Наследники Морлы

Ночью подморозило, и хлябь во дворе схватилась в бурый лед. Эадан подумал, оно и к лучшему: его будущий тесть, поди, не привык волочить драгоценные одежды по грязи. Под утро Эадана разбудил вестник — Хендрекка выслал вперед своего человека предупредить о приезде. «Пучеглазый боится, что в Ангкеиме его не ждут, валяются в одних некрашеных рубахах да в собственной блевотине», — зло сказал Райнар Фин-Солльфин. Он вышел за порог вслед за Эаданом, на ходу застегивая пряжки на кафтане алого бархата, по которому его узнавали издали. Можно подумать, это он здесь правитель, а не Эадан с Вальзиром. — Ворота, небось, смерзлись за ночь, — пробормотал Эадан. — Пойти, что ли, сказать людям, чтобы плеснули на ворота кипятку… Он и вправду вбежал обратно в дом и принялся поторапливать домочадцев, радуясь, что сообразил, как оказаться подальше от гурсова Райнара Фин-Солльфина. Ишь, возомнил себя первым элайром, расхаживает в своем треклятом красном кафтане, словно хозяин. Вот бы и Райнар, как тесть его Йомендир, убрался из Гуорхайля! Так нет же, засел в Ангкеиме и подбивает людей на ссоры с рохтанцами. С тех пор, как Райнар и его родичи возвратились в карнроггскую усадьбу, не проходило и дня, чтобы они не сцепились с южанами. Эадан метался между ними, как уток в руке расторопной мастерицы. Райнар и те, кто пришел с ним, кичились, что без них новые господа вовек не воссели бы в Ангкеиме, величественном бражном зале Ниффеля Широкого Шага; что это их трудами карнроггская усадьба вновь отстроилась. Как будто можно назвать усадьбой вкривь и вкось сколоченные постройки, притулившиеся к бражному залу, как голодные дети льнут к матери; да и величественный бражный зал этот — всего лишь почерневший остов с уродливыми заплатами и подпорками. «Каков карнрогг, такова и усадьба», — злословили гуорхайльцы. К приезду знатных гостей по стенам прибили пестрые ткани, столы выскоблили, а пол посыпали чистой соломой; но при мысли о том, каким взглядом окинет Хендрекка это убогое жилище, у Эадана уши прижимались к голове. Хоть бы дождь опять не зарядил — крыша-то как в пастушьей хижине, вся в прорехах. Стараясь не глядеть на обгоревшие стены, Эадан направился к дальней пристройке, где прежде жила хризская жена Морлы. Пристройка эта и спальный покой уцелели в пожаре. Говорили, именно через эту дверь злодейка Онне покинула подпаленный ею Ангкеим. Эадан велел перетащить сюда карнроггскую постель — подумал, что тут Вальзиру будет привычнее: как-никак он жил в этом покое с матерью. Почерневшие от дыма стены вновь побелили, пол застлали всеми шкурами, коврами и ковриками, какие удалось отыскать, посередине и у кровати поставили жаровни, хотя Вальзир все равно жаловался на холод. Он и сейчас сидел в постели укутавшись до самого носа в медвежью шкуру. — Замерз, что ли? — Эадан поворошил угли в жаровне, чтобы они занялись ярче. — Ты бы встал, походил — глядишь, и согреешься. — Он присел на изножье кровати. — Еще затемно прискакал посланец нашего тестя — слыхал уже? Говорит, высокородный Хендрекка вот-вот приедет, а с ним и богоприятный Фона, — Эадан с трудом выговорил эрейское титулование, — и прекрасная Эвойн с прислужницами и рабынями для себя и сестры. Посланец сказал, что наш тесть приготовил для нас богатые свадебные одежды. Говорит, до того тяжелы от шитья и самоцветов, что двое рабов подняли с трудом. Мы с тобой будем точь-в-точь как роггайн Райнар на свадебном пиру… — Потянувшись, Эадан попытался отыскать Вальзирову руку под медвежьей шкурой. Вальзир еще сильнее вжался в стену. — Хендрекка думает, придет Фона — свадьба будет иефитро… — он беззвучно пошевелил губами, вспоминая слово, — …настоящая. Но свадьба не будет этот. Это, — он выпростал руку из-под шкуры и указал на дверной проем, — не бога дом. Это хадаров дом. Если не в бога доме — не настоящая. — Ты же знаешь, нельзя нам покидать Гуорхайль, — вздохнул Эадан. Он все-таки поймал руку Вальзира и прижал к своей щеке. — И на день-то нельзя… Уедем — вмиг потеряем и Ангкеим, и карнроггское кресло. И без того уже гуорхайльцам мы не любы. Чужеземцами, южанами нас называют, я слышал. Точно забыли, что мы родились на этой земле… Губы Вальзира тронула слабая улыбка. — Тоже чужеземец теперь будешь. Как я. — Вовсе ты не чужеземец! — возмутился Эадан: он слышал это слишком часто. — Ты — одиннадцатый сын Морлы, которого великие боги спасли от верной смерти! Которому Рогатые предначертали отомстить неправедному карнроггу, и которому сам Орнар, Отец Правды, вложил в руки меч Гуорхайль. Ты явился и исполнил пророчество, принес справедливость потомкам роггайна. Не пойму, чего ропщут люди. Их беды — не твоя вина. Тьярнфи Морла вверг их в разорение и голод, это ему мстили боги, насылая страдания на всех, кто жил под его рукой. Ты освободил их. Им бы прийти к тебе с поклоном, а не хулить чужеземцем… — Эадан замолчал, прислушиваясь. Стражи на воротах прокричали что-то — Эадан не разобрал, — люди в бражном зале загомонили, затопотали, загремели котлами и застучали ножами еще пуще. Мимо дверного проема, всколыхнув полузадернутый полог, пробежала рабыня с ворохом грязных овчин — наверно, торопилась запрятать подальше от глаз высокородных гостей. Эадан вскочил на ноги. Он вспомнил, что забыл переобуться, бросился к сундуку за нарядными сапогами. Прежде они принадлежали Ульфдангу Морле, лазурные, из тонко выделанной кожи, украшенные серебром и горными хрусталями. Когда южане делили Морлино добро, Эадан едва-едва успел схватить эти сапоги прежде, чем их заприметил Видельге Кег-Мора. Лихорадочно стаскивая с ног старую обувку, Эадан крикнул Вальзиру, чтобы тоже одевался. Вот Эадан уже застегнул пояс и унизал пальцы перстнями, снятыми с Тьярнфи Морлы, а Вальзир еще возился с завязками нижней рубашки. Махнув на него рукой, Эадан выбежал из пристройки, пробежал через опустевший бражный зал и очутился в толпе домочадцев, высыпавших встречать Хендрекку. Тот уже спускался с повозки, запряженной двумя громадными быками бедарской породы. Не быки, а чудовища — верно, таким был бык, с которым девять дней и девять ночей боролся Виату. Кто-то помогал Хендрекке, поддерживая под руку. Эадан за чужими спинами не разглядел лица, но узнал черный бархатный плащ, отороченный серебристым мехом: Видельге. Эадан выругался себе под нос. Стоило ему зазеваться, как Видельге уже тут, обнимает Хендрекку и расцеловывает. Никому не даст забыть, что они с карнроггом — родня. Утащи его гурсы… Эадан, наконец, протолкался через людей и заступил дорогу Хендрекке. Видельге по-прежнему держал его под руку. Чувствуя на себе ненавидящий взгляд Видельге, Эадан поклонился до земли и промолвил, раскрыв ладони в приветственном жесте: — Почет тебе, высокородный Хендрекка, щедрый на золото, скупой на трусость! Брага вспенилась в моем доме к твоему приезду. Не утомились ли твои быки, не упрямились ли рабы, не стал ли тяжел тебе твой пояс? Сытым ли был твой путь или скудным? — Благодарение всемилостивому Господу! В каждом доме я находил приют, у каждого хозяина — пищу, — ответил Хендрекка. Он взял Эадана за плечи и коснулся щекой его левой, правой и опять левой щеки — Эадан уже знал, что вот так, не по правде, принято целоваться у хризов. Эадана обдало густым запахом хризских благовоний. Отстранившись, Хендрекка оглядел его с ног до головы и сказал удовлетворенно: — Пригожего хозяина выбрал я для своей дочери, как я погляжу. Где же другой жених? Отчего не выходит приветствовать родственника? — Вальзир, мой высокородный брат, как узнал, что ты едешь, ни на мгновение себе отдыху не давал, всё готовил приветственный пир для тебя. Он и сейчас, верно, в заботах, — и глазом не моргнув соврал Эадан. А мысленно отругал себя: как знал, надо было остаться, самому одеть Вальзира, силком вывести к гостям… Он взял Хендрекку под другую руку, будто не замечал Видельге, и повел в дом. Рохтанцы расступались и кланялись Хендрекке по-хризски, красивым жестом отводя правую руку в сторону; Райнара же и его людей нигде не было видно. «Вот и пускай не появляются», — подумал Эадан с надеждой. На пороге замешкались: в дверь втроем не втиснуться, а Видельге карнроггскую руку отпускать не желал. В конце концов Хендрекка, рассмеявшись, высвободился и вошел в дом один. Эадан испугался было, что ему не понравилась их с Видельге выходка, но на губах Хендрекки блуждала довольная улыбка: видать, польстило, что отпрыск древнейшего рода и герой Трефуйлнгида борются за его благосклонность. В бражном зале душно пахло капустой, квашеной рыбой и людским жилищем. Хендрекка, поморщившись, приложил к носу и рту руку в атласной рукавице. Он сделал шаг вперед, и длинный подол его шубы, крытой малиновым шелком, поволочился по соломе. Обезлюдевший Ангкеим казался брошенным. Даже рабы и женщины, которым следовало бы готовить угощение, выбежали во двор поглазеть на невестин поезд. Со свету Эадан почти ничего не видел. Глаза защипало от дыма. Щурясь, он двинулся следом за Хендреккой — и чуть не натолкнулся на него, когда тот неожиданно остановился. Эадан сморгнул слезы. Они стояли в нескольких шагах от карнроггского возвышения. Ради гостя его устлали большим, плешивым от старости весериссийским ковром, добытым в набеге еще Ниффелем Широким Шагом; деревянные столбы по четырем сторонам кресла смазали жертвенным жиром, отчего угрюмые лица Рогатых заблестели. На возвышении, положив руку на подлокотник карнроггского кресла, стоял Вальзир — в хризских одеждах, с ярко пышущим золотым Оком на груди. Накануне Эадан вымыл Вальзира в бане, и теперь его волосы, ставшие совсем белыми, словно светились. Он молча глядел на Хендрекку своими странными темными глазами. Хендрекка ждал; из-за карнроггского возвышения даже ему приходилось смотреть на Вальзира снизу вверх. Эадан услышал, что люди вновь стягиваются в бражный зал. Возбужденные встречей гостей, новыми людьми и старыми знакомцами, они вваливались в дом, замечали Вальзира на карнроггском возвышении и вставали как вкопанные. С тех пор, как Видельге Кег-Мора и его южане привели Вальзира в Ангкеим, никто не видел, чтобы тот поднимался к карнроггскому креслу. Казалось, он нарочно его избегал — так, что пошли слухи, будто его не подпускает дух Тьярнфи Морлы. И вот — кто бы мог подумать, Вальзир стоит себе, по-хозяйски положив руку на кресло, уставился на Пучеглазого и не говорит ни слова. «Наверно, опять забыл эсский обычай», — сокрушенно подумал Эадан. Молчание становилось все тягостнее. Эадан слышал, как люди позади него перешептываются: что задумал этот лайкарлах? Неужто отважился выступить против своего хозяина? Не умысел ли это, позвать Пучеглазого якобы на свадебный пир, а на самом деле показать ему, что не будет более его власти над Гуорхайлем? Что же, давно пора… Эадан подлетел к Вальзиру, схватил за локоть и подвел к Хендрекке — почти подтащил. — Садись на почетное место, наш желанный и долгожданный гость, — выпалил он. — Испей знаменитой гуорхайльской браги, пусть она смоет усталость долгого пути и развеселит сердце. Именем Виату приветствуем тебя мы с моим высокородным побратимом. Усадив Хендрекку за стол хозяев, он махнул людям, чтобы несли угощение: «Да питья побольше!» — добавил он и продолжил уже в мыслях: «Хорошо бы напоить Хендрекку так, чтоб наутро не вспомнил, как Вальзир не желал его приветствовать». Эадан рухнул на стулец справа от карнроггского места и покосился на Вальзира. Тот смотрел прямо перед собой, безучастный, неподвижный; но опустив взгляд, Эадан увидел его руку, сжатую в кулак — она судорожно вздрагивала. Эадан взял ее обеими руками. Приблизив губы к уху Вальзира почти вплотную, он зашептал: — Вальзир, Вальзир, бесценный мой брат, умоляю, будь приветливей с Моргерехтом, погляди, сколько здесь его воинов, о боги, вся усадьба, все земли вокруг кишат его людьми, они назвали тебя карнроггом, но лишь затем, чтобы самим здесь править, разве не понимаешь, мы же одни, одни перед мощью всего Карна Рохта, Карна Рохта возвысило нас, оно же способно и уничтожить… Эадан осекся. Райнар Фин-Солльфин, оглушительно ударив ладонью по столу, поднял чашу и возгласил: — Пью твое здоровье, златоподатель! Знай, высокородный сын Тьярнфи, в самой жестокой сече и в самой кровавой распре я и мой род стоим на твоей земле! — и Райнар залпом осушил чашу. Эадан с ужасом проследил, как Райнар утирает губы. Вслед за ним и другие гуорхайльские элайры стали выкрикивать Вальзиру слова верности. У южан вытянулись лица. И гадать не надо, о какой кровавой распре толкует Райнар: о распре с ними, людьми Карна Рохта. А ведь прежде ни Райнар, ни его люди не то что златоподателем, а даже просто хозяином Вальзира не называли; а за глаза и подавно прозвали Керхусеовом, Подкидышем — не верили, значит, что он истинный Морлинг. Одним Старшим ведомо, почему они всё же пришли под его руку. Засели в Ангкеиме, сидели, выжидали — и вот, как видно, дождались. Обрадовались, что у их Подкидыша достало смелости нанести оскорбление Хендрекке. Эадан тоже схватил кубок. Вскочив на ноги, он воскликнул срывающимся голосом: — И я пью твое здоровье, возлюбленный мой брат! Твое здоровье и здоровье нашего тестя! Да будет союз между нашими великими карна столь же нерушим, как узы родства, что мы вскорости скрепим под небом Орнара! — Он поднес кубок ко рту, но сделал это чересчур резко, и большая часть браги вылилась ему на подбородок и грудь. После будут говорить, что Эадан и хотел бы выпить за мир между Гуорхайлем и Рохта, да брага ему в горло не полезла — ясно, боги против этого союза. Хендрекка сделал вид, что ничего не заметил. Величаво он поднялся, повел плечами — шуба соскользнула, открывая парчовые одежды, — откинул длинный рукав кафтана и поднял чашу по-хризски, на ладони, отставив локоть и держа чашу у груди. — Да узрит наше пиршество единственно истинный Бог и Рогатые Повелители! — произнес он своим красивым звучным голосом. — Тяжко пришлось этой земле под владычеством дурного карнрогга, противного богам, — да возвысится же ныне под владычеством моих дорогих зятьев! Тут уж все начали пить, громко нахваливая гуорхайльскую брагу, и у Эадана отлегло от сердца. Он привстал и, навалившись животом на стол, пододвинул Хендрекке блюдо с салом, целую рыбину, фаршированную кашей, и свиной окорок. Кроме окорока этого, пожалуй, ни на одном столе не нашлось бы доброго куска мяса. Элайры довольствовались рыбой и просом, кое-кому достались и ржаные лепешки — из-за них за столами вспыхивали перебранки. Женщины наварили густой сытной похлебки из муки, солонины, костей и рыбьих голов, но люди, конечно, роптали. Что это за свадебный пир, если приходится хлебать мучную похлебку, как беднякам в голодную зиму? Больше пили, чем ели. Захмелевшие южане завели песню о походе на Ан Орроде. Эадан ее не знал, а в хоре пьяных голосов было не разобрать слова, но он все равно взялся подпевать — просто потому, что ему нравилось петь вместе со всеми, чувствовать себя частью этого развеселившегося, распаренного множества. Он хлопал по колену и топал, когда хлопали и топали другие, и на душе у него становилось радостно, как в детстве на праздник Брай Мвире, когда все Морлины домочадцы, невзирая на род, возраст и богатство, взявшись за руки танцевали вокруг священного истукана. Эадан словно терял себя, растворялся в чужих лицах и жизнях — и эти жизни напитывали его самого.

***

— Поют, — сообщила Майетур со значительным видом, как будто она одна это слышала. — Тьфу-тьфу-тьфу! — Она оттопырила ворот платья и поплевала за пазуху. Пестрое платье, сшитое из обрезков выходных платьев Вальебург, удивительно ей не шло, но Майетур несмотря ни на что была донельзя горда собой. Она задернула полог, из-за которого подглядывала, вернулась к хозяйской постели и неспеша расселась, расправляя юбку. — Пусть уж лучше поют, чем режут друг друга. Если б на той свадьбе пели бы побольше, глядишь, моя госпожа не овдовела бы, — огорошила она Вальебург. Эвойн захихикала. — Что ты мелешь, глупая рабыня! — Я, может, и рабыня, да не твоя, — мгновенно нашлась Майетур. — Есть тут девки и поглупее меня. Не я же путалась с отцовым воспитанником и через это чуть было постриг не приняла. Опешив, Эвойн даже перестала жевать. Мачеха Хрискерта дала ей с собою немного вяленой дыни и инжира — угостить сестру, но Эвойн не столько угощала, сколько ела сама. Несколько мгновений она смотрела на Майетур — и вдруг разревелась. — Что за злая рабыня у тебя, старшая сестрица! Злая, недобрая! Обижает меня, а ты и ухом не ведешь! — Всхлипывая, Эвойн оторвала еще один кусочек дыни. — Все меня только попрекать горазды… А кто бы меня пожалел? Так нет, ни единого доброго слова… ни единого… доброго… — Она с расстройства напихала в рот слишком много и чуть не подавилась. Прожевав, Эвойн продолжила, вздрагивая от слез: — До тебя только слухи долетали, сестрица, ты не знаешь, не знаешь, каково мне приходилось… Натерпелась я… И от батюшки, и от Нэахта, и от каждой собаки в Мелинделе… А от мачехи Хрискерты и подавно. Чтоб ее Ддав утопил! Как она меня бранила, ой, как бранила — даже распоследняя волочайка нечасто услышит то, что я каждый день от мачехи слышала. Каждый день, каждый день, сестрица! И батюшка за меня не заступался, как я ни молила, как ни плакала… Даже когда она колотить меня заладила — не заступился… — и Эвойн опять ударилась в слезы. Вальебург положила ей на колени весь сверток со сластями. — Бедная, бедная, — прошептала она, гладя сестру по спине. Причитания Эвойн напомнили Вальебург последние дни при Тьярнфи Морле: какой раздавленной, беспомощной, обреченной она себя чувствовала, отвергнутая мужем, без защиты отца, одна среди врагов ее рода. А бедняжка Эвойн? Ей пришлось претерпеть не меньшее — и не в дальней стороне, не от чужих людей, а от собственных родственников в отчем доме. — Матушка Сиг добра, — проговорила Вальебург. — Она умолила своего сурового мужа отворотить беду. И даже вновь свела нас вместе… Будем жить-поживать, вдвоем усадьбой править… У наших будущих хозяев ни родственниц нет, ни любовниц — никто не станет соперничать с нами за ключи. Благородный Эадан Фин-Диад — добродушный, незлобивый человек. Он будет тебе хорошим мужем… Эвойн утерла покрасневший от слез нос. — Мой-то герой Трефуйлнгида, — улыбнулась она сквозь слезы. — Сокрушитель балайра! А как пригож, скажи же, сестрица? — Эвойн облизала липкие от сластей пальцы и вытянула шею, высматривая на столике, чем бы еще полакомиться. — И все-таки ох и завидую же я тебе, старшая сестра. Одного мужа-карнрогга схоронила — и на тебе, второй карнрогг тут как тут! Любит тебя, видно, проказливый Этли, Ткач Удачи. Это ты от батюшки унаследовала… Вальебург удивили слова сестры. Ей и в голову не пришло бы считать себя везучей; напротив, мнилось Вальебург, злая судьба Дома Морлы запятнала и ее. — Нечему тут завидовать, сестричка. — Что-о-о? Как это нечему? Твой жених — потомок роггайна! Твой жених — родственник тирванионского наместника! И даже, говорят, самого императора! Это ли не везение? Дивлюсь я тебе, старшая сестра. На твоем месте я б… — Эвойн не договорила: новая мысль перехватила ее внимание. — Ага, знаю-знаю, о чем печалишься! Как же я раньше не догадалась! Вильке, а? Видельге Кег-Мора! Тоскуешь, что не твой ненаглядный раскрасавец Вильке поведет тебя за брачный полог? — Эвойн аж зажмурилась в восторге от собственной догадливости. — Дело не в Видельге, — возразила Вальебург. — Мне кажется, мой будущий хозяин… Он будто… Как и сказать, не знаю. Он будто… с причудами, как та прорицательница, которую приглашала мачеха Хрискерта, помнишь? И гургейли между собой толкуют, я слышала, что новый карнрогг… как же они говорили?.. «глядит балайром». Майетур не утерпела. — Глядит балайром, ну и что с того? На себя бы лучше поглядели, хадары немытые! Не балайр же — а если б и был, то давно бы уже языки всем говорунам повырывал. — Хорошо, что ты сама не балайр, Майетур! — расхохоталась Эвойн. Она взялась было за маленький круглый хлебец с изюмом, но Майетур шлепнула ее по руке и протянула хлебец Вальебург: нужно наестся впрок, потому как невесте не приличествует есть на свадебном пиру. Вальебург взяла хлебец, — иначе от настырной рабыни не отвязаться — откусила немного и стала жевать, не чувствуя вкуса. Чудную судьбу выткали ей боги. Эвойн уверена, это и есть удача: пережить одного карнрогга и пойти за другого. Но Вальебург не покидало чувство, что завершив один ряд, она принимается за второй, повторяя тот же узор. Вновь она залог мира между враждующими карна, и вновь мир этот столь хрупок, что готов обернуться войной от любого неосторожного слова. Вновь позади ее жениха, точно дым от пожарища, поднимается молва о совершенных им злодеяниях — и о тех, что он еще только способен совершить. И вновь, по всему, суждено ей быть нежеланной женой… Зашуршала занавесь. В спальный покой вошла старшая из свободных женщин, что прислуживали в усадьбе. Она ступала медленно, будто в танце, неся перед собою чашку жирных сливок с маслом и медом — по обычаю невесте надлежало выпить их перед тем, как ее начнут убирать к свадьбе. — Готовы ли, молодые лебедушки, беззаботные оленихи? — произнесла служанка радостно и одновременно торжественно. — Вострят копья умелые охотники, натягивают тетиву удалые ловцы. Скоро, ой скоро настигнут вас, горемычные! Погруженная в раздумья, Вальебург вздрогнула от звука чужого голоса. Хлебец выпал у нее из руки, скатился по коленям и упал под ноги. — Вальбю, ты чего?! — закричала на нее Эвойн. — Живо подбери! Плохой знак!