Наследники Морлы

Карнроггу Руда-Моддур вырыли большую могилу подле курганов его предшественников, с двумя покоями: в один положили самого карнрогга, его сокровища, припасы в дорогу и подарки для Тааль, в другой же — зарубленных животных и кости рабов, что будут служить ему в ледяной усадьбе. Гунвара одели в добрые меха поверх нарядных одежд — ему предстоит тяжелый путь сквозь снег и ветер — и глядя на него, лежащего в могиле, Вульфсти изумлялся, каким маленьким, будто иссохшим, виделся он после смерти, утонувший в своем богатстве. С реки наполз туман. Эсы бродили в нем точно духи мертвых, повстававшие из могильных холмов, чтобы принять нового гостя. Гунвара провожали вот уже шесть дней. Люди с окрестных хуторов, а кое-кто даже издалека, стекались в карнроггскую усадьбу ради поминального угощения, и во всей усадьбе было не сыскать ни одного трезвого. Обжили уже и летние пристройки, и ток, и весь двор — благо, погоды стояли несуровые. Жена Данды беспокоилась, что с такими гостями скоро уже и карнроггской семье не останется пищи. Решили хоронить после пятого дня, а не десятого, как принято с высокородными покойниками. Вульфсти объяснил: это, дескать, оттого, что Гунвар умер в дороге и его уже и так оплакивали дольше положенного, пока добирались до усадьбы. Вышел Данда. Он пил вместе со всеми, но ел еще больше, так что хмель его не брал: он лишь чуть пошатывался, да и то больше потому, что обессилел от слез. Данда простер руку к могиле и затянул прощальную песню. Эсы затаили дыхание, внимая его красивому трепетному голосу, в котором звучала неподдельная скорбь. Данда пел о вечной зиме, о злой вьюге, о морозе, пробирающем до самого сердца, о ледяных зернах, что прорастают побегами неизбывной тоски, о не находящей исхода боли сиротства. Вот слышит он — кричит сова аръюн, предвестница злосчастья, пророчит ему отныне одни только горести, и завывает волк, и каркает ворон, и свищет сыч за покровами ночи. А ветер бросает в лицо снег и дождь, и нечем теперь защититься от непогоды, в одиночестве скитается он по бесплодной равнине, ранит ноги об острые камни. И вспоминает он на грани сна и яви, как в благодатные дни лета за длинным столом пировали элайры, и ни в чем не было у них недостатка, и тучнели стада, и наливалось зерно. Как Гунвар одаривал каждого по справедливости, и как он был щедр на золото, скуп на бегство, как всякого достойного мужа привечал он в своем жилище и для всякого находил доброе слово. И Данда клал голову и руки ему на колени, полными птичьего пения вечерами клал голову ему на колени, и под светлыми свежевыкрашенными балками дома, меж резными столбами карнроггского жилища не разражалось ни одной ссоры, не проливалось ни капли крови, а лишь песни и смех звучали. Вспоминает сейчас Данда, как прекрасен был высокородный Гунвар: с лицом как яйцо белым, с волосами как брусника алыми, с когтями как наконечники стрел крепкими; с полудюжины вышитых лент обвивали его косы, мочки оттягивали тяжелые серьги, лучшая светлая бронза пошла на его пояс, по большому кольцу было на каждом пальце. Ни один меч не сравнился бы с его мечом, не видал Трефуйлнгид доспеха богаче. Как заслышит Данда его голос, так расцветало сердце, одевалась душа в праздничные одежды; точно молодая жена, выходящая навстречу любимому хозяину, одевалась душа Данды в праздничные одежды. Ни жирное кушанье, ни пенное пиво, ни самоцветы в сундуках, ни звонкий лай собак на охоте, ни боевые кличи, ни игры на Кан Туидат, ни восхваления элайров, ни ласка жены — ничто не сравнится с одним лишь взглядом его, с одной лишь улыбкой его, с одним лишь касанием его ладони. Данда отдал бы всё, чем владеет, — отдал бы Безглазой Женщине всё, чем по праву владеет — свой большой геррод, свой разящий меч, своих быстрых коней и здоровых овец, свой крутоверхий дом и полные житницы, своего сына единственного, первородного — лишь бы выкупить у нее возлюбленного родича. Но увы, беспощадна властительница мертвых, не отдает того, что попало в ее руки, и ни мольбам, ни плачу, ни щедрой вире не смягчить ее сердца. И вот Данда обречен вовеки проливать слезы, проливать горючие слезы над дорогой могилой, и лишь память будет ему в утешенье: о, блаженное родство! О, милый звук его голоса! О, мудрый совет и сладостные утехи! Всё миновало, унеслось на слепых конях ночи, рухнули стены бражного зала, и ястреб свил гнездо на развалинах. Всем, кто провожал в тот день моддурского карнрогга, врезалась в память эта песнь — настолько она была необычна. Данда оплакивал Гунвара не как подобает оплакивать старшего родственника, уже давно стоявшего на обочине дальнего пути. Нет, он оплакивал его как безвременно погибшего побратима, и многим его песня напомнила любимые эсами плачи, сложенные героями старины: Киланом, карнроггом Иниром, Бордульфом Женоубийцей, Ингедьюром Датзинге. Как всегда, среди гостей нашлись знатоки сказаний; они качали головами: не дело это, петь о брате своего отца как о побратиме. Но всякий соглашался, что песнь Данды красоты беспримерной, и достойна того, чтобы сыны Орнара пели ее по всему Трефуйлнгиду до Последнего Рассвета. Вульфсти слушал, как нахваливают Данду, и ему становилось всё труднее изображать сочувствие. Опять все превозносят этого никчемного увальня, в котором всего-то хорошего — умение распевать песни; да и не распевал бы он так самозабвенно, если б было у него хоть сколько-нибудь ума. Как будто никто, кроме Вульфсти, не замечает, каков Данда безнадежный дурень; он без дядюшкиного указа и до ветру сходить не может… Дурень, а Дурачком кличут не его, а Вульфсти. Когда Данда откалывал что-то нелепое — а это случалось частенько — Вульфсти со злорадством думал: видел бы Гунвар, как опростоволосился его ненаглядный племянничек! Но сразу же понимал: да видел Гунвар, видел каждый день, и все равно пускал по нему слюни, изображал, что не замечает ничего неладного, и других заставлял изображать — и так с самого Дандиного младенчества, когда стало ясно, что долгожданный наследник Эорамайнов пошел в свою дуреху-мать. И это когда прямо тут, у Гунвара под боком, рос Вульфсти с его быстрым умом, с его смекалкой, которую Гунвар с презрением называл «рабьей» — ведь Вульфстина сообразительность еще пуще показывала скудоумие Данды. Вульфсти наблюдал, как Гунвар тетешкается с Дандой — тот и в отрочестве был неповоротливым и дебелым, как опарыш — и все его существо восставало против такой оскорбительной, необъяснимой несправедливости. Почему один, ни на что не годный, и шагу не умеющий ступить себя не опозорив — сидит так высоко, пока другой, достойный места за карнроггским столом, прозябает у закопченной стены, у кладовой притолоки, среди рабов, сирот и немощных стариков. Ведь Данда Гунвару даже не сын! А о Вульфсти всегда говорили, что он и обликом, и повадкой — истинный Эорамайн. Пускай Гунвар выдумал байку об Айнгуре Хаде — люди всё видят, людям глаза не закроешь. И Вульфсти не мог объяснить, отчего Гунвар с таким упорством старается отчураться от единственного сына. Он подозревал, Гунвар даже Карна Вилтенайр для него вытребовал, чтобы услать подальше, чтобы больше не сравнивали Вульфсти с Дандой, чтобы заткнуть рты всему Трефуйлнгиду: смотрите, Вульфсти сидит в кресле карнроггов Хадов — он Хад, а не Эорамайн… Вульфсти дернулся, услышав свое имя. Эсы столпились возле Данды: каждый желал похвалить его песнь. Данда никак не мог перестать плакать, и люди, растроганные его гореванием, обнимали его и говорили слова утешения: когда хороший сын Орнара теряет, он вскорости обретает, ибо справедливым богам и самим больно глядеть на его муки. — Так и есть, так и есть, да славится Отец Орнар и добрый Виату, — улыбнулся Данда сквозь слезы. — Потерял я моего дорогого дядюшку, но зато обрел брата, — он протянул руку. — Подойди ко мне, брат мой Вульфсти, погорюем вместе. Подавив раздражение, Вульфсти взял руку Данды и на глазах у всех обнял его и расцеловал. Краем уха он услышал, как гости перешептываются: «Что значит «обрел брата»? Неужто они побратались?», а кто-то из элайров или изгнанников, живущих в Эорамайновой усадьбе, ответил, гордый своей осведомленностью: «Карнрогги вот уж несколько ночей спят на одном ложе». В толпе отозвались: «Ух и ловок Крысеныш — и госпожу Онне свел за свадебный полог, и с нашим господином побратался. Того и гляди, подомнет под себя все четыре карна!..» Говорили так, будто Вульфсти примеряет кафтан не по росту. Они все считают его ниже и Данды, и Онне, и даже них самих, полуголодных нахлебников, с которыми не желает знаться собственная родня. Гунвар умер, а на Вульфсти до сих пор смотрят свысока, как смотрел он; не принимают в расчет, прислушиваются, только когда ждут от него новой шутки. Будет им новая шутка. Сам Этли не выдумал бы уморительнее. Вечером, когда над могилой Гунвара Эорамайна насыпали холм и эсы нехотя укладывались спать, разочарованные, что провожание закончилось так скоро, Вульфсти сел к Данде переплетать ему косы на ночь. Данда признался, что до сих пор не научился заплетать сам — так и ходил бы растрепанный, если б Вульфсти не вызвался помочь. У Данды были густые, мягкие волосы, и Вульфсти с трудом сдерживался, чтобы их не дергать. Он ловил себя на мысли, что ненавидит этого безобидного олуха даже больше, чем Гунвара. Быть может, оттого, что Данда в своем простодушии не ведал, как ему повезло — и чем это везение оборачивалось для Вульфсти. Данда мечтательно вздохнул. — Вспоминается мне, как дядюшка вот так же меня причесывал. Счастливые вечера! Если б я знал, как они скоротечны… — Рогатые не велят печалиться, когда путника уже проводили, — сказал Вульфсти. — Дням плача конец, настало время для мести. Данда обернулся, удивленный. Несколько прядей упали ему на лицо, а он не догадывался их убрать, так и хлопал глазами сквозь волосы — Вульфсти фыркнул про себя, до того дурной был у него вид. — Для мести? Кому же мстить-то? — промямлил Данда. — Ясное дело, Вальзиру-балайру и Эадану Фин-Диаду, — заявил Вульфсти так, словно это было всякому очевидно. — К чему скромничать? Ты ведь у меня такой разумник, ты давно заподозрил: со столь скорой смертью нашего воспитателя что-то нечисто, — вспоминая, как Гунвар говорил с Дандой, Вульфсти неосознанно подражал даже его голосу. Данда втянул голову в плечи. Он опять чувствовал, что ничегошеньки не понимает — прямо как с дядюшкой, когда тот пытался втолковать ему что-то мудреное, вроде того, как прежние роггаримы разрешали тяжбы или как следует судить фольдхеров, поспоривших из-за земли. — Подумай, брат, — Вульфсти заправил Дандины волосы за ухо и взял его за подбородок: заметил, что взгляд Данды начал уплывать, — поразмысли: мы слышали, как Вальзир и Эадан избавились от южан и стали хозяевами Гуорхайля уже не на словах, а по правде, так? Данда неуверенно кивнул: — Так… — Они все там перемерли от неведомой хвори. — Вульфсти всё никак не мог поймать Дандин взгляд. — Говорят, сначала они мучились животом, не могли ни есть, ни пить, а потом начали выблевывать и высирать свое нутро до тех пор, пока не околели. А помнишь, чем примечательна была эта хворь? — Не надеясь на ответ, Вульфсти ответил сам: — А тем, что она брала только рохтанцев, от которых Вальзиру и Эадану не терпелось избавиться. Что же они праздновали, когда созвали гостей на Кан Туидат? Только ли Великую Охоту отмечали? — Праздновали победу над южанами! — просиял Данда, радуясь, что знает хоть что-то. — Умница, Данда, — похвалил Вульфсти точь-в-точь как Гунвар. — Почему же южане пошли на Вальзира и Эадана войной? Потому что Кег-Мора хотели мести за Видельге. Потому что они догадались, что виной его гибели не болезнь, а отрава. И ты, верно, уже догадался, что и высокородного Гунвара отняла у нас не болезнь, а… что? — Что? Вульфсти стало почти жаль его — так тяжко давалась Данде эта задачка. — Видельге и остальных южан убила не болезнь, а отрава, — терпеливо повторил Вульфсти. — Значит, и Гунвара убила не болезнь, а… — …отрава, — прошептал Данда медленно — и вскинул глаза на Вульфсти, ожидая, что тот станет корить его за неверный ответ. — Вот видишь, ты сам до всего дошел! Вальзир и Эадан — известные отравители, так говорят эсы. Диво ли, что они и нашего незабвенного родственника отравили? Данда потер затылок. — Дядюшка очень мучился животом после пира… И потом мы всё останавливались, чтоб он сходил по нужде… И рвало его так, что он ни пить, ни есть не мог… — Данда посмотрел на Вульфсти в полнейшей растерянности. — Ох, помоги мне Отец Орнар! Что же мне теперь делать? Надо мстить, да? — У него задрожали губы. — Не тревожься, брат мой, — с чувством сказал Вульфсти и схватил Данду за обе руки. — За тобой сила моего карна и карна моей жены. Ужели ты думал, что я не встану с тобой плечом к плечу в справедливой войне против убийц Гунвара? Да слышат меня Рогатые Повелители! До самых саней Орнара я буду стоять на твоей земле. У Данды неудержимо полились слезы. Он полез обниматься, вспотевший от волнения и пахнущий медом и молочной кашей, которыми он с горя объелся после проводов Гунвара. — Уж не знаю, чем я заслужил у Виату такое утешение, — простонал он. — И как только дядюшка не разглядел твое щедрое сердце? Что бы я делал, если б ты не пришел мне на помощь? Твои дары столь велики, что мне вовек не отдариться… — Данда отстранился, чтобы утереть слезы. — Ты слышал, о чем судачат люди? — спросил он с робкой улыбкой. — Будто бы мы с тобой побратимы? — А отчего бы нам не быть побратимами? — отозвался Вульфсти. — Издавна заведено в Руда-Моддур, чтобы на карнроггском возвышении сидели двое. Данда опять вздохнул. Эти его вечные вздохи да оханья напоминали Вульфсти прежнюю жену, даром что Данда и Фьоттр родственники не по крови. — Иногда не поймешь тебя, Вульфсти, — шутишь ты или говоришь напрямик, — сказал Данда. — А тебе бы хотелось, чтобы я шутил? Белая шея Данды стремительно краснела; он начал потеть еще больше. — Нет, — выдохнул Данда. — Нет, чтобы не шутил… Ничего не говоря, Вульфсти взял взмокшую руку Данды и провел кинжалом по его ладони, а следом — по своей, и крепко прижал порез к порезу. — Вот мой зарок, — произнес он глядя Данде в глаза. — Пускай мои слова достигнут ушей Орнара, хранителя справедливости, и Виату, покровителя побратимов. Отныне кровь моя — твоя кровь, мое владение — твое владение, моя мысль — твоя мысль. На пиру эсов и на пиру богов я всегда буду пить с тобой из одной чаши. Похоже, Данда был готов снова заплакать. Вульфсти подозревал, что презрение, как ни сдерживай, рано или поздно отразится у него на лице — хорошо хоть жаровня гасла, и в спальной нише сгущался сумрак. Не размыкая рук, Вульфсти уложил Данду на спину. Тот сам потянулся за поцелуем, и Вульфсти ему позволил, ощущая под собой его тело, мягкое, податливое, липкое, точно сырое тесто. «Все равно что тесто месить», — хихикнул про себя Вульфсти. Жаль, что не придется рассказать такую отменную шутку, вот бы все позабавились. Прикидывая, с чем еще можно сравнить Данду, пыхтящего и дрожащего под ним, Вульфсти нащупал его член и сжал через рубаху. Данда ахнул. Он откинул голову и закрыл глаза, стал совсем безвольным, будто расплылся, как жир в горячем пироге, и Вульфсти не мог не подумать, что Гунвар, должно быть… в этой же самой спальной нише… Не прекращая двигать рукой, Вульфсти посмотрел на Данду. «Что за пригожий малец, — вспомнил Вульфсти, как умилялись маленькому Данде все в усадьбе. — Щечки как пышки! А какой беленький да румяный!» Со злости Вульфсти сжал пальцы сильнее — Данда тихонько вскрикнул, все его большое разгоряченное тело заходило ходуном, и Вульфсти вдруг почувствовал мокрое на своей ладони. Данда шумно дышал, обливаясь потом и прижимаясь к Вульфсти. Потом наконец разлепил веки и прошептал виновато: — Ты не подумай, я не всегда так… торопыгой… Перед Вульфстиным внутренним взором опять появился Гунвар в спальной нише. Вульфсти поспешно отогнал возникшую мысль: лучше не представлять, когда Гунвар журил Данду «торопыгой». Данда тяжело повернулся набок. Он взялся было за пояс Вульфсти, но тот отстранил его руку: — Замаялся ты сегодня, отдохни. Катит месяц по небу, спят телята во хлеву, и тебе, мой Данда, спать пора. Данда улыбнулся, устраиваясь у Вульфсти на груди. — Так дядюшка говорил… Данда смежил веки — и Вульфсти больше не надо было следить за своим лицом. Он поднял глаза к шерстяной занавеси, закрывающей карнроггскую спальную нишу от сквозняка. Сколько раз он глядел на эту занавесь из своего угла — и представлял, какова она изнутри. Выходит, такая же, только видна неопрятная изнанка вышивки. И еще какие-то пятна… Вульфсти высвободился из-под Данды, мгновенно уснувшего. Тщательно, с удовлетворением, он вытер руку о занавесь.