Наследники Морлы

В ту ночь Видельге еще дважды приходил в себя, ненадолго, просил пить и порывался встать с постели. К рассвету впал в беспамятство. Он бредил, мешая хризские и эсские слова, бормотал обрывки хризских стихов или будто спорил с кем-то, и раз за разом проклинал Гуорхайль. Рохтанцы, что жадно вслушивались в его бессвязную речь, повторяли друг другу эти проклятия. После Видельге еще шестеро рохтанцев слегло с тем же недугом, а прочие, хотя и держались на ногах, зачастили к выгребной яме. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что хворь Видельге не случайна. Рохтанцы перестали есть из общего котла; пытались стряпать сами, но их чрева не удерживали пищу. Те, кто уже не мог подняться, лежали на полу в бражном зале, корчась от боли и испражняясь под себя; их вымученные стоны не смолкали дни и ночи. Весь Ангкеим, казалось, пропах дерьмом и блевотиной. — Погляди на них, жеребчик, — протянул Ллонах Донгруах с презрением. — Куда подевалась их южная спесь? Наш всемогущий Бог никого не щадит. Сколько бы ду-муйргреде ни вешали на себя блестящих хризских оберегов, сколько бы ни кривлялись перед истуканами в своем расписном доме бога, всё же настигло их возмездие нашего Господа, грозного и победоносного. — Ллонах привычным движением закинул под язык кусочек о-лойга. Эйф присел перед ним на корточки, чтобы, как подобает, оказаться ниже. — Возмездие, дядюшка? Ллонах сплюнул на пальцы размягчившийся от слюны о-лойг и вложил его в рот Эйфу. Тот прижал руку к животу в знак благодарности. — Ты родился на цветущих лугах, мой жеребчик, в добрую, изобильную пору, — сказал Ллонах, — но мы, старшие сыны Бевре, помним великий голод, что постиг нас по вине Хюне Муйргреде. Да оседлают его демоны! Ныне же сами южане не могут вкушать пищу, умирают от голода у полных котлов. Это ли не возмездие? — Ду-муйргреде говорят, этот недуг неспроста поразил их одних, — проговорил Эйф, катая во рту липкий шарик о-лойга. — Говорят, отчего гургейли не хворают, как они? Их беда — дело рук гургейлей, так они говорят. — Может, и так, — отозвался Ллонах с равнодушием. — Может, гургейлям надоело покоряться чужому погонщику. Это, — Ллонах обвел рукой Ангкеим, — не наше пастбище и не наши стада — не нам их и собирать. Мы совершили положенную месть за твоего отца. Он сидит в небесной кламмах Господа и пьет ойлен из самого жирного молока. Пускай пройдут дожди — и мы возвратимся на родные луга, обнимем родичей, подведем наших жеребцов к кобылицам и споем на широких просторах матери Бевре. Эйф заулыбался, представив все это. Прошел почти год с того дня, как Нэахт Кег-Райне забрал Эйфа от матери. Тогда Эйф гордился, что отчим берет его к себе на Юг, ко двору карнрогга Муйргреде, с которым, Эйф уже знал, никто не сравнится в богатстве, могуществе и великолепии. До глубины души поразил Эйфа Мелиндель, жилище Хендрекки. Необыкновенная эта кламмах и в самом деле стояла на каменном основании, как Эйф слышал от бедарцев, приезжавших домой с Юга, и была так высока, что Эйф боялся смотреть на вершину. Прежде он думал, что кламмах койхры, его отчима Нэахта, — самое большое и величественное жилище под небом Господа. Но когда он шел за отчимом через Мелиндель, то не переставал дивиться, как южане ухитрились поднять столь огромную кламмах. Какими же крепкими должны быть жерди, чтобы удерживать такую громадину! Эйфа не покидало опасение, что вот-вот раздастся треск и его погребет под всем этим деревом и камнем. Одна из его сестер умерла младенцем, когда ветер свалил их старую кламмах. Еще долго после этого случая Эйф ночевал под открытым небом, отказывался спать внутри, как бы мать его ни уговаривала — хорошо, в тот год стояло теплое лето… Мать много знала об удивительных южных жилищах, которые принято не разбирать и переносить на новое место, а ставить на веки вечные. Отец Эйфа — его родной отец — пригнал себе жену с Кайре-ки-Ллата. Мать рассказывала, что в юности бывала на торге в Ан Оройде, где живут хризы, — в то время она вошла в возраст, и родители собирали ей приданое. Кто же знал, что совсем скоро ее затащат на коня и увезут поперек седла в чужие края — безо всякого приданого… Эйф любил слушать рассказы матери о чудном племени хризов, которые держат себя, одеваются и даже разговаривают иначе, чем сыны Бевре; об их пристрастии к белому камню, настолько гладкому, что в него можно смотреться как в воду, об их запутанных и непостижимых для Эйфа обычаях, которые даже его мать, с рождения жившая близ Ан Оройде, часто не могла объяснить; о великом зеленом озере, настолько большом, что хризы строят необъятные лодки со множеством весел, чтобы его переплыть — и даже тогда надо плыть много дней. Положив голову на колени матери, Эйф закрывал глаза и пытался себе представить это бескрайнее озеро, больше самого Майв Фатайре, и его сердце начинало биться быстро-быстро от осознания того, сколькими чудесами полнятся господни пастбища. «Дай небесный койхра, ты сам всё увидишь, жеребенок мой большеглазый, — говорила мать, расчесывая по-детски нестриженные волосы Эйфа. — Как придет день, скажи отцу, что хочешь взять себе жену с Кайре. А как окажешься на привольных лугах Кайре-ки-Ллата, отыщи мой род, род Кулу-Очон. Мой отец зовется Илтан, моя мать — Эйлике. Они счастливы будут увидеть внука…» Эйф повторял за матерью имена ее родичей. Коротая вечера, сыны Бевре пели старинные песни о своих предках, о том, как первый Райне угнал скот у рода Атартайх и бежал, преследуемый, из Кайре-ки-Ллата в Бевре. Здесь он поставил свою кламмах и положил начало великому племени ду-ллайда. Кулу-Очон, Кривой Глаз, прозывался лихой всадник, служивший роду Атартайх; бедарцы пели, что он преследовал род Райне подобно черно-бурому орлу, подобно хитроумному корсаку. Эйфу нравилось, что по матери он ведет род от прославленного в песнях воина. Его родной отец не был знатен. Сколько Эйф себя помнил, они прибивались то к одному богатому бедарцу, то к другому, а бывало, им и вовсе приходилось зимовать в одиночку, если отец ссорился с хозяйскими родичами — а это случалось частенько. Как-то ночью он куда-то отправился с двумя другими бедарцами, такими же бедняками и буянами, как и сам; а наутро один из них возвратился с его конем и вестью, что отца Эйфа убили люди Райне, когда он пытался увести у них лошадей. Тогда мать привязала к спине маленькую сестру Эйфа, забралась в мужнино седло и велела Эйфу сесть впереди нее. Они отправились «просить правды» у койхры, медленно на уставшем коне, и Эйф едва видел путь сквозь застилавшие глаза слезы. Он прорыдал до самой кламмах рода Райне. При виде его родовичи Райне и сами прослезились. Они отвели его в женскую кламмах и велели угощать сироту, пока его мать «просит правды», — и Эйф, икая от плача и непривычно обильной еды, ел и пил под сочувственные причитания женщин рода Райне. Он сам не заметил, как уснул, а когда проснулся, стояла глубокая ночь и рядом лежали мать и сестренка, как в их родной кламмах. Мать погладила Эйфа по лохматой голове. «Спи, мой телочек, — прошептала она, укрывая обоих детей своей войлочной безрукавкой. — Славься Господь, могучий и щедрый! Нам не грозит голодная смерть. Нэахт Райне берет нас в свой род…» Эйф и по сей день не мог поверить такой удаче. Из сына безродного бедняка, ставящего кламмах с краю, с одним конем и козой в имуществе, Эйф вдруг превратился в сына койхры, в старшего сына от старшей жены. После матери Эйфа Нэахт женился еще четырежды — каждый знатный бедарский род желал породниться с койхрой, — но за огнем в очаге неизменно присматривала мать Эйфа. Когда Эйф прощался с матерью перед дорогой на Юг, она сидела в окружении младших жен и рабынь, исполненная достоинства, как и должно женщине из старинного знатного рода с Кайре; монисто покрывало всю ее грудь и спускалось до живота. Она разломила твердую «дорожную» лепешку, обмакнула одну половинку в кислое молоко и поднесла ко рту Эйфа, чтобы он откусил; вторую же половину завернула в платок и спрятала под стопку тюфяков — залог его возвращения. Эйф скучал по матери. Он прилагал все усилия, чтобы не выдать своей тоски — жеребячьей тоски, как говорили в Бевре; но всякий раз, когда бедарцы запевали о родных зеленых просторах, чудеса Мелинделя меркли для Эйфа. Он знал, что его место подле отчима, подле его койхры; знал, что отчим видит его своим преемником, тем, кто останется после него у карнроггского возвышения и направит власть Муйргреде на благо сынов Бевре. Эйф знал, что должен побрататься с сыном Хендрекки, с тем тонким чернокудрым мальчиком с кожей белой как молоко, которому так не идет его бедарское имя. И Эйф хотел этого — ради Нэахта, своего койхры, достойнейшего из всех, кого Эйф знал. Но в глубине души… В глубине души его охватывал непреодолимый страх, страх напополам со смущением, когда он думал о своем будущем побратиме. Он не знал, как держать себя с ним, не знал, как говорить, что говорить, чувствовал себя новорожденным жеребенком, нелепо ковыляющим на подкашивающихся ножках. Все в Бевре хвалили Эйфа за ловкость и смекалку; теперь же, среди южан, он и шагу не мог ступить, и слова не мог вымолвить, не вызывая их насмешек. Он с трудом понимал их говор, и еще хуже — их намеки; старался быть почтительным, но южане будто потешались над его поклонами и учтивым обращением. Каково ему будет среди них одному, без Нэахта, без других родичей? При мысли об этом Эйф тихо обмирал. Лучше и правда вернуться с Ллонахом Донгруахом в Бевре. Домой, к матери, на родные луга, где воздух пахнет травами и вольным ветром, где люди весело отвечают на твои приветствия, где нет непонятных слов и неправильных, противоречащих всякому разумению обычаев, где всё идет так, как завещано бедарцам их предками… В его мысли ворвался чей-то крик. Эйф взвился на ноги — еще не сообразив, что стряслось, выхватил из-за голенища нож. Ллонах Донгруах положил руку ему на плечо, успокаивая; но краем глаза Эйф заметил, что в другой руке сверкнул клинок. На пороге спального покоя появился Авендель Кег-Догрих. — Видельге мертв! — выкрикнул он, глядя вокруг себя каким-то безумным, осоловелым взглядом — точь-в-точь конь, которого бедарские юнцы шутки ради напоили ойленом. — Он мертв, слышите? Высрал и выблевал всё нутро, удави меня Ку-Крух! — Авендель вдруг сорвался на рыдания. — Вот что нас ждет… Вот что ждет всех нас, пощади нас Виату… — Тут его взгляд упал на Эадана — тот вышел из стряпной с подносом в руках и уже успел пройти через бражный зал позади карнроггского кресла, когда его застиг крик Авенделя. — Ты!.. — выдохнул Авендель, медленно приближаясь к Эадану. — Ты… славный сын Рейнара… Несешь поесть своему побратиму? Всё носишь и носишь, носишь и носишь… — Авендель подошел к Эадану, покачиваясь, точно под хмелем. — Скажи-ка нам, славный сын Рейнара, — прохрипел он — похоже, сорвал голос криком, — почему твой побратим уж который день не выходит к нам, своим верным элайрам? Почему вкушает пищу отдельно? Карнрогг ест со своими элайрами — таков обычай высокородных эсов. Почему же наш господин сторонится общего котла? Теперь и другие рохтанцы поднялись и обступили Эадана. Тот выставил перед собой поднос как преграду. — К чему это ты клонишь, благородный Авендель? — пролепетал он, глядя на Авенделя сквозь пар, что поднимался от горшка с рыбной похлебкой. — Ты знаешь, убивец, — ответил Авендель, наступая на Эадана. — Думаешь, я забыл, кто зарезал моего брата Альскье? Безоружного, гостя на вашем пиру… Брата моего убил — а теперь и нас всех, своих гостей, убиваешь!.. — Эадан всё пятился, и в какой-то миг они с Авенделем перешагнули порог хризского покоя. — Мы слышали, что сказал высокородный Видельге, — продолжал Авендель, не замечая, где очутился. — Все мы слышали… Видельге первым догадался, что вы с твоим безумным побратимом-балайром задумали… Яд — оружие трусов и женщин, так говорят эсы. Да только, видать, балайр, отверженец богов, не боится запятнать свой геррод позорным деянием — потому как пятнать-то уже не… — Голос Авенделя вдруг перешел в странный клокочущий звук. Он замер на одно долгое мгновение — и тяжело рухнул, стянув на себя узорчатый полог хризского покоя. Протолкнувшись сквозь ошеломленных южан, Эйф увидел, что голову Авенделя насквозь пронзил железный прут, каким помешивают угли; он вошел под подбородком и вышел через макушку — и все еще дымился, будто совсем недавно лежал в жаровне. Эйф поднял глаза. Над Авенделем стоял Вальзир Морла, бледный, как мертвец; на его ладонях начинали багроветь ожоги от прута. — Матерь Бевре, — прошептал Эйф еле слышно, но его шепот будто сорвал оцепенение с других. Сверкнули клинки; кто-то побежал к дверям за оружием, по обычаю оставленным у порога; Эадан прекратил, наконец, оберегать свой поднос и выплеснул горячую похлебку в лицо одному из южан. Тот завопил, принялся размахивать ножом не глядя; другой рохтанец бросился на Эадана. Недолго думая Эйф заступил ему путь. Он пырнул южанина в шею, пинком оттолкнул его от себя; позади вскрикнул Эадан, не успев увернуться от рохтанского ножа — клинок рассек ему верхнюю кожаную рубаху. Эйф услышал кличи родичей — с криками «ийех, ийех!» бедарцы налетели на южан и принялись колоть и резать. Остро запахло кровью — ее запах перебил смрад испражнений. Эйф наскочил на южанина сзади, запрокинул ему голову за волосы и перерезал горло, как привык резать скот перед началом зимы. «Как на праздник Алл Оймун!» — сказал он себе и рассмеялся. Рядом дрался Эадан — они даже соприкасались плечами, и Эйфу подумалось, как же все-таки радостно биться бок о бок со славным воином, пусть даже и с гургейлем. И как хорошо, что именно этот славный, добродушный, понятный парень отомстил Ниффелю-балайру за убийство Нэахта — и теперь Эйф перед ним в долгу. Ведь если бы Ниффеля сразил кто-то другой, кто-то из этих напыщенных южных элайров, Эйфу пришлось бы встать на их сторону… Отвороти Господь! Эйф выдернул нож из глазницы последнего южанина и, подобрав с пола немного соломы, принялся вытирать клинок. С рохтанцами было покончено. Родичи Эйфа и гургейльские элайры разглядывали убитых, прикидывая, как разделить их доспехи, оружие и драгоценности. Эйф подозревал, что скоро они сцепятся друг с другом, требуя себе большей доли, и Эадану, как хозяину, придется судить их споры. Эйф повернулся к Эадану. Тот бурно дышал, все еще возбужденный кровопролитием; глаза его сверкали чистым светом, точно звезды в высоком небе над Бевре, а на щеках горел молодой румянец. Эйф нерешительно дотронулся до его руки. — Когда станешь делить добычу, обо мне не тревожься, — сказал Эйф. — Ты совершил то, что никому не под силу: убил Ниффеля-балайра, отомстил за смерть моего доблестного отца. Я вовек в долгу у тебя, славный Эадан, сын Рейне. Эадан широко улыбнулся, и его зеленые глаза заискрились еще ярче. — Сегодня ты спас мою жизнь, друг Эйф. Сдается мне, отныне мы оба в долгу друг у друга! — Он хлопнул Эйфа по плечу и подался было к нему, чтобы обнять, но какая-то мысль остановила Эадана, и свет в его глазах погас. Он посмотрел на тело Авенделя Кег-Догриха. — А прут-то, верно, был раскаленный, — пробормотал он. Обеспокоенный, он нырнул в хризский покой Вальзира, а Эйф остался стоять, рассеянно протирая нож. Отчего-то ему стало тоскливо, как наутро после веселого праздника. Он перешагнул через мертвого южанина, подошел к бедарцам, и Ллонах Донгруах обнял его за плечи одной рукой. — И чего ты ринулся в драку, как годовалый жеребчик? Не терпелось обагрить клинок, а? — Ллонах шутливо подергал Эйфа за острый кончик уха, как ребенка. — Не наш это был бой, ну да ладно. Всё одно не лежало у меня сердце к ду-муйргреде. Мы — вольные сыны Бевре. Нет над бедарцем хозяина, ни перед кем он не склоняет головы. Не станем же склоняться пред Хендреккой Муйргреде!