Чернобыльская зона отчуждения Июнь 2016 года
— Собирайтесь, кролики, — громко звучит голос Чеки, сопровождаемый звонкими ударами дубинки о прутья решётки. — Путь недалёкий, но после Выброса он простым не будет. Надеюсь, жопы у вас несильно болят. Мужчина бодро проходит мимо двери, даже не бросая взгляда на «заключённых», и его шаги всё больше отдаляются от места лишения свободы двух сонных сталкеров. Через форточку видно, что на горизонте еле-еле загорается ярко-алый рассвет, что бросает блики на покрытую ночной росой растительность. — Сука, — продирая слипшиеся глаза, злобно шепчет Антон почти про себя, но быстро обнаруживает, что, как бы тихо он не говорил, Арсений его услышит — губы Шастуна расположились аккурат за ухом Попова. Едва Анархист решает пошевелиться, то бросает эту затею, потому что Граф спит крепко, а они так сплелись руками-ногами, что вылезти будет сложно. Но тяжести в теле нет, словно Шаст спал совсем и не на холодных бетонных нарах, и совсем не в плену у адептов «Монолита», и совсем не в Зоне. Нет. По всей коже, до самых кончиков пальцев струится приятное тепло, что наполняет тело и разум смыслом. Смысл, он таится в подрагивающих во сне длинных тёмных ресницах, в исполосованных голубыми венками запястьях, доверительно прижатых к ладоням Антона, в растрёпанных смоляных волосах, в мерно вздымающейся при дыхании груди. Шастун давит глупую улыбку, хоть сейчас никто и не сможет упрекнуть его в ней. Шастун не глупый. Шастун… влюблённый? — Подъём, а то Серёня нас заждётся, — хриплым ото сна голосом произносит Арс, проводя сухой ладонью по щеке с красным следом пролежни. В этот раз Антон не может противиться этой самой глупой улыбке, поэтому, как только она касается его губ, парень предпочитает спрятать их в медленном поцелуе, таком неожиданном и приятном для едва проснувшегося Попова. Тепло, что струится по телу Антона, через точки соприкосновения кожи к коже передаётся и Арсению, поэтому к Шасту он тянется всеми силами, вжимаясь в долговязую фигуру с упорством. Рассветные лучи, забирающиеся в помещение через окошко под потолком, гуляют в светло-русых волосах Анархиста, придавая им золотистый оттенок, а у Арса в голове стразу же возникает ассоциация Тоши с Аполлоном. Засматривается. Забывается. — Ды вы, блять, издеваетесь, — громко ворчит Серёжа, что подкрался к увлечённым друг другом ребятам слишком тихо и стал невольным свидетелем их милований. — Я сейчас ваши гомосяцкие рожи прямо по полу размажу, если вы не соберётесь выйти, — нарочито грозно ругается мужчина, потому что по коридору слышатся приближающиеся чужие шаги. Шастун беззвучно ухмыляется и выставляет перед собой средний палец, показывая его опешившему Серёне. — Так точно, надзиратель, — едко звучно произносит Антон, поднимаясь на ноги, всё ещё демонстрируя неприличный жест монолитовцу, что уже принимает вызывающее поведение Анархиста наедине между ними как данность. Антона не исправить. Как он был восемнадцатилетним оболтусом, который свернул не на ту тропинку, так им и остался. И, о Боже, какая же это ложь! Каждый день, что следовал после той злополучной ночи, когда его глупость расколола семью, необратимо менял его. Лучше ли становился Шаст, хуже ли — сказать сложно, потому что наш мир и все его события относительны. Сам факт: от того Антона мало что осталось в нынешнем. Того Антона Арсений скорее всего и не узнал бы. Тот Антон был клишированным мудаком. Этот — мудаком, каких один на миллиард. Мудаком, на чьи очертания, позолочённые яркими рассветными лучами, любуется Арс. И не может оторваться.***
— Вы это, — пытаясь собраться с мыслями, рассуждает Чека, когда они втроём уже идут в сторону реактора, чьё приближение оседает на языке металлическим привкусом, — в следующий раз, когда соберётесь поебаться, либо подавите в себе это желание до лучших времён, либо делайте это потише, — жалуется он и догадывается обиженно прибавить: — Ну правда. Мне перед ребятами стыдно было. Арсений и Антон синхронно краснеют как школьники, но, кажется, ни один из них о содеянном не жалеет. Шаст бережно поглаживает кобуру, которая пустовала почти сутки без «Коры», отобранной монолитовцами, и недовольно косит взгляд на наручники, что вновь соединили его с Поповым, но натирать меньше не стали. Сам Граф пальцами свободной руки перебирает «Пузырь», словно чётки: пропускает ярко-зелёное стёклышко по фалангам, между костяшек. А в голове безнадёжно рефлексирует на своё отношение к Антону, чей образ в золотистых лучах так плотно въелся в мозг. Перманентно. Когда Арсений ехал в Зону, — потерянный, отчаявшийся, бесперспективный, обманутый — думал ли он, гадал ли, что именно здесь он найдёт то, что будет греть его покинутую никчёмную душонку? То, что ругается беззлобно, улыбается солнечно и имеет такую же длинную историю падения, что привела в Зону. Думал ли Арсений Сергеевич Попов, что Граф будет прогибаться в муках наслаждения под жилистым телом Анархиста, который будет его втрахивать в стену? Думал ли он, что после того, как сильно-сильно обжёгся об Алёну, снова добровольно подставит руку под шипящий кипяток? Думал ли Арс, что поиск материальной наживы увенчается находкой его, Антона? Нет. Абсолютно нет. Прямо-таки нет. Неа. У-у. Но теперь, когда Граф поворачивает голову налево, он видит Шаста, который, нахмурившись, разглядывает горизонт, и думает, что никакой кошмар Зоны не сможет ухудшить этот момент. — Думается, мы недалеко, — негромко произносит Антон, останавливаясь на месте, не отрывая взгляда от полоски слияния земли и неба. Вдалеке чернеют развалины ЧАЭС — мрачные, старые, пугающие как ничто в Чернобыле. — Не ссысь, Антихрист, — едко говорит Чека, проходя мимо застопорившихся сталкеров. — В паре сотен радиоактивных камней, по которым рыскают обезумевшие фанатики, нет ничего страшного. «Нет ничего страшного», — снова и снова повторяет про себя Анархист, но неугомонное чувство опасности его не покидает. Заседает где-то в горле и печёт так, что кажется — прожжёт насквозь. Шасту становится как-то плевать на то, что подумает Чека, поэтому он аккуратно переплетает свои и Арсения пальцы, чтобы убедиться — он рядом. Большего не надо. Попахивает очередной второсортной попсовой песней. Но Антон об этом даже и не думает: пока его пальцы ощущают тепло кожи Графа, мысли отстранённые. — Тихо, замрите, — резким шёпотом в какой-то момент произносит Серёжа, с явным усилием напрягая все возможности слуха. Ребята останавливаются на месте, но не успевает сухой лист, на который наступил Антон, до конца прохрустеть, как Чека разворачивается на сто восемьдесят, параллельно обнажая дуло «Волкера», и делает точный пристрелочный выстрел, что попадает точно в намеченную цель. Но другое дело — большой пользы это не приносит. Когда, спустя несколько секунд, Арсений повернётся к источнику Серёжиного беспокойства, то поймёт, что оно не беспочвенно. В Зоне вообще проблемы с беспочвенным волнением, потому что оно всегда оправдано. Особенно, когда ты, адепт самой многочисленной группировки, ведёшь окольными путями двух контрабандистов на ЧАЭС, а со спины слышишь характерное едва уловимое шипение химеры, которая также обнаруживается перед тобой, стоит повернуть голову. Серёжа хотел бы волноваться понапрасну, но как-то не получается. Потому что его выстрел не то, что не убивает химеру, а лишь замедляет на какую-то долю секунды. Потому что за то время, пока он поднимает пистолет для следующего выстрела, химера настигает его. Огромное мускулистое тело, покрытое тёмно-серой с болотным оттенком кожей, на которой выступают многочисленные капилляры, по которым, кажется, течёт чёрная кровь. Четыре толстые массивные лапы, увенчанные внушительными грязными когтями. И венцом — лишняя злобная голова, торчащая из шеи, поэтому вслед умирающему при атаке химеры сталкеру смотрят две пары сверкающих жёлтым глаз. Говорят, у них на каждую голову приходится по системе внутренних органов, поэтому убить их нереально: когда пронзаешь одно сердце, начинает работать второе. И этот монстр — одно из страшнейших порождений Зоны — подкарауливает группу сталкеров на равнине днём, голодный, злобный и страстно жаждущий крови. Чьей? Абсолютно всё равно, но так получается, что Серёжа оборачивается на тихое шипение первым. И первым принимает страшный удар: химера всем своим весом наваливается на сталкера, прижав его задними лапами к земле, а передние расположив в опасной близости от его головы. Чека стреляет снова, и слышно, как пуля глухо пронзает животную плоть, но положение это не меняет. Химере хоть бы что. Она замахивается правой лапой над исказившимся в секундном страхе лицом Серёжи и выпускает когти. Мысли сталкера, до того — однообразные и меркантильные, собираются в одну большую, которая распадается на мириады маленьких, в каждой из которых Чека видит себя. Не то, что говорят «жизнь перед глазами пронеслась», а что-то иное. Мужчина видит обрывки, которые отпечатались в памяти особенно сильно, которые меняли его самого, его судьбу. Наверное, именно так устроена голова человека, который осознал, что ему грозит неминуемая смерть. Сначала Антон шарахается в сторону, невольно уманив за собой и тело Арса. С перепугу пытается огородить себя и дорогого себе человека от опасности. Но рефлексы работают быстро, а сознание — целенаправленно. Поэтому, едва Шаст осознаёт свою слабость, сжимает руки в кулаки и тянется к «Коре», намереваясь высвободить нового друга из губительных объятий химеры. Он даже не успевает щёлкнуть предохранителем, когда Чека, на мгновение задержав лапу мутанта своей окровавленной рукой, злобно кричит: — Уходите, блять! И Антон его не понимает. Не хочет понимать. Бросить товарища в опасной для жизни ситуации — кто так поступит? Арсений крепко хватает руку Шастуна и резко срывается с места, пробегая за один шаг пару метров. Анархист подчиняется, но позволяет себе ещё несколько раз обернуться, наблюдая за тем, как химера расправляется с тем парнем, которого сам Антон ещё пару дней назад хотел убить. Теперь он смотрит на его смерть — реальную, блять, смерть — и понять не может, что с ним не так? Почему он видит столь ненавистного в прошлом ему человека, и горло ком сдавливает? Почему с каждым сильным ударом химеровых лап, сопротивление Серёжи слабеет? Почему всё то хорошее, что даёт Зона, она забирает? Но не до вопросов ему становится, когда мутант, в последний раз полоснув по чужой груди, вырывая из неё брызги свежей алой крови, одной из своих голов поворачивается вслед за убегающими сталкерами. В одно мгновение все чувства, все эмоции, наполнявшие Антона до того, исчезают, выжженные одним только инстинктом — выживания. Тем инстинктом, что застилает глаза белой пеленой, что поднимает уровень адреналина. Тем, который впервые взыграл у Шастуна той самой злополучной ночью в Воронеже, когда он лишился всего. Тёплая — почти горячая — рука Арсения настойчиво тянет его вперёд, но если раньше он сопротивлялся, не хотел бросать Серёжу наедине с монстром, то теперь сам бросается вдогонку широким Графским плечам, что быстро поднимаюстся-опускаются, подчиняясь дыханию парня. Антон бежит прочь как никогда никуда не бежал. Все цели его жизни сейчас сводятся к одной: выжить. И какого же его разочарование, когда, как и Чека минуту назад, он слышит за своей спиной глухое шипение — голос химеры. Оно приближается медленно, но равномерно с каждым шагом ребят раздаётся всё громче и громче, хоть и прерывается настойчивым писком КПК, предупреждающим о близости аномалии. Душу Шастуна оплетает настоящий нечеловеческий страх, что сковывает дрожащими руками и не даёт сделать вдох. Они обречены. Обречены умереть также, как и их проводник. Неминуемой смертью от сильных лап химеры или в губительных объятиях аномалии. Антон, ведомый малознакомым ему чувством паники, подчиняется и оборачивает голову назад, надеясь увидеть пустое выжженное кислотными дождями поле и очертания Рыжего леса где-то вдали. И всё это он видит, но лишь в периферии, потому что химера уже в четырёх-пяти метрах от них. Шастун судорожно глотает воздух и разворачивается к спине Арсения, буравя её томным грустным взглядом. Он пытается принять смерть, что должна была его забрать четыре года назад, но так глупо промахнулась. Правда пытается. Он знает, что заслужил её. За ней же он и приехал в Зону — найти свой вид селфхарма, который рано или поздно должен был убить его, и Антон смог бы посмотреть в глаза матери. Вот такой завуалированный суицид. Но что теперь? Когда Антон смотрит на искры-смешинки в голубых глазах Арса, когда он ловит его губы своими, когда слышит плавный голос его речи, Шастун знает — он не хочет умирать. Жизнь становится ему дорога, как самое желанное сокровище в мире. Смысл, что был давным давно потерян, ещё до пожара — в сигаретах и алкоголе, — вновь обретается. Обретается в светлой коже с родинками, в смоляных отросших волосах, в заливистом смехе. «В трудном моменте смысл мной найден…» Так почему же именно сейчас он вынужден расстаться с жизнью, когда наконец нашёл того, ради кого стоит пожить? А вот у Арсения совершенно другой взгляд на эту ситуацию потому, что, чем явственнее слышно шипение, тем быстрее он переставляет ноги, совершенно не обращая внимание на колючую боль в боку. И Антон видит в этом побеге лишь непринятие неизбежного. Для Арса же это способ выжить. Он заприметил синее свечение в нескольких сотнях метров ещё тогда, когда Чека сделал первый выстрел. Зрение у Попова отличное, поэтому узнать «Телепорт» оказалось нетрудно. Гораздо сложнее оказалось насильно тянуть Антона к спасительной аномалии, вибрирующей электричеством. Шастун словно сдался ещё до проигрыша. Но Арс — нет. Поэтому, когда химера уже сгибает задние лапы для того, чтобы совершить решающий прыжок и настигнуть обоих сталкеров, Граф ныряет в голубые искры аномалии, увлекая за собой тело Анархиста, и надеется, что в этот раз Зона им поможет. Что в этот раз её сучий характер сыграет им на руку.***
Веки, налитые свинцом, плотно покрывают глазные яблоки и распахиваться не хотят. Во всём теле ноющая противная боль, что не утихает ни на мгновение и буравит каждую клеточку. Боль эфемерная потому, что не концентрируется нигде, а охватывает всё: от ступней до кончиков пальцев. Но чем дольше Антон борется с ней, тем более она рассредотачивается в определённых частях тела: ярче всего она на задней поверхности икры и затылке. — Тош, — врывается в мутное сознание знакомый голос. — Антон! Вместе с ним Шастун чувствует опустившиеся на его ключицы холодные руки, что хватают его за одежду и навязчиво встряхивают. А потом ещё один источник боли — яркое пятно на правой щеке после звонкой пощёчины. И он вынужденно открывает глаза, судорожно глотая сухими губами воздух. Свет яркий до невозможности, откровенно слепит, и Антон смаргивает резко подступившие слёзы. Когда муть перед глазами исчезает, Шастун видит, что перед ним на коленях сидит озабоченный Арсений, смотрящий на него удивлённо-ожидающе. Но стоит Анархисту как следует проморгаться и сделать самостоятельный глубокий вдох, паника, что сдавила горло Попова, отступает. — Я в порядке, — хриплым, но уверенным голосом говорит Антон и вразрез со своими словами тянется к ноющей болью икре. Это замечает и взвинченный Арс. — Дай я посмотрю, — заботливо произносит он и, отстранив чужую ладонь, задирает разодранную штанину Шаста. Граф действует уверенно, статично и не показывает лицом ни одной эмоции. Антона, пусть и пребывающего в постобморочном состоянии, не обмануть этим дешёвым театром. Его выдают неестественно напряжённые губы, сомкнутые в тонкую полоску. — Насколько всё плохо? — спрашивает Шастун и, заметив напряжённое лицо Попова, прибавляет: — Только по правде. Арсений упорно молчит и отводит взгляд, ища что-то около себя. Когда его взгляд натыкается на увесистый камень, парень ловко его берёт пальцами и поднимает вверх, замахиваясь для удара. В голове Антона даже успевает промелькнуть нелепая мысль: «А что, если всё настолько плохо, что он решил добить меня?», но Арсений со звоном ударяет камнем по цепочке наручников, что сковывают их запястья, и звенья ломаются. Граф потирает запястье и проходится по Антоновой икре уже правой рукой. Шастун шипит от боли. — Прости… — рассеянно шепчет Арс. — Это, видимо, химера тебя царапнула. Глубоко. Придётся зашивать. — Сможешь? — сразу же уточняет Анархист, которого уже начинает бить дрожь от места пореза. — Тош, я актёр, а не врач, — отнекивается парень, но ловит на себе напряжённый взгляд воспалённых глаз, которые вот-вот закроются. — Хорошо, главное — не засыпай. И он тянется за походной аптечкой в рюкзак, молясь, что там ещё остался спирт, которым он безуспешно пытался промыть рану, оставленную снорком пару дней назад.***
Боль, она везде. Она лижет пятки, гуляет по коже средь луковиц волос, забирается в глотку, вырывая из неё пронзительные крики, которые не может сдержать и зажатый между зубов жгут. Примеривший на себя новую профессию Арсений шепчет что-то успокаивающее, но оно как-то не помогает. Боль повсюду. И она сжирает Антона живьём.***
— Ты как? — сразу задаёт вопрос Попов, когда замечает дрожащие от пробуждения ресницы Шастуна. Честно говоря, Антону прямо очень плохо: нога ноет постоянной болью, потому что врач из Арса так себе; голова кружится ото сна, который сразу же сморил парня после того, как игла в последний раз проткнула его кожу; в мыслях прочно обосновался образ стекленеющих глаз Серёжи, когда жизнь стала покидать его тело. Наборчик так себе. Но сейчас он сидит перед ярким тёплым костром, над которым кипит в котелке что-то съестное, и на него пристально смотрят два небесно-лазурных глаза, ожидающих ответа. — Пойдёт. Попов не может скрыть довольной улыбки. Он лезет куда-то в рюкзак, выуживает из него складную металлическую рюмку и, поставив её на землю, наполняет до краёв жидкостью из бутылки, которой пару часов назад обеззараживал рану Шастуна, а за несколько дней до того — свою. Антон трёт в пальцах «Пузырь», который во сне ему вложил в ладонь Арсений, и тянется в карман, где хранит пачку сигарет — он не пьёт, а нервишки успокоить надо. Арс ждал этого момента. Антон оттягивал. — Я знал Серёжу всего ничего — какие-то жалкие пару месяцев. И все факты говорили мне, что верить ему нельзя. — Попов берёт паузу, обхватывая рюмку всеми пальцами. — Но я поверил. Причём так быстро и просто, что даже не задумывался над этим. Стоило ли? Он был человеком чести. Он строго придерживался своих устоев: где-то варварских, где-то монолитовских, где-то благородных. И последнее дело, которое он сделал в своей жизни, было не воровство или обман. Это было спасение двух жизней. Он дал нам шанс жить дальше, пожертвовав собою. За Чеку. Антон поджимает губы, потому что картинка смерти монолитовца совершенно явственно проступает в его сознании, и делает длинную затяжку, вбирая лёгкими сизый дым. Марево теплом проходится по горлу, заполняя пустоту там, где раньше были эмоции, что вызывал раздражавший его «хвостатый» сталкер. «Пузырь» в руке мерно мигает, придавая коже ладоней кислотно-зелёный оттенок. Мысли — карусель. — Ты же понимаешь, что мы должны закончить начатое им дело? — спрашивает Шаст, поднимая взгляд к Попову. Их окружает ночная тьма и Зона на много километров. — Мы уже, Тош, — довольно отвечает Граф в это мгновение, — мы уже. А потом Антон покосится на Арса, не поняв смысла его высказывания. А потом парень узнает, что пространственная аномалия выкинула их прямиком к стенам ЧАЭС. А потом Попов расскажет, как собрал необходимые осколки саркофага, пока Шаст боролся с лихорадкой во сне. А потом Анархист притянет Графа за грудки к себе, осознав, что кошмар Зоны идёт на убыль. Осознав, что его путь поиска способа жить «после» закончен. Но это потом. А пока Шаст сидит, нахмурив брови в вопросительной эмоции, и ждёт пояснения от Попова, выкуривая первую сигарету за последние насыщенные несколько дней. Арсений же улыбается по-плутовски, еле-еле сдерживая себя, чтобы не выложить Антону всё прямо здесь и сейчас, и пытается отпечатать его недовольный взъерошенный образ у себя в голове, чтобы никогда не забыть этот момент. С Анархистом хорошо: тепло и уютно в любом уголке мира. Ему его Зона дала. И даже если она захочет Шастуна забрать, Арс его не отдаст. Арсений же знает, что, если каждый получит лишь то, что заслужит, то Антона он заслужил.