Санкт-Петербург Март 2016 года
В помещении одиноко и холодно до коликов в животе. Хотя ощущение температуры скорее плюсуется к обременяющий опустошённости. Воздух ходит волнами между немногочисленной мебелью, ударяясь о её поверхность, и продолжает свой бессмысленный бесконечный маршрут. Арс ёжится и тушит сигарету о переполненную пепельницу, которая стала такой в течение всего пары напряжённых для Попова часов. Как там было у Оксимирона? «И девочка-пиздец ушла, предав, но я переживу и это». Переживёт? Спорно на самом деле. Потому что Алёна его наполняла, придавала бессмысленным вещам смысл, рушила привычные стереотипы одним взмахом тёмных длинных ресниц, и развалины обретали новую форму. Она была его личным божеством. Теперь Арсений атеист. Когда они строили планы на собственный театр, они были едины каждой мыслью, словом и действием. Арсений горел идеей, как мириады Солнц не загорелись бы никогда, а Алёна его подпитывала, как угли рождают пламя. Они сплелись в одну материю: канва и узор. Эта ткань порвалась, стоило первой трудности встать на пути. Попов, планируя постановку, подбирая помещение и труппу, режиссируя, и не думал, что пьеса может провалиться. У него перед глазами была Алёна в невзрачном костюме Мерседес, но с такой искренней улыбкой от довольства значимостью роли, что Арс ничего больше не видел. Он влез в долги по самую шею — ещё чуть-чуть и захлебнулся бы, — но его на плаву держала сама идея театра. Каждодневные репетиции, недосып, нервы и выхваченные в кулисах поцелуи самых вкусных на свете губ. Арсений торчал не хуже какого-нибудь законченного героинщика. Его организм очистился от наркотика, когда сборы с постановки во многом не компенсировали расходов. У него началась ломка, когда в одной жёлтой театральной газетёнке жестоко раскритиковали пьесу по всем фронтам. Разум отказал, когда начались грубые звонки с угрозами коллекторов, желающих возвращения взятых денег. Он лишился рассудка, когда Алёна собрала свои вещи и съехала из их квартиры, от которой чуть позже пришлось отказаться в пользу выплаты долгов. Арсений остался один без образования, ютящийся в крохотной каморке арендованного для репетиций помещения, и даже без надежды. Зато он уяснил одну простую, но такую сложную для него прошлого, истину всё того же Оксимирона: «Может ли творец жить в башне из слоновой кости?»*. Нет, определённо. Или же Арсений не творец на самом деле. Всё, что происходило в его жизни последние несколько лет, — сплошной фарс, пропитанный фальшью. Просто топь, которая сожрала все его амбициозные планы и цели. Благодаря ним он вырвался из Омска. Значит ли это, что утопив эти виды в болоте, он должен вернуться в родной город, который был для него клеткой? Но даже осознание собственной глупости не бьёт так сильно, как несмелые мысли, которые шепчут: «Она никогда тебя не любила». Врала и выкручивалась ради собственного самоутверждения, а он был пешкой. Арс её гонит — эту навязчивую идею, — но она стойко поселяется в его голове. Очередную сигарету парень выкуривает за несколько скорых затяжек и даже не думает о том, что безбожно гробит здоровье. Самое время наложить на себя руки? Другой именно так и поступил бы: актёры эксцентричные люди. Но в бытии Попова теперь нет вспышек эмоций. Он курит, рефлексирует, судорожно пытается найти подработку, а, когда удаётся отложить лишнюю пару сотен, идёт в ближайший третьеразрядный бар, где собираются такие же, как он. Потеряшки. Попов тушит бычок и зарывается ныне тонкими пальцами в отросшие угольные волосы: мысли переполняют голову. Сегодня в баре услышал о быстром способе нажиться, для которого нужны сила, ловкость и навыки. У Арсения они имеются — спасибо военной практике отца, — но парень не знает, что делать дальше. По факту всё просто: съездить в Украину, заработать денег, расплатиться с долгами и начать новую жизнь с чистого листа. Нет. Нихуя не просто. Чистых листьев нет — все заляпаны мазками каштанового цвета её блестящих волос. Везде его преследует тень её пронзительных глаз. Везде Алёна, и Арсению кажется, что он сходит с ума. «Что есть любовь? Безумство от угара. Игра с огнём, ведущая к пожару».** Но, почему-то, в этом пламени сгорел только Арс. И гореть продолжает. Закусывает губу до крови, когда на ней ощущается фантом её прикосновений, и не выдерживает. Срывается. Собирает немногочисленные шмотки, выбрасывает к чертям полупустую пачку сигарет, вытаскивает из-под продавленного дивана заначку с деньгами для погашения долга за текущий месяц и выбегает-вылетает из помещения на встречу грядущему. Попов знает: он либо полетит, либо упадёт на землю и никогда больше не встанет.Чернобыльская зона отчуждения Июнь 2016 года
— …когда я узнал о том, что сталкером в Зоне можно быстро неплохо заработать, — терпеливо ведёт повествование Арсений, вороша сухой палочкой тлеющие угольки костра, — то вспомнил всё, чему меня учили в военных лагерях, где я прожигал летние каникулы по велению отца. В детстве это казалось сущей глупостью, а тогда стало средством к выживанию. Я собрал всё, что было, и ломанулся через границу, лишь бы денег получить, расплатиться с долгами и начать заново. На Кордоне с Чекой познакомился, и — вот удача — он подкинул взаимовыгодный план по расхищению сокровищ останков саркофага Четвёртого энергоблока. Но, если у него почти открытый доступ к ЧАЭС, то я мог бы и не дойти до места. Пришлось месяцок-другой осваиваться в Зоне, привыкать к постоянному ощущению присутствия чего-то смертельного за спиной, а потом я тебя встретил и понял — если этот сорвиголова не гарантирует мне безопасность, то никто не сможет. — Шастун грустно усмехается, не отрывая взгляда от завораживающего пламени, бьющегося в хаотичном танце языков. — Так ведь и получилось, Тош. Ты меня спас, — подводит черту Попов, проводя свободной левой ладонью по широкому плечу Шаста, от чего у него по спине мурашки пускаются. — Не я один, — добавляет Антон и краем глаза замечает, как горделиво вздымается грудь Арсения. — Зазвездился? — саркастично спешит прибавить парень и искренне смеётся над ухмыляющимся Графом. Арсова улыбка белозубая, совсем не зоновская, и вообще: после всего того, через что он прошёл за последние несколько месяцев, должен ли он до сих пор уметь улыбаться? Бесспорно, Антон прошёл через куда большее дерьмо, но его боль уже фантомная, его раны зарубцевались и образовали шрамы, оставив, во многом, горе в прошлом. А Попов переживает это прямо сейчас: его боль течёт по венам, его раны только-только покрылись сухой кровяной корочкой. Графская улыбка — это средство побега от реальности, в которой начать новую жизнь практически нереально даже не из-за того, что на него кредитами записана кругленькая сумма. В каждом человеческом лице, в каждой улыбке, в каждых искрящихся глазах Арсений видит Алёну. А вместе с ней обман и предательство, так сильно бьющих прямо под дых. Они душат, перекрывая доступ жизненно необходимому кислороду. Они не дадут существовать даже тогда, когда от нанесённых ран останутся лишь едва заметные следы чуть темнее кожи. Но всё это растворяется в воздухе, когда Арсений переводит взгляд с костра на Антона, который смеётся самым обворожительным образом, и кажется, будто предыдущая несчастливая страница жизни вырвана с корнем. Будто там, здесь, везде один Шастун, и он заливает серый мир яркими красками. Раскрашивает по собственному хотению, но чаще — подсознательно. В Антоне есть что-то такое, что Арс всякий раз видел в Алёне, и оно манило к себе. Но теперь этот «магнит» иной. Он не дизруптивный, а напротив — созидательный. И это ломает устоявшуюся систему ожидания какой-то опасности — инстинкт, выработанный в «большом мире», но отполированный Зоной. Попов смотрит на Шастуна и ломается внутри. Шастун смотрит на Попова и собирается по кирпичикам воедино. И в какой-то момент ключ находит свой замок, а губы Антона — Арсения. Они всё ещё скованы одними наручниками на двоих, но это словно лирический символ единения. Они вместе сейчас, в этот миг в этом месте. В Зоне. Но все мысли о неизбежном уходят на второй план, когда Антон заглядывает в выжидающие голубые глаза напротив, подаётся вперёд, нелепо сталкиваясь носами, и видит светлую кожу с родинками в расфокусе. Чужое дыхание опаляет подбородок, который пару недель не видел бритвы, и Шастун попросту сдаётся: на долю секунды в голову залетает шальная мысль, и Антон уже не может ей сопротивляться. Он смыкает их губы так быстро, что даже сам не до конца понимает, что делает. А как раз Попов понимает, поэтому отзывается на чувственное прикосновение со всей отдачей, на какую способен. Правая рука Шаста судорожно цепляется за Арсов воротник, а левая рука самого Попова вплетается в отросшие светлые волосы. Их руки, что закованы наручниками, крепко сцеплены до выпирающих синеватых венок на запястьях. Антона ведёт. А у Арсения в голове эта старая песня, которую обычно включали на МузТв в рубрике «Золотая лихорадка». «Люби меня, люби». Потому что больше никто не любит. «Жарким огнём». Потому что после всего Попов сомневается, что настоящая любовь есть. «Сердце сжигая». Потому что Арсений готов любить в ответ. Он отрывается первым и прислоняет свой лоб к переносице Антона, выдыхая всего одно слово: — Сюр. Шастун усмехается, облизывая покрасневшие губы. — Всё обсудили? — громко спрашивает Чека, поворачиваясь лицом к парням. На его щеке след от руки, на которой он безуспешно пытался уснуть на импровизированной постели из подмятой травы. Только ночные разговорчики двух его компаньонов нарушили планы. — Может на боковую? Я даже готов вам наручники снять, — предлагает он, начиная рыться по карманам в поисках ключа. — Нет-нет, — резко останавливает его Граф, — мы же с тобой обсуждали — это необходимая мера нашей безопасности. Сейчас ляжем спать, не волнуйся. — Спите, я подежурю, — хмуро говорит Чека, приподнимаясь на локтях. — Всё равно от ваших лизаний живот скрутило. И он удаляется с поляны навстречу серебристому свету Луны, отгоняемому оранжевыми отблесками костра. Когда в поле зрения остаётся лишь аккуратно собранный хвостик, Антон доверительно сжимает руку Арсения и откидывает голову на свой рюкзак, сразу прикрывая глаза. Попов располагается рядом, но переворачивается на бок и старательно сканирует взглядом Шастов профиль. Люби меня, люби? Всё-таки сюр.***
— Можно называть вас голубочками? — Нет. — Лепреконами? — Это ещё почему? — Потому что под радугой живёте. А что насчёт Графа и Графини? — Пояснишь? — Потому что голубых кровей. — А может тебя дыркой для шнурков называть? — И почему же? — Потому что я тебя проткну сейчас нахуй. — Шаст, Серый, успокойтесь, — врывается в их обходительный диалог Арсений, отрываясь от черчения по земле острой палочкой. Левой рукой получается кривовато, но снять наручники Попов не просит. — Вот закончим дело, уйдём с земли «Монолита», и хоть дуэль устраивайте. Только сейчас, прошу, повнимательнее и потише. — Он дорисовывает последнюю линию и, оценивающе взглянув на изображение, отбрасывает прутик в сторону. — Согласно КПК, мы где-то здесь, — Граф указывает на точку на земле, и, на удивление, Чека и Анархист, отбросив все разногласия, прислушиваются к рассказу компаньона, — а наша цель — саркофаг ЧАЭС — здесь. Но вот тут левее находится Госпиталь, контролируемый «Монолитом». Если повезёт — то не наткнёмся на их вооружённую группировку. А на случай, если не повезёт, у нас есть это, — и Арс трясёт рукой, позвякивая цепью, соединяющей металлические кольца наручников. — Подожди, — обрывает его Антон, — я что-то не до конца врубаюсь: как грёбанные кандалы помогут нам в конфликте с монолитовцами? — спрашивает парень, недоверчиво косясь на Серёжу. — А кто-то говорил про конфликт? — с плутовской улыбкой ёрничает Попов, посылая улыбку потирающему бороду мужчине. — Тоша, в этом суть. Видимо Шастун мог бы и сам догадаться о таком построенном на лжи и актёрстве плане этого неожиданного дуэта. Чека — полноправный член «Монолита», но не потому, что ему промыли мозги пси-излучением, а потому, что это оказалось выгодно — просто нежданно-негаданно Серёжа оказался невосприимчив к специальной кодировке. Эта группировка контролирует ЧАЭС, чтобы защищать свой мифический Монолит, а Чека в это время вместо того, чтобы носится над этим голубым кристаллом-божеством, холить и лелеять его, просто начал таскать учёным на Кордон куски разлетевшегося саркофага, обладающие такой дозой настоящей чернобыльской радиации, что ботаники за них готовы последние штаны отдать. Вот только мимо блок-постов «Монолита» большие камни не пронести, а идти правее, через Припять опасно — на нём как-никак форма презираемых фанатиков. Так что, познакомившись на Кордоне с перспективным новичком Арсением, готовым пойти на любую авантюру, Чека обрадовался. Так они и договорились: встретится недалеко от Госпиталя, в случае, если будут пойманы, разыграть представление «взятый в плен сталкер идёт на промывку мозгов, а настоящий адепт «Монолита» ведёт его», добраться до ЧАЭС, нагрузить в Графский рюкзак побольше осколков и отправить его вольной дорогой через Припять обратно на Кордон. Деньги со сделки с учёными — пополам, но и половина от такой суммы способна закрыть все долги Арса и обеспечить ему лет пять фривольной жизни. Потому он не поспешил бросаться вдогонку монолитовцу, а поболтался пару недель вблизи Кордона, обрастая снарягой и связями. А потом решил разведать будущий маршрут отхода через Припять. И всё шло логично, без сучка и задоринки, но, почему-то, ему в голову взбрело спасти какого-то долговязого паренька с мутантом от тушканов. Тогда и весь план сместился в непонятное направление. — Это всё, конечно, классно и умно, — начинает говорить Антон, внимательно выслушав Арса и Серёжу, — но как мы унесём эти обломки, не мутировав от радиации в каких-нибудь зомби или просто не откинувшись? — Эээ… — Попов нахмуривается. Не приходила ему в голову такая мысль. Громадный пробел в плане, который он не учёл, окрылённый возможностью. — Ладно уж, ребятки, — притворно хмурится Чека с пробивающейся улыбкой, — придётся вам его отдать. — Он лезет в верхний карман своих форменных брюк и извлекает из него ядовито-зелёного цвета светящуюся каплю, застывшую в стекле. — Но, Арс, учти, просрёшь — я тебя и из-под земли, и из саркофага достану, если придётся. Попов принимает осколочек в руки, вертит в замёрзших от утренней прохлады пальцах и вперяет вопросительный взгляд в Серёжу. — А что это? Его реплику прерывает усмешка Антона, который завороженно смотрит на стёклышко в ладони напарника и едва себя сдерживает, чтобы не дать соблазну самому ощутить влияние артефакта захватить разум. Его руки так близко к Графским, но Шастун лишь ухмыляется неопытности Арсения и произносит: — Это «Пузырь». Одна из немногих вещей, порождённых Зоной во благо, потому что, в отличие от других артефактов, он не наносит ущерб. — Попов замечает желание в глазах Шаста и передаёт зелёное стекло в его слегка подрагивающую ладонь. — Где достал? Он же редкий и дорогой как сволочь, — интересуется Анархист, обращаясь к Чеке. — Поменял на волосы, — с серьёзным видом отвечает монолитовец, проводя ладонью по ёжику на виске. Но потом всё-таки срывается на смех, вызывая ответные улыбки ребят. Так и сидят: три сталкера, не раз отнимавшие чужие жизни, и не раз рисковавшие своими, ржут как пубертатные школьники над дурацкой шуткой. И словно так и должно быть. И словно ладонь Антона не отягощает «Пузырь», а душу — перманентная вина. И словно в жизни у Арса всё хорошо. И словно Серёжу дома кто-то ждёт. И словно Зоны вокруг нет.