***
Женщины с хутора Большой Сапог растапливали баню. Поднявшись затемно, они натаскали воды и дров для печи, разбросали по полу солому и душистые травы, и сама хозяйка хлопотала вместе с ними: первое мытье после Дунн Скарйады — большое дело. Дождавшись, когда дым вытянет через окошко в потолке, хозяйка самолично задвинула заслонку, и женщины, обмакнув хвойные веники в воду, принялись брызгать на закопченные стены. В бане стоял жар, пахнущий мокрым деревом, соломой и хвойными ветками, которые побросали на камни топки. Хозяйкины невестки и работницы перекликались в пару, шутили друг с другом, плескались водой. По их раскрасневшимся лицам, по нагим телам струйками сбегал пот, но сами они будто не чувствовали этого густого, тяжелого, одуряющего жара — играли и смеялись как ни в чем не бывало. Хозяйка для вида хмурилась: вконец расшалились, егозы! — но ее и саму взволновало первое купание. Верно, правду говорят, что добрый пар всякое сердце смягчает. — Поди сюда, гостьюшка, — сказала она весело. — Дай я тебя вымою вперед наших мужей, а то как набьются они в баню, так к водице уж и не протолкнешься. — Она зачерпнула было из кадки, но тут же бросила ковш обратно. — Да ты никак перепарилась, бедная! — всплеснула она руками. — Ступай, ступай на двор, остудись. — Она сдернула с жерди одну из шуб, которые развесила в бане пропарить от вшей, набросила шубу на плечи Онне и с силой толкнула плотно закрытую дверь. Онне на мгновение задохнулась холодным воздухом. Снаружи моросило, но Онне, мокрая с ног до головы, не чувствовала капель. Она натянула шубу на голову, на влажные распущенные волосы, и заставила себя сделать вдох. Во рту стоял хвойный привкус. Со двора доносились возбужденные мужские голоса: домочадцам Турре Фин-Эрды не терпелось помыться впервые после Алл Эумюна, праздника убоя скота, когда эсы топят баню перед долгой зимней порой. Сам фольдхер Турре прохаживался по двору в обнимку со жбаном пива — угощением для хозяина бани — и, похоже, уже и сам начал угощаться. Завидев Онне, он кликнул кого-то из людей и направился к ней — щепеткими шагами, чтобы не расплескать пиво. — Здоровьица, любезная гостья! — крикнул он уже издали, как то было в обычае у фольдхеров. — Гляди, кто к тебе пожаловал. — Поравнявшись с Онне, Турре с кряхтением поставил жбан на землю между ног. — Чтоб не умыкнули, — пробормотал он. Придерживая длинную шубу одной рукой, Онне протерла глаза от бегущего со лба пота. — Высокородный сын Айнгура, — узнала она. — Высокородная дочь Ингрима, — в тон ей ответил Вульфсти. Он отвесил поклон, не сняв наперед шапки, и ловко подхватил соскользнувшую с головы шапку у самой земли. Турре захохотал. — Экий потешник твой жених, дочка, — сказал он, хлопая Вульфсти по спине — от удара широкой фольдхеровой ладони Вульфсти едва удержался на ногах. Онне перевела взгляд с Вульфсти на Турре. — О чем это ты толкуешь, достопочтенный хозяин? Вульфсти с любопытством вгляделся в ее лицо. Казалось, ничто в ней не переменилось, когда Турре назвал Вульфсти ее женихом. Онне даже не шелохнулась, стояла неподвижная и прямая, как столб карнроггского возвышения, и надменная, точно дочка Тааль от Орнара — даром что простоволосая, да в одной шубе на голое тело. — Навострил я копье, натянул тугой лук, — скороговоркой произнес Вульфсти, — надевал лучшие одежды да выезжал на лов. Поглядываю, послушиваю: не мелькнет ли олениха, не всплеснет ли утица? Сватать я тебя приехал, высокородная Онне. — Он опять быстро поклонился, взмахнув шапкой. Онне обратила к Вульфсти свои глаза, такие же светло-серые и холодные, как пасмурное небо над ними. — Ты и впрямь потешник, Вульфсти, зять Гунвара, — сказала она. — От одной жены еще не освободился, а уже другую себе присматриваешь. Вульфсти улыбнулся, обнажая остро заточенные зубы. — Не в чем мне укорить жену мою Фьоттр, приемную дочь Гунвара, — Вульфсти нарочно выделил слова «приемная дочь», — кроме как в том, что чрево ее неплодно. Да и годится ли карнроггу зачинать наследника меча с дочерью фольдхера? — Какие только дива ни творятся под небом Орнара, — отозвалась Онне. — Бывало, карнроггский меч заполучали и сыновья рабынь. Улыбка на миг сошла с лица Вульфсти, но он сразу же справился с собой. — Воистину, высокородная Онне, всякие чудеса случаются по воле Рогатых. Что там дивиться сыну рабыни в карнроггском кресле. Пожелай своенравный Этли — и женщина станет править карна! — Сулишь сделать меня хозяйкой над Карна Тидд, — произнесла Онне. Вульфсти почудилось, что взгляд ее потеплел, хотя ее голос по-прежнему оставался бесстрастным. — Сам Отец Орнар не совершил бы деяния справедливее, — сказал Вульфсти, всё так же острозубо улыбаясь. — Ты последняя из рода Датзинге, славного рода потомков Райнара Красноволосого. Весь Трефуйлнгид заговорил о том, что ты совершила во имя мести за братьев. В Карна Тидд тебя называют Онне Эгирсгрюд, Онне Венец Рода. Они ждут тебя — тебя, а не захватчика из Вилтенайра. Онне запахнула шубу поплотнее: она уже остыла после бани, и на сыром ветру становилось зябко. — Сдается мне, твой тесть Гунвар не для того дал тебе войско, чтобы ты, завладев Карна Тидд, посадил в карнроггской усадьбе не его послушного элайра, а женщину из рода прежних правителей. — Моему тестю Гунвару следовало бы поразмыслить, прежде чем отправлять меня, своего почтительного зятя, сгребать для него горячие угли, — ответил Вульфсти, и глаза его на миг вспыхнули зеленой злостью. Онне помолчала, что-то обдумывая. Она смотрела сквозь Вульфсти, сквозь фольдхерский дом перед собой и крепкую, ни в чем не уступающую крепостной, стену, и Вульфсти подумал, сам того не желая: не прикидывает ли она, как став властительницей Карна Тидд, однажды зарежет своего нового мужа как того, прежнего? Наконец Онне нарушила молчание: — У меня нет более ни отца, ни братьев, чтобы передать плеть моему будущему хозяину. Тут уж Турре, который всё это время изо всех сил сдерживался, чтобы не встрять в разговор карнроггов, не утерпел и выпалил: — Так за чем же дело стало? Я давал Онне кров и пищу с того самого дня, как она постучала в мои ворота, голодная и продрогшая, изгнанница из собственного дома. Мы с женой приютили ее, как родную дочь, даром что она не нашего, гуорхайльского, корня. Кто ж я ей теперь, как не названый отец? — Он вдруг притиснул Онне к своему тучному телу, не обращая внимания на то, что стаскивает с нее шубу. — Ко всему ж еще вы оба мои гости, а я ваш хлебосольный хозяин, — продолжил он веско, — а по обычаю свободных эсов, живущих на земле, хозяин вправе женить гостя во славу Виату и к радости доброй матушки Сиг. Турре шагнул к Вульфсти, чтобы и его приобнять, — запнулся о собственный жбан и разлил пиво на ноги себе и гостям. — Ну, не беда, — крякнул он, глядя на опрокинутый жбан с явным сожалением. — Добрая примета! Быть вашему супружеству крепким, как это пиво!***
Возвращаясь от выгребной ямы, Видельге натолкнулся на Эадана. Тот крался вдоль стены бражного зала с таким лицом, что всякий бы заподозрил в нем вора. Следом семенила женская фигурка. Видельге почти ничего не видел в вечерних сумерках, да и женщина скрывала лицо под широким бабьим платом, но Видельге узнал ее смех — это наигранное, всегда его раздражавшее хихиканье. Эвойн скакала через лужи, разлившиеся после вчерашнего дождя, и то прыскала, то притворно вскрикивала; хваталась за мужнину руку и прижималась к нему, будто бы просто поскользнувшись в грязи. Занятые друг другом, они миновали Видельге и нырнули в зимний хлев. Видельге презрительно усмехнулся. Прячется с собственной женой по темным углам, точно с какой-нибудь рабыней! Верно, побратим его балайр и сам к жене не идет, и бедолагу Эадана на супружеское ложе не пускает. Видельге даже припомнить не мог, когда Эадан и Вальзир ночевали в спальном покое, а не в той клети, пристроенной, как говорили, еще для хризской жены Тьярнфи Морлы. Вальзир не показывался с самого свадебного пира, и временами Видельге гадал, а жив ли он вообще? Женщины, прислуживающие в карнроггской усадьбе, боялись входить в «балайрово логово», как гургейли уже начали называть покой Вальзира; оставляли еду и питье у занавеси или Эадан сам забирал из стряпной. В Ангкеиме повисло предчувствие чего-то недоброго. Гургейли храбрились, прохаживаясь мимо чужеземцев с заносчивым видом и толкуя во всеуслышание о том, что наконец-то на карнроггское возвышение взошел балайр, как в легендарные времена Аостейна Живчика. Они говорили: «Нам, элайрам Дома Морлы, не привыкать к балайрам», — но их напускное самодовольство не обманывало Видельге. Они жили при Ниффеле, это так; но одно дело терпеть балайра, за которым приглядывают его отец и братья, и совсем другое — оказаться во власти балайра-карнрогга, которому никто не указ. И едва ли тем, кто с гордостью поминал Аостейна Живчика, не приходило на ум, чем закончилось его славное правление. Видельге скользил взглядом по спесивым лицам Рейнара Фин-Солльфина и его гургейлей и догадывался: ни один из них не ложится в постель без мысли о кровопролитии, что устроил Аостейн в собственной усадьбе. Он вырывал сердца и вгрызался в глотки собственным сыновьям — что уж говорить об элайрах… Видельге добрался до отведенной ему спальной ниши и повалился в постель. С самого утра ему нездоровилось: всё тело горело и ныло, точно его отходили розгами, и внизу живота временами тянуло. Видельге подозревал, что застудился в ночь после свадебного пира, когда из ужаса перед балайром они выбежали из бражного зала под проливной дождь и ветер. Или, быть может, стряпня гургейльских женщин оказалась для него слишком грубой… Видельге прикрыл глаза, пережидая боль в животе — она всегда отступала через недолгое время. Будь он сейчас в Мелинделе, отправил бы раба за хризским лекарем. И Виделий был бы рядом… Перед отъездом Хендрекки Видельге испросил дозволения вернуться в Карна Рохта. Видит Присносущий, его уже воротит от этого сырого, смердящего болотом края, где что ни день льет дождь, ноги увязают в грязи по щиколотку, а обитатели только и ждут случая, чтобы перерезать чужаков, посмевших назваться хозяевами Гургейля. Покидая Мелиндель вместе с рохтанским войском и бедарцами, Видельге тешил себя мечтами о победоносном походе и власти над целым карна — власти безраздельной, пусть и не он сядет на трон в Ангкеиме. Он видел себя стоящим на карнроггском возвышении, правящим обширной богатой землей от имени этого жалкого полукровки, которому без Видельге вовек не видать меча Гургейль. Ныне же — что осталось от его мечтаний? Видельге собственноручно ввел в карнроггский дворец балайра, от которого собственный тесть и повелитель Хендрекка сбежал как Дейдрик Голые Пятки от Эйгремунда Моргерехта. Вальзир уже разогнул спину перед Хендреккой, когда не пожелал приветствовать его в день своей женитьбы. Что удержит Вальзира, пожелай он скинуть с себя рохтанское ярмо? Ведь теперь он не хеинпель без роду и племени, не раб Валезиасы Исилькратис, выдающий себя за ее сына. Нет, он балайр, балайр из рода балайров, потомок Аостейна Живчика, что выступил против самого роггайна Рейнара Красноволосого и одолел того, кого величали непобедимым. Оттого гургейли сейчас вышагивают перед Видельге что твои императорские кони, оттого Хендрекка бросился наутек, не переждав положенных десяти дней: все понимали, что вздумай Вальзир выступить против владычества рохтанцев, ничто его не остановит. Но Вальзир бездействует. Одни Старшие ведают, что у него на уме. А ум-то уже тронут балайрской гнилью… Видельге приподнялся на локте. Он снял с пояса флягу и глотнул пряного хризского вина. Его мучила жажда, но при мысли о тухлой гургейльской воде Видельге мутило. Осушив всю флягу до капли, он вновь откинулся на спину. Зря он смирился с приказом Хендрекки. Надо было не отступаться, уехать с карнроггом пусть и против его воли. Хендрекка сказал, что оставляет Видельге и бедарцев «присматривать» за Вальзиром; но что, если не о том была его истинная забота? Что, если Хендрекка попросту хочет держать их подальше — от себя и от власти над Рохта? Пускай гургейльский балайр перебьет их всех, лишь бы ни ванарихская знать, ни бедарцы больше не навязывали Хендрекке свою волю… Видельге резко сел на кровати. Выпитое вино начинало жечь изнутри, и Видельге почувствовал себя так, будто вот-вот обделается. Он бросился вон из дома, обливаясь холодным потом; кое-как добежал до выгребной ямы, чуть не теряя сапоги в грязи, содрал с себя штаны, напрягся, сжав зубы, чтобы сдержать стон — но ничего не вышло. От жжения на глаза наворачивались слезы. Видельге распрямился, проклиная про себя помои, которые гургейли зовут свадебным угощением, — как вдруг едкая волна хлынула вверх по горлу. Его вырвало непереваренной пищей и желчью, да так обильно, что Видельге поразился: неужели он столько съел. «Ну и славно, — подумал он, на подкашивающихся ногах отходя от выгребной ямы, — избавился от клятой гургейльской дряни». Ему вспомнилось, как в первый раз попробовал кифиллиру. В честь летних Агарей дядя Фоадим отпустил его и других гвардейцев в знаменитые тирванионские купальни. Молодой хриз с волосами белокурыми и курчавыми, как шерсть тонкорунных овец с Кайре-ки-Ллата, угостил его чашей вина. Видельге будто нырнул в горячий источник, погрузился в жидкое золото — и очнулся на следующее утро мучаясь так, будто бражничал всю ночь. Подле оказался вчерашний белокурый хриз. Хриз велел рабам отвести Видельге к своим крытым носилкам и довез до дома Фоадима Агилы. После дядюшка потешался, мол, Видельге до того пригож, что даже в беспамятстве сумел свести дружбу с родичем самого императорского наместника. «Отпирай-ка сундуки, моя несравненная, — сказал дядя Фоадим вдове-хризке, с которой жил. — Нарядим моего племянника достойно его высокого рождения и моего положения — да навестим его нового знакомца. Негоже оставлять великодушие юного Камламетена без благодарности». Видельге с трудом разлепил веки. Он опять лежал в спальной нише в Ангкеиме, хотя не помнил, как до нее добрался. Во рту пересохло. Невыносимо хотелось пить. Кто-то приподнял ему голову и поднес к губам ковш с водой. Эадан. От воды несло болотом. Видельге попытался отстраниться и оттолкнул ковш — вода расплескалась ему на грудь. — Что же это, сглаз что ли какой? — услышал он растерянный голос Эадана. Стоило Видельге опустить голову обратно на постель, как украшенный грубой резьбой потолок над ним сдвинулся с места, покатился и опрокинулся. Видельге закрыл глаза. Сердце стучало где-то в горле. Резкая боль скрутилась внизу живота; Видельге снова показалось, что он наложит в штаны. Собравшись с силами, он вылез из спальной ниши и двинулся через бражный зал, но уже в следующее мгновение обнаружил, что по-прежнему лежит в постели. В нише стоял тошнотворный запах — наверно, гургейли снова повытаскивали из бочонков эту свою тухлую рыбу. «Чтоб их Старший утащил, этих гургейлей, — подумал Видельге — а может, даже произнес вслух, он до конца не осознавал. — Грязные хадары… Не пища, а отрава…» От смрада Видельге опять замутило. Он перегнулся через край ниши, больно упершийся ему в ребра, и его вывернуло прямо на солому на полу. Хризы говорят, опорожнять желудок рвотой идет на пользу и телу, и духу. Видельге помнил, как удивился, услышав об этом впервые от Виделия. Виделий многому его научил. Отцу Виделия, дваждыдостойному Антии Ксанею Камламетену, пришелся по душе новый приятель сына — должно быть, Фоадим Агила не преминул поведать ему о богатстве и влиянии старинного ванарихского рода Кег-Мора. Антия привечал Видельге в своем доме, больше похожем на дворец; но Виделию не хотелось просиживать все дни под оценивающим отцовским взором. Дядюшка Фоадим жаловал Видельге свободные часы чаще прежнего, и они с Виделием бродили по тирванионским рынкам или напивались в прибрежных «гостеприимных домах». Видельге как сейчас слышал несмолкающий шум моря — шелест волн, что накатывали на белый камень гавани, перекличку мореходов и песни на языках всех племен, что живут под небом Господа. В те времена Видельге с тоской думал о грядущем возвращении в родные края — прочь от этого вольного воздуха, наполненного запахами соленой воды, специй и ароматных притираний, от шумных рынков, поражающих взор диковинами со всего света, от чудной, воспламеняющей самую душу музыки, что неслась из открытых дверей «гостеприимных домов». Виделий утешал его — и темно-синие глаза хриза влажно блестели в отблесках светильников, а на белых щеках разливался румянец от вина и кифиллиры — обещал, что если Видельге придется покинуть Тирванион, Виделий отправится в Негидию вместе с ним. Он уже давно жаждет воочию полюбоваться этой суровой дикой страной, полной чудес и опасностей… А Видельге смеялся в ответ: может, Виделию хочется полюбоваться суровыми дикими негидийцами? И тогда Виделий отнимал у него чашу и качал головой с шутливым осуждением: правдивы слухи о негидийцах, будто от кифиллиры они теряют рассудок… — Что он говорит? — спросил Эадан у рохтанцев. — По-хризски будто… — Что-то о кифиллире, — отозвался Эрдир Кег-Зейтевидру. — Так принесите ему, что ж вы стоите? Видать больно горемычному, невмочь уже терпеть, — сказал Эадан. Он смотрел на запачканное рвотой, землисто-бледное лицо Видельге, и при виде его мучений Эадану и самому становилось дурно. — Видельге еще об отраве говорил, — мрачно проговорил Авендель Кег-Догрих. — «Гургейли поднесли мне не пищу, а отраву», — так он сказал. И все мы, воины Рохта, его услышали.