пару-тройку минут сам рассасывается. Неопасных относительно ситуации. Потому что, когда Антон оборачивается на негромкое бормотание откуда-то сверху и сзади, то застывает, сражённый минутной слабостью. — Бюрер, — с земли предупреждает Арсений, заслонив лицо от солнца, что печёт в глаза. — Догадался, блять, — про себя ворчит Шаст, снимая пистолет с предохранителя. Где-то в метрах двух от парящего тела сталкера в аналогичной ситуации оказался низкорослый мутант, покрытый противной морщинистой кожей, бормочущий что-то на своём бюрерском языке. Антон бесконечное количество раз ругает себя за невнимательность, потому что не услышать говор бюрера за несколько метров от него — проступок, который мог бы стоить жизни. Но мутант тоже завис в воздухе и его главное оружие на земле — умелое управление гравитацией — здесь принесёт мало пользы, потому что «Лифт» сильнее. Шастун нацеливает на бюрера дуло верной Коры, но мутант не собирается так просто сдаваться — он делает лёгкий жест рукой, и пистолет вылетает из рук сталкера, ведомый телекинезом. Антон прослеживает траекторию оружия до падения на землю, а, когда оборачивается, мутант уже берёт его самого на прицел и неумело лавирует в потоках искажённой гравитации в сторону Шастуна. Пока что «Лифт» даже не собирается рассасываться, а потому Антон чувствует себя неуютно, доставая из кармана метательные ножи — шанс действительно эффективно их применить равен примерно нулю, потому что ещё никто и никогда не пускался в ближний бой с бюрером — одним из опаснейших порождений Зоны. Когда на низком морщинистом лбе мутанта появляется яркая красная точка небольшого диаметра, до Антона не сразу доходит, что ему не придётся проверять свои навыки владения ножом в контактной борьбе. Парень оборачивается вниз и видит застывшего в неумелой стойке для стрельбы, крепко зажавшего угольно-чёрный пистолет до побелевших костяшек Арсения, сосредоточенно смотрящего перед собой. Шастун вновь бросает взгляд на парящий в метре от него труп бюрера с ювелирным отверстием между глаз и хочет — действительно хочет — что-то сказать, но слова застревают в горле, скапливаясь где-то рядом с Адамовым яблоком. Антон сглатывает, ощущая усиление действия гравитации на своё тело, и, когда он наконец касается ногами земли, сразу подходит к Попову, который хмурится и закусывает губу. — Я расскажу тебе эту историю, — произносит Шастун, бережно вытаскивая из рук Арса свою «Кору», — потому что, видимо, без рефлексии у нас обоих не получается. — Граф поднимает взгляд пронзительно голубых глаз, наполненных надеждой, и на этот раз присутствие Нины ощущается Антоном особенно остро. — Собери веточек на костёр.***
Воронеж Май 2012 года
Ночи поздней весны в южных регионах России несут столько очарования, сколько романтическому Парижу и не снилось. Небо над Воронежем бархатно-синее, благородного сапфирового цвета, и на нём сотнями сияют яркие серебряные звёзды, которых в Москве толком и не увидишь. Приятный тёплый ветер разносит сладкие ароматы цветения и нет-нет, да поднимает какую-нибудь юбчонку у девушки, гуляющей в сопровождении любви всей её жизни по набережной Авиастроителей, что находится по другую сторону реки от Центрального района. Атмосфера провинциальной романтики дурманит, кружа голову. Антон появляется на пороге родного дома одной из таких ночей, безуспешно пытаясь найти ключи от двери. В общем-то, выбор невелик: либо один из карманов джинс, либо один сплошной карман кофты. Но нигде дрожащие руки Шастуна найти звенящую связку ключей не могут. Парень приглаживает растрёпанные светло-русые волосы, облизывает обветренные губы и пытается набрать код домофона, но пальцы не слушаются. Мысли окутаны плотным алкогольным туманом. Он колошматит по кнопкам уже без разбору, когда свет в окне первого этажа загорается, морщинистой рукой открывается форточка и из неё показывается голова бабушки с длинными седыми локонами. — Антош, ты опять? — произносит старушка, неопределённо прислоняя руку к щеке. — Я тебе открою, но только из жалости к твоей матери. — Спасибо, баб Зин, — с пьяной непосредственностью говорит ей вслед парень и, дождавшись зелёного огонька на домофоне, проходит в подъезд. Он взбирается по ступенькам на второй этаж с ловкостью руфера и, прислонившись к обитой дермантином двери, надавливает на кнопку звонка. В квартире слышатся торопливые, шаркающие тапочками шаги, и перед Шастуном возникает бледное лицо матери. — Нину к Свете отвёл? — грузно выдохнув, спрашивает женщина, облокотившись на косяк. Парень неопределённо ухает головой вниз в жесте согласия и пытается войти внутрь квартиры, минуя тело матери. — Стой, посмотри на меня, — произносит она, придерживая сына за предплечье. — Ты снова пил, — выносит женщина нерадостный вердикт, когда Антон вырывает свою руку из её и проходит вглубь помещения. — Да чтоб ты на этом самом месте провалился, алкоголик девятнадцатилетний! Шаст оборачивается к уставшему лицу матери, по которому двумя тонкими мокрыми полосочками струятся горячие слёзы, и сжимает зубы до скрежета. Звук электричества, питающего единственную лампочку в коридоре, заполняет уши и ударяется о стенки черепной коробки. — Не твоё дело, — холодно отрезает он, но вразумительно сделать это заплетающимся языком не получается. — У меня всё под контролем. — Я вижу твой «контроль», — не без доли сарказма произносит женщина, подходя ближе к сыну, заглядывая прямо ему в глаза, которые он унаследовал от отца-подонка. — Если это твоё дело, то вперёд — спейся. Но, если это коснётся сестры, я тебя выгоню на улицу и не пожалею. Наверное хорошие матери не должны говорить такие слова своим детям, но, с другой стороны, и хорошие дети не должны заявляться посреди ночи бухие до соплей в отчий дом. В глазах, что стоят перед Антоном, горит яркое пламя, которое немного пугает парня даже сквозь алкогольную пелену. Он суёт руки в карман растянутой кофты и, еле перебирая ногами, уходит к себе в комнату, закрыв после себя дверь. Мать утирает слёзы ладонью и предупреждает очередной всхлип, ложится на старый продавленный диван и моментально забывается беспокойным сном, не подозревая, что это не последнее происшествие, которое её сегодня поджидает. Шаст плюхается на кровать, подняв облако пыли, и тянется в карман джинс за пачкой сигарет, которые должны помочь прояснить роящиеся мысли. Кремниевое колёсико зажигалки поддаётся не с первого раза, но, когда кончик сигареты всё-таки загорается и парень делает первую затяжку, становится ощутимо легче. Всё уходит на второй план, и нега, которая разливалась по телу с каждой новой стопкой дешёвой водки, возвращается. Мышцы расслабляются. Мозг погружается в сон.***
Инстинкты трубят об опасности, когда лёгким уже нечем дышать. Антон разлепляет налившиеся свинцом веки и глубоко кашляет, не в силах сдержать рвотный рефлекс. Он утирает губы рукавом кофты, в которой уснул и наконец чувствует запах гари вокруг, который распространяет плотный дым. Шаст не сразу понимает, что происходит, а, когда доходит, то он сразу подрывается с места, словно и не пьян вовсе. Огонь распространился уже на половину комнаты и чудом не затронул тело парня, который не знает, куда себя деть — выход из комнаты заблокирован жадными языками пламени. Он старается не дышать и с трудом вспоминает уроки ОБЖ, на которых не одну сотню раз говорилось, что делать при пожаре. Ни одной здравой мысли в голову не приходит. Алкоголь всё ещё циркулирует по крови. Желание выжить всё же берёт своё: Шаст одним движением распахивает деревянные створки окна и сигает прямо вниз, даже не успев ни о чём подумать. Он благополучно приземляется на колени, но по инерции заваливается вбок и придавливает руку собственным весом. Не был бы пьян — почувствовал бы адскую боль от перелома локтевой кости, но у него мало того, что градус на голову, так ещё и адреналин стрельнул в кровь. Он лежит в придомовой клумбе ровно до тех пор, пока в голове не звучит чужой истеричный голос: «Пожар!» Парень потирает лицо здоровой рукой и отрывает тело от земли, но взгляд его не обретает должного фокуса. Перед глазами всё сливается в общую разноцветную массу, из которой выделить хоть что-то не получается. Шаста снова тошнит, но он сдерживает порыв и, прислонив к боку зудящую болью руку, плетётся к подъезду, около которого уже собралась беспокойная группа людей-погорельцев. — Пожарных вызвали? — Уже подъезжают. — А что загорелось-то? — Огонь из двенадцатой пошёл, там ещё окна открытые — воздух с улицы пахнул, так он и усилился. — А внутри кто был? — Непонятно. Но из квартиры никто не выходил — дверь закрыта. И тогда даже в пьяном сознании Антона большими красными буквами, светящимися неоном, появляется словосочетание «Твоя вина», и парень заламывает руки, пока его глотка порождает отчаянный всхлип.***
— Имя? — холодно спрашивает милиционер, пытающийся с пыхтением и ругательствами в тусклом свете уличного фонаря заполнить формуляр. — Антон Андреевич Шастун, — безучастно отвечает парень, обёрнутый в какой-то поеденный молью плед, уставившись в несуществующую точку пространства. — Родился девятнадцатого апреля девяносто третьего года. — Семья? — Сестра — Нина Андреевна, от двадцать третьего января четвёртого года, — продолжает Антон, пытаясь унять дрожь в пальцах правой руки и нарастающую тянущую боль в левой. В крови словно и ни грамма алкоголя, который раньше отсрочивал осознание действительности. — Отец ушёл, как только сестра родилась. Мать… — Голос всё-таки срывается на глухой стон. — Не говори, я понял, — смягчившись обрывает его мужчина, откладывая бумаги в сторону. — Больше никого? — заглядывая в пустые зелёные глаза, участливо спрашивает он, и Антон мотает головой из стороны в сторону. — Парень — бедолага, — с жалостью произносит милиционер, кладя ладонь на Шастово плечо. — Ты же понимаешь, что ты совершеннолетний, а сестра твоя — нет? Что ты можешь взять над ней опеку? И Антона словно ушатом ледяной воды окатывают. Он поднимает глаза, и в них читается неподдельный испуг, который заставляет нервничать и милиционера. Парень иррационально мотает головой, словно в припадке, и прижимает к телу сломанную руку, от чего чувствует острую боль. Но боль же делает из нас людей? А Шастун сильно сомневается, не животное ли он после всего того, что сделал. Антон переживает самое сильное и всепоглощающее чувство из всех, что доводилось, — огромнейшую неприязнь к самому себе. Ему надо было не проснуться, когда загорелся ковёр в его комнате от выпавшей из руки сигареты. Ему надо было разбиться насмерть в нелепом прыжке со второго этажа, когда кислород, налетевший из распахнутого окна, ускорил распространение огня в несколько раз. Ему надо было скончаться от болевого шока, лёжа на сломанной руке, когда его мать задыхалась углекислым газом, запертая в собственной квартире. Должна была выжить она — волевая сильная женщина, воспитавшая одна двоих детей, а не он — узколобый непослушный подросток, который побоялся взять опеку над сестрой, потому что не знал, как теперь посмотреть ей в глаза.***
Чернобыльская зона отчуждения Июнь 2016
— …и потом этот мент отвёз меня на ночную смену в травматологичку, где мне руку загипсовали, — завершает свой рассказ Антон, вороша палочкой тлеющие угольки костра. — Нину определили в детский дом. Я там был один раз — отвратительное место с серыми стенами, от которых пасёт неизбежностью, — но так и не заговорил с ней — стоял вдалеке и наблюдал. И в тот момент я решил: если не могу подарить ей счастливое детство, то обеспечу ей беззаботное взросление. И через месяц, как только сняли гипс, умотал сюда, в Зону. Решил заработать для неё, чтобы она ни в чём не нуждалась. Все деньги, что я получал здесь, отправлялись с Димой в Воронеж, когда он уезжал на зиму. Док говорит, она так быстро взрослеет и всё больше приобретает мои черты, а мне от этого неприятно — не хочу, чтобы она мне подобилась. — Ты так ни разу и не заговорил с ней после той ночи? — спрашивает Арсений, заглядывая в глубину печальных зелёных глаз. — Нет, — срывающимся голосом утверждает Шастун. — Тогда обещай мне, клянись, чёрт возьми, — горячо начинает Попов, сильно хватая Антона за пальцы, — что этой осенью ты покинешь Зону и встретишься с ней, потому что любому дураку понятно, что не деньги ей нужны, а любящий брат. — На её месте я бы ненавидел себя, — отрешённо шепчет Шаст. — Но ты сам говорил: она — не ты, — уверенно отвечает Граф, и впервые за четыре года в сердце Антона поселяется реальная надежда. — Звучит, словно ты прав, — нахмурившись замечает Шастун, а про себя начинает считать секунды до того момента, когда Попов ответит самодовольным саркастичным комментарием. Арсений приподнимает уголки губ в несмелой улыбке и отпускает пальцы Антона из хватки своих, не отрывая от него доверчивого взгляда чистых голубых глаз. И молчит, не оправдывая корыстных ожиданий Шастуна.