Наследники Морлы

Гости еще не успели наесться досыта, как котлы опустели. Полуголодные, помрачневшие люди напивались брагой — единственным, чего в карнроггской усадьбе наварили вдоволь. Спертый воздух полнился недовольством. Валезириан чувствовал, как в зале сгущается угроза — пока невысказанная вслух, неявная, но набирающая силу с каждым смешком, с каждым стуком чаши о стол, с каждым взглядом исподлобья. Валезириан хорошо знал это ощущение. Он жил с ним все детство: научился узнавать по первым же признакам, стоило лишь привычному шуму за занавесью стать чуточку громче, или чьему-нибудь голосу подняться над остальными, или оружию лязгнуть резче, чем обычно. Мать хорошо его обучила — безо всякого учения, лишь тем, как сама она замирала и прислушивалась, больно схватив Валезириана за запястье. Он и сейчас почувствовал ее пальцы. Взгляд Валезириана заметался по бражному залу, выхватывая лица в отсветах пламени, сжатые кулаки, ножи на поясах, недобрые усмешки — и пустота внутри него стала почти невыносимой, болезненной, распирающей изнутри грудную клетку. Валезириан попытался сделать глубокий вдох и не смог. Ему вспомнилось, что рассказывал Эадан: еще недавно усадьба полыхала в пожаре, подожженная одной из невесток Морлы. Как было бы прекрасно спалить это место дотла, вместе со всеми хадарами, чтобы они перестали смотреть на Валезириана так пристально и так… страшно. Материны пальцы сжались крепче. Опустив глаза, Валезириан увидел, что сам вцепился в запястье левой рукой; а когда разжал пальцы, на запястье остались следы от ногтей. Боль не прошла — забилась кровью в затылке, дернула и скрутила мышцы в руках и ногах. Он больше не мог бороться с желанием бежать — или лучше забраться под стол и сидеть там, обняв себя, не издавая ни звука, пока мать не поднимет над ним крышку сундука; повторять имена эрейских предков, изо всех сил стараясь не слышать того, что творится снаружи. Валезириан обнаружил себя стоящим на ногах. Он не помнил, как вскочил, — запомнил только скрип резного кресла, и после этого звука весь зал, все, кто был в нем, все шумы и голоса, и запахи, и всполохи пламени в очаге обрушились на него оглушающим потоком. Валезириан покачнулся. Кто-то поддержал его — Эадан, это его вечно горячие руки; его голос. Голос Эадана произнес: — Дозволь нам, отец, подняться из-за пиршественного стола. Сладко было угощение, крепка брага, что мы вкушали с тобою, но пришла нам пора вести новых хозяек Ангкеима к свадебному ложу. Гам стал еще оглушительнее. Однако вместе с тем Валезириан ощутил, как схлынула угроза. Он больше не чуял ее в задымленном воздухе, в голосах хадаров, во взмахах их рук, в том, как они поднимали чаши или оправляли пояса; и материны пальцы на запястье ослабили хватку. — Не рановато ли? Куда торопишься, молодой олень? — закричали Эадану из толпы. — Видать, невтерпеж нашему могучему быку, яростному вепрю! За мыслями о свадебном ложе и пировать не в радость? А и невесты, поди, уже заждались. Глядите, женихи, не зевайте, не то мы сами их на ложе поволочем! Валезириан приказал себе не слушать. Усилием воли он отбросил от себя хадарские голоса, но они накатывали вместе со сгустками горечи, поднимавшейся из горла. Он не заметил, как вышел из-за стола. Должно быть, его вел Эадан: он чувствовал чьи-то руки у себя на плечах. Хадары гоготали и выкрикивали непристойности. Снова запели — не по-негидийски; дребезжащий старческий голос монотонно распевал слоги эрейских слов, но Валезириан не знал этой молитвы и не мог уловить ничего кроме «смилуйся, Вседержитель» в конце каждой фразы. Это напомнило ему короткую молитву, которой его научила мать — Валезириан должен был трижды повторить ее перед сном: «Во мраке и нечистоте грехов моих, Вседержитель, молю тебя, смилуйся». Маленькому Валезириану она не нравилась: ему не хотелось представлять себя во мраке и нечистоте. Но сейчас он явственно увидел, что он до сих пор там — во тьме, немой и бессильный, тщетно молит о спасении. Словно глядит из глубины могильного холма вверх, на слабый дневной свет, проникающий через отверстие в потолке. Внешний мир ворвался прикосновением чужой руки — не Эадана, а мягкой и прохладной, как плоть тех, на болоте. Один короткий миг Валезириан наслаждался ею. Но остальные мешали, разрывали тишину могильного холма своими громкими голосами, своим смехом, своим бессмысленным весельем; и их взгляды — о, эти их взгляды со всех сторон, не избавишься, повсюду, глядят и глядят, заставляя Валезириана вдавливать ногти себе в шею, чтобы не вонзить их в чьи-нибудь глаза. Перед ним возникло строгое лицо эрейского святого — оно казалось еще темнее из-за нового, светлого золоченого оклада. Икона приблизилась к его губам. Валезириан невольно отшатнулся вместо того, чтобы поцеловать. Он подумал о всех тех хадарах, что прикладывались к окладу губами до него, и его рот вновь наполнила горькая слюна. Тот, кто стоял рядом, потянулся к иконе — вдова Морлы, странно высокая в золотом венце. Когда она подалась вперед, жемчужные височные украшения, несколько рядов самоцветных бус и подвеска со святыми мощами у нее на груди тяжело свесились, точно вот-вот перетянут и она упадет лицом вниз. Только сейчас Валезириан осознал, что это ее руку он держит в своей. Фона Иефилат вновь запел молитву. Валезириана потянули вниз; вместе со вдовой Морлы он опустился на колени, и Фона покрыл его голову полой облачения. Валезириан очутился в душной темноте, пахнущей домом бога. Нестерпимый ужас вдруг охватил его; он забился, вырвался из удушающей тьмы, вскочил на ноги, судорожно глотая воздух. Вдова Морлы смотрела на него широко открытыми глазами. Кто-то завыл за спиной — Валезириан резко обернулся и увидел другую дочь Хендрекки. Она с плачем цеплялась за одежды отца и, рыдая, все твердила: «Не хочу, ой, батюшка, не хочу, забери меня, батюшка, не хочу, не хочу, не хочу…» Ее плач мучил Валезириана. Он хотел, чтобы она замолчала — чтобы все они замолчали; ему хотелось вырвать из рук Фоны Иефилата икону и бить его до тех пор, пока от лица ничего не останется… Валезириан полоснул себя ногтями по шее. Резкая боль отвлекла; он даже нашел в себе силы вновь запереть слух от внешних звуков. Словно издалека он наблюдал, как Хендрекка высвобождается от виснущей на нем дочери. Та упала коленями на солому, обхватила голову руками и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону; ее губы шевелились, но Валезириан запретил себе слушать. Хендрекка приблизился к нему, протянул что-то. Валезириан взял. Руки дрогнули под тяжестью — привычной тяжестью. Не задумываясь, Валезириан прижал это к груди; пальцы нащупали знакомый узор. Внешний мир вторгся в его темноту голосом Хендрекки: — …принял в приветственный дар от тебя изгнанника. Ныне же возвращаю в свадебный дар тебе — карнроггу! — Воистину с твоей щедростью сравнится лишь твоя мудрость, мой высокородный тесть! — донесся голос Эадана. Валезириан посмотрел на книгу у себя в руках. Священная книга матери по-прежнему слишком тяжела для него. Она тянула вниз — так, что Валезириану казалось, будто он не сможет идти. Хадарские голоса проникали сквозь гул в ушах. Они там, за занавесью; они еще не знают, но скоро войдут и… Надо бежать. Мертвые тела повсюду — забрызгали стены, залили пол своей омерзительной кровью, к чему ни прикоснись — запачкаешься. Всё вокруг грязное, испорченное, неправильное. Он не хочет искать тело матери, потому что и она теперь неправильная… Лучше не смотреть. Лучше запретить себе видеть и слышать, идти прямо вперед, глядя лишь на священную книгу в руках — не на застывшие в боли лица, не на остекленевшие глаза, не на разорванное платье матери… Его сотряс приступ мучительного ужаса. Ноги не слушались; еще мгновение назад Валезириан думал, что бежит, но внезапно понял, что не сдвинулся с места. Все его члены стали будто бы чужие. Священная книга выскальзывала из рук; собрав все силы, он крепко прижал ее к груди, словно книга была последним, что удерживало его от потери рассудка. Его утягивало, влекло куда-то, он чувствовал, что соскальзывает, что вокруг больше нет ничего твердого. Все тонуло в тумане. Он все еще видел хадаров, но их фигуры уплывали дальше и дальше. Что-то плохое должно случиться. Валезириан видел, как оно несется на него, неотвратимое — безумие или смерть. Он закричал — и не услышал себя, попытался вздохнуть — и не смог, будто забыл, как дышать. Где-то далеко исчезающий Эадан крикнул: «Скорей, бегите отсюда!» Валезириан ухватился за его голос. В последней попытке спастись он протянул руку — и стук упавшей книги загрохотал отовсюду, отпугивая то, что надвигалось. Валезириан судорожно глотнул воздух. Его ужаснул собственный хрип. Сердце стучало в голове, в горле, в плече, а в груди было так больно, что Валезириан боялся вдохнуть глубже. Он сидел на полу, неловко подвернув под себя ногу — она уже начала затекать; рядом лежала книга, раскрывшаяся от падения. Он по-прежнему не мог пошевелиться. Прошло время, прежде чем его обессилевший разум понял, отчего: его крепко обнимал Эадан. Почувствовав, что он затих, Эадан чуть ослабил хватку. — Вальзир, — позвал он нетвердым голосом. — Вальзир, это… кончилось? — Кончилось, — медленно повторил Валезириан, удивляясь, что вновь способен говорить. — Подняться сможешь? — Не дожидаясь ответа, Эадан сам поднял его на ноги и принялся раздевать. Он избегал смотреть Вальзиру в лицо — боялся, что вновь увидит ту искаженную яростью гримасу, которая так напугала и его, и еще пуще — гостей из Карна Рохта, непривычных к балайрам. Руки у Эадана дрожали. Он долго не мог распутать завязки штанов, и Вальзир, похоже, начал терять терпение. — Что… ты… — прошелестел он. Эадан торопливо ответил: — Не гневайся, мой возлюбленный брат: надо сменить на сухое. Не выйдешь же ты к гостям обмочившись-то… Только сейчас Валезириан заметил, что к ногам липнет мокрая ткань. Он содрогнулся от омерзения. Эадану наконец удалось снять с него штаны, но тошнота уже подкатила к горлу — Валезириан подавился, закашлялся, упал на четвереньки, оттолкнув от себя Эадана. Он думал, его вывернет прямо на весерессийский ковер, но ничего не вышло, кроме жгучей слюны. Ноги и руки вконец ослабели. Валезириан завалился набок. Так стало легче; он закрыл глаза и замер, стараясь не прислушиваться к жжению в горле, измученном рвотными позывами. Валезириан не хотел, чтобы его трогали. «Уйди», — просипел он Эадану, но тот, не слушая, поднял его на руки и отнес на кровать. — Ты полежи, — сказал Эадан, накрывая Вальзира медвежьей шкурой. — О людях не тревожься. Прогуляются по морозцу, ничего с ними не станется. А я с тобой побуду. — Он прилег рядом, подпер голову ладонью. — Ну и перепугались же мы, — продолжил он с неловким смешком. — Могу поклясться, у Пучеглазого лицо было, точно саму Безглазую Женщину увидал. Он ведь стоял к тебе ближе всех… И как он додумался принести в свадебный дар твою же собственную книгу, наследство твоей высокородной матери! Да еще и с таким видом, будто небывалой честью тебя жалует, тьфу! Ты, верно, из-за того и взъярился, да, любимый мой брат? Эти южане… Их спесь и самого смирного раба сделает балайром… Достойно ты поступил, когда встретил Хендрекку на карнроггском возвышении. Пускай знает, кто законный правитель Карна Гуорхайль. Продолжая болтать о наглецах-южанах и о том, какого страху нагнал на них Вальзир, Эадан вглядывался в его лицо. На нем все еще лежала тень безумия, чудилось Эадану. Вальзир осунулся, губы его посинели, глаза запали; он вновь стал похож на могильного жителя, каким Эадан встретил его впервые. С той поры чего только с ними ни приключилось… Думал ли Эадан, покидая Ангкеим изгнанником, без надежды даже увидеть рассвет после долгой тьмы Дунн Скарйады, что боги приведут его к славе героя Трефуйлнгида и карнроггской власти? И пусть настоящей власти пока у него не больше, чем прежде, пусть Пучеглазый, а под ним и этот самонадеянный полукровка Видельге Кег-Мора мнят себя хозяевами Гуорхайля, придет день, и Эадан заполучит то, что положили ему боги. Уж с балайром-то в побратимах… Эадан заулыбался своим мыслям. Страшно, конечно: был миг, когда в почерневших глазах Вальзира Эадан узрел свою погибель. Но вместе с тем его распирало от восторга. Его побратим, одиннадцатый сын Морлы, и в самом деле унаследовал балайрову кровь от своего предка Аостейна Отцеубийцы, как Эадан и подозревал; и подобно Аостейну, станет он править Гуорхайлем, внушая ужас своим врагам. А Эадан всегда будет рядом, чтобы защищать его в мгновения бессилия и удерживать от несправедливых убийств. Вот как сегодня, когда он сумел успокоить в Вальзире балайрское буйство. Эадан гордился собой. Разумеется, ему сразу же вспомнился Ингедьюр Датзинге, который, говорят, утихомиривал побратима-балайра своей беззаветной любовью. Видать, любовь Эадана к Вальзиру столь же велика, как у героев, прославленных в песнях! Вальзир пошевелился — едва заметно, лишь чуть повернул голову, но Эадан непроизвольно отпрянул. Он вновь взглянул в лицо Вальзиру, высматривая в нем признаки балайрского безумия. В глазах Вальзира больше не плескалась смерть — лишь его обычная усталость. Взгляд погас, потускнел; лицо в теплых отсветах уже не походило на погребальную маску. Эадан перевел дух. И все же он спросил на всякий случай: — Дорогой брат, ты не… не слышишь зов богов, так ведь? Они дали тебе отдых? Вальзир нахмурился, не понимая. Эадан попытался опять, тщательно подбирая слова — боялся, что любое слово способно вновь вызвать в Вальзире приступ ярости: — Тебе… больше не хочется… убивать? Валезириан приподнялся на локте, чтобы рассмотреть Эадана получше. Огонь в жаровне ярко пылал позади, и лицо Эадана тонуло в тенях, но Валезириан увидел — не глазами, а скорее ощутил, как ощущал тревогу в матери и угрозу в темных умах негидийцев, — ощутил необычайно ясно, что Эадан боится. Боится его! Валезириан сел в постели. Не веря себе, он попробовал: склонился над Эаданом и дотронулся до его шеи — и почувствовал, как того бросило в дрожь. Зрачки Эадана расширились. Он смотрел Валезириану в лицо остановившимся взглядом. Валезириан хорошо знал этот взгляд: они все так смотрели, когда прекращали бороться и последние вспышки жизни гасли в их глазах. На смену боли и ненависти приходила покорность — это ее тихий свет делал их такими прекрасными. И сейчас тот же свет озарял лицо Эадана. — Тебя мне нет нужды убивать, — сказал ему Валезириан. Эадана почему-то обрадовали его слова. Он потянулся к нему, попытался обнять, осклабившись этой своей глупой широкой улыбкой, из-за которой Валезириан всегда начинал испытывать отвращение и стыд. Валезириан перехватил его руки и с силой положил обратно. — Нет, — сказал он. Эадан подчинился. — Я не хотел тебя прогневать, неистовый Вальзир, — произнес он каким-то жалким просящим голосом. — Отчего не позволяешь к тебе прикоснуться? Горло Валезириана опять сжал стыд. — Не говори, — приказал он. Он взял руки Эадана, сложил их у него на груди и прижал для верности. — Так лежи, — сказал он. — Не говори. Не двигай. Не смотри. Эадан тут же зажмурился. Валезириану не понравилось, как выглядит его лицо — опять так глупо, что невозможно взглянуть без стыда. — Нет, открой, — сказал он — Эадан не на шутку струхнул, услышав злобу в его голосе. — Открой глаза. Смотри туда, — Валезириан указал наверх. Эадан проследил за его рукой и уперся взглядом в недавно разукрашенные балки: бычьи рога перемежались щитами и раскрытыми ладонями. Он медленно выдохнул. Вальзир сел на него сверху и замер так надолго, ничего не говоря — Эадан даже дыхания его не слышал. Отблески пламени скакали на балке, отчего рога словно покачивались. Эадан чувствовал на себе внимательный взгляд. На краю зрения он улавливал размытые очертания Вальзира — тот рассматривал его, склонив голову к плечу. Эадана не покидало нехорошее предчувствие. «Сказал, что не убьет», — напомнил он себе, но не очень-то верилось. И подбил же его Ку-Крух остаться! Надо было сбежать вместе с остальными, а не понадеяться на побратимскую любовь… Эадан едва не подскочил от прикосновения. Он втянул носом воздух, заставляя себя лежать неподвижно, как того желал Вальзир, и опять уставился на рога, ладони и щиты над собой. Вальзир его раздевал— теперь Эадан не сомневался. Странно чувствовать его холодные пальцы на своем теле, когда не можешь пошевелиться — совсем как прежде, в могильном холме. Великие боги, ведь и тогда Вальзир хотел его убить… «Но не убил же», — возразил себе Эадан. Вальзир стаскивал с него одежду на удивление проворно. «Видать, наловчился раздевать мертвых», — подумал Эадан — и у него зашевелились волоски на загривке. Теперь, когда Вальзир снял с него пояс, он лишился даже ножа — Эадан слышал, как ножны стукнулись об пол. Хотя что может нож против балайра? Сердце Эадана колотилось так громко, что он всерьез боялся разозлить этим Вальзира. Тот стянул с него нижнюю рубаху и лег сверху, прижимаясь всем телом. Его дыхание было ровным, спокойным. Эадан подумал, не заснул ли он. Но стоило Эадану лишь на миг отвести глаза от балки, как Вальзир чуть отстранился и поцеловал его в шею, под ухом. Эадану стало щекотно; он укусил себя за кончик языка, чтобы не издать ни звука. Вальзир провел губами от уха до ключицы — Эадан слышал, как он вдыхает его запах, а холодные пальцы заскользили ниже, по животу, по внутренней стороне бедра, царапая кожу ногтями. Эадан так долго смотрел на рога и ладони, что они горели перед его внутренним взором, даже когда он моргал. Стараясь отвлечься от касаний Вальзира, он принялся считать щиты. «Один щит, рога, ладонь, — проговаривал он про себя, — второй щит… рога… ладонь… тре… третий щит… рога… ладонь… третий… щит…» Вальзир развел ему ноги. Эадан застыл, не осмеливаясь даже дышать. Сердце гулко ударилось в ребра. Он понял, что тот задумал; в голове промелькнуло опасение: не этого желают от них Рогатые Повелители в первую свадебную ночь… И Вальзир вошел в него. Эадан впился зубами в нижнюю губу, всеми силами заставляя себя смотреть на треклятую балку. Щиты сыпались на него со звоном и грохотом, рога падали на пол, трескались и раскалывались, ладони зажимали рот. Пламя вырвалось из жаровен и с гудением перекинулось на Эадана, опаляя его с головы до пят. За багровыми вспышками он уже не видел ни щитов, ни рогов, но по-прежнему смотрел вверх, как хотел Вальзир — боялся, что стоит отвести взгляд, и наваждение рассеется. С каждым движением Вальзира словно раскаленное копье пронзало Эадана насквозь. Ему нестерпимо хотелось потянуться к нему, обхватить его руками и ногами, ощутить его всего на себе, в себе, поделиться этим жаром, этим ликованием, всей своей жизнью, которую Эадан никогда еще не чувствовал так ярко… Но вдруг все прекратилось. Набравшись храбрости, Эадан перевел взгляд с балки на Вальзира — и успел увидеть, как тот отстраняется. Мелко вздрагивая, Вальзир опустил полы рубахи и хризского кафтана, заполз под медвежью шкуру и накрылся ею с головой. Эадану показалось, что он плачет.