Наследники Морлы

Когда на десятый день праздника гости начали собираться в обратную дорогу и Эадан, стоя на пороге, одаривал каждого по его герроду, Вульфсти Хаду достался упитанный поросенок. Эсы ахнули — вот так щедрость! Многие из обитателей Ангкеима — особенно Райнар Фин-Солльфин с женой — с трудом скрывали недовольство: еще чего не хватало, раздавать скотину направо и налево, когда ее и так убыло после голодной зимней поры! Роггерта все же не удержалась, сказала, натянуто улыбаясь: — Любит тебя Ткач Удачи, высокородный Вульфсти! Явился на пир с пустыми руками, а уезжаешь с поросенком. Вульфсти перехватил подарок поудобней. — Прыгни Младшие на твой язык, хозяйка, какой это тебе поросенок? Не видишь, что ли, — это мой прекрасноликий племянничек, — и Вульфсти сделал вид, что целует поросенка в рыло. — Как дивно ты поешь, мой ненаглядный Данда! — приговаривал он, покуда поросенок визжал и вырывался. — Твой чудный голос усладил бы слух героев в палатах Орнара!.. — Тут в дверях показался сам Данда с дядюшкой под руку, и Вульфсти живо замолчал. Но другие надрывали животы от смеха и не так-то скоро унялись — многие даже не сразу заметили Эорамайнов, продолжали повторять друг другу шуточки Вульфсти, утирая слезы и хлопая себя по ляжкам. Гунвар вспоминал их гнусные гуорхайльские рожи и злость начинала скручивать его кишки так, что аж в спину отдавало. — Гурсов пир, — шипел он, ворочаясь в повозке — никак не мог найти положение, в котором было бы не так худо. — Гурсовы гуорхайльцы, гурсов балайр… Какой Старший подговорил меня поехать в это гнездо Аостейновых отродий… Мы снизошли, не побрезговали их скудными помоями, а они… Возомнили себя карнроггами, тьфу! — Гунвар перегнулся через край повозки и сплюнул густую горькую слюну, отдающую блевотиной. — От их угощения даже в утробе погано… — Не надо было нам ехать, — поддакнул Данда. Он угадывал в дядюшкиной злости знакомый признак грядущего нездоровья. С тревогой он вглядывался в лицо Гунвара, которое стало еще бледнее обычного. Землисто-серая кожа будто натянулась и блестела от пота, хотя день выдался холодным: дул пронизывающий ветер и дождь не переставал с самого утра. Колеса вязли в грязи, повозку качало, дергало, рабам то и дело приходилось приподнимать ее и подталкивать — и Гунвар вконец извелся. Он крикнул вознице остановиться. Вылез из повозки, раздраженно отпихнув Данду, который порывался помочь, — и скрылся за высокой молодой порослью на обочине. Данда остался сидеть, изнывая от волнения. Он припомнил, как и в прошлый раз после пиршества в Ангкеиме Гунвара одолела хворь; этот нахальный чванливый фольдхер, Турре Большой Сапог, еще напутствовал впредь довольствоваться одной только репой да свеклой без масла и соли, как будто дядюшка не карнрогг величайшего карна, а какой-то жалкий бедняк. Видно, не на пользу потомкам Эсрогга угощение в доме его супротивника Аостейна… Когда Гунвар вернулся, ему, как показалось Данде, было еще хуже. Поморщившись от боли, Гунвар улегся, держась за живот; Данда укрыл дядюшку кожами, чтобы дождь его не беспокоил. Махнул вознице. Повозка тронулась — Гунвар застонал, стиснув челюсти. Его взгляд метался, словно он отыскивал виновника своих страданий; через какое-то время он спросил сквозь зубы: — Где этот? Данда аж вздрогнул. — Вульфсти, дядюшка? Вперед уехал. Уж далеко, поди. Он боялся говорить: когда Гунвару нездоровилось, любое слово могло вывести его из себя, и Данда никогда не мог докумекать, что именно рассердит его на этот раз. — Вот уж в самом деле Крысеныш… Только зазеваешься, как укусит исподтишка… Понял, племянник, какого рожна он заявился в гости с этой мужеубийцей? Данда пожевал губами. Конечно, он заметил, как это разгневало дядюшку — еще б не заметить! — но откуда ему знать, о чем думал Вульфсти? Данду, как и всех, ошарашило, когда Вульфсти пришел в Ангкеим с женщиной, которая пыталась спалить его дотла. Но ведь это была очередная шуточка Вульфсти, разве нет? Опасаясь, что дядюшка сочтет его ответ бестолковым, Данда молчал — и Гунвар, не дождавшись, ответил сам: — Он задумал осадить меня, этот не помнящий добра ублюдок! Показать, что и без моего покровительства сумеет сладить с Карна Тидд! Развелся с моей падчерицей, даже не потрудившись испросить моего дозволения! Не возвратив мне ее приданое! — Гунвар закашлялся от жгучей отрыжки. — У сестрицы Фьоттр было приданое? — удивился Данда и тут же с испугом добавил: — Я, верно, просто запамятовал. Гунвар бросил на него такой взгляд, словно то не Данда сидел перед ним, а сам Вульфсти. — Карна Вилтенайр было ее приданым, дурень! Что за колдовство помутило мне разум, когда я добился карнроггского меча для этого рабынина сына… клялся Рогатыми Повелителями, что Айнгур Хад ему отец… Вот, видать, изобиделся на меня правдолюбивый Орнар за лжесвидетельство, раз повелел Виату так сурово меня наказывать! — и Гунвар стиснул левой рукой перстень со знаком Виату, надеясь, что это принесет ему облегчение. — Ты говорил, дядюшка, посадишь в карнроггское кресло такого, кому без тебя и на дальней скамье не сидеть, — без преград чрез него станешь править, — старательно припомнил Данда Гунварово наставление. Гунвар вновь издал мучительный стон — не то от боли, не то от негодования, которое его так и раздирало. — Ошибся я, племянник, горько ошибся, — прошептал он обметанными губами. — Поверил в Крысёнышеву благодарность… Понадеялся на верность раба… И кто из нас теперь Дурачок, Вульфсти или я? Они миновали хутор Большой Сапог, не свернув к воротам: Гунвар наотрез отказался принимать гостеприимство того, кто «заделался приятелем Крысёнышу». Элайры не смели роптать. Усталые лошади потянули повозку дальше, еле-еле вывозя ее из хляби, и Гунвар, измученный тряской, всю дорогу проклинал нерадивого возницу, негодных лошадей, Турре Фин-Эрду, из-за чьего самохвальства Гунвару пришлось обходиться без пристанища, Вульфсти, Онне, Эадана и Вальзира заодно. Данда и не пытался его успокаивать: знал, что в такую пору любые уговоры пропадут втуне, только еще пуще растравят дядюшкину желчь. Ему бы отдохнуть, отлежаться; но за Большим Сапогом еще долго не встретишь ни одной, даже самой жалкой лачуги. Одно хорошо: хотя бы Вульфсти и Онне отстали, завернули к Турре — больше не будут разжигать дядюшкин гнев одним своим видом. С самого отъезда из Ангкеима у Гунвара не было во рту ни крошки. Но и тогда, в последний день Кан Туидат, он уже ощущал… нет, еще не ощущал, а скорее предчувствовал приближение недуга и не поел вдоволь, а больше пил эту их знаменитую гуорхальскую брагу… чтоб они ею захлебнулись… да закусывал зеленым пирогом, сдобренным маслом и жиром. А наутро так вообще поел лишь сливок с медом, чтобы согреть нутро перед дорогой. Это даже едой не назовешь. Глядя, как голодает любимый родственник, Данда, сам того не замечая, ел вдвое больше обычного. Целыми днями он жевал что-то, не чувствуя вкуса, и все равно постоянно испытывал голод. С каждым закатом он себе обещал, что не смыкая глаз будет смотреть за дядюшкой, который лежал в полусне под ворохом одеял и кож, дрожа от озноба. Но всякий раз, несмотря на свое рвение, Данда проваливался в тяжелый беспробудный сон и просыпался лишь когда элайры и слуги начинали шумно трапезничать, и раб подносил Данде утреннее кушанье. Что ни день шел дождь. Дорога казалась Данде бесконечной, хотя теперь останавливались уже не так часто, как вначале: Гунвару больше нечем было блевать и облегчаться. Данда пробовал поить его подогретым пивом — кто-то из слуг присоветовал пропустить пиво через Гунваров перстень с Виату, дабы добрый Средний Брат исцелил чрево карнрогга. Но стоило Гунвару сделать несколько глотков, как его тут же начинало выворачивать. Элайры, слуги и рабы кто во что горазд вспоминали молитвы Рогатым и заклинания, которые когда-то помогли их родичам. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не завел: «Раз зимовал я у родственника жены, и слыхал от одного странника, будто на хуторе в Карна Фальгрилат…» Совсем потерянный, пришибленный кручиной за дядюшку, Данда слушал их побасенки — и все эти родственники побратимов, названые отцы, шурины, сваты, двоюродные дяди сходились перед ним в безликую толпу. Он послушно повторял заклинания, которым его учили, какие только нелепые обряды ни проделывал, давал зароки всем богам — и Рогатым Повелителям, и Старшим, и даже, на всякий случай, богу хризов — но Гунвару никак не легчало. Никогда еще эта треклятая хвороба не изнуряла его так долго. И никогда прежде он не стонал и не кричал так пугающе… Данда всхлипывал, прижав к лицу шапку. Дядюшка уже не мог даже выпить воды; его лицо стало серым и страшным, точно окаменелым, как у мертвеца. Гунвар нисколько не был похож на своего старшего брата, карнрогга Райнарига, но сейчас Данде вдруг увиделся отец, каким он лежал на смертном одре. Маленького Данду подвели к его постели. Рядом, на коленях, ломая руки завывала матушка. Данда испугался, схватился за дядю, уткнулся в полу его кафтана, чтобы не смотреть на отца. У того было такое жуткое перекошенное лицо с раскрытым ртом, и один глаз косил на Данду, как будто отец вот-вот встанет с постели и набросится… Гунвар взял Данду в охапку и увел в стряпную. Вытащил мед, припрятанный женщинами на пиво, и стал кормить его, усадив себе на колени, хотя Данда сильно подрос за последнее лето и теперь едва умещался. Раз, обернувшись, Данда заметил, что в дядюшкиных глазах стоят слезы. Прежде он не видел, чтобы дядюшка плакал. Снаружи доносились разноголосые причитания, вой и рык элайров, скорбящих над своим златоподателем. Странно сидеть здесь, в пустой стряпной, когда совсем рядом будто беснуется нечисть. Данда натянул на лицо дядюшкин ворот — знакомый запах свалявшейся овечьей шерсти успокаивал. Гунвар стал его укачивать. «Не бойся, мой снегиренок, — шептал он, целуя Дандины вихры, еще по-детски неубранные. — Больше не надо его бояться. Я же сказал, что не дам тебя в обиду…» Данда вынырнул из сна как из черного омута. Кто-то его расталкивал и звал по имени. Проморгавшись, Данда увидел Вульфсти — тот склонялся над повозкой, и его востроносое зубастое лицо выглядело незнакомым без его неизменной ухмылки. — Мы не решились будить, — тихо проговорили за спиной у Вульфсти. — Скажи ему ты, господин. Неожиданно Вульфсти крепко обнял Данду. Тот спросонья начал вырываться, но Вульфсти прижал голову к его голове, не выпуская из объятий. Он проскулил: — Ах, брат мой Данда, бедный мой брат! Поплачь вместе со мной! Отправился дальним путем наш великодушный воспитатель, остались мы одни-одинешеньки на целом свете! Данда наконец смог высвободиться и метнулся к Гунвару. Он уснул под дядюшкины стоны — за последние дни Данда настолько к ним привык, что почти не слышал. Теперь же Гунвар не издавал ни звука — застыл, судорожно вцепившись в одеяла, и его глаза смотрели сквозь Данду тем пустым взором, который так напугал его в детстве у карнрогга Райнарига. Данда разинул рот, будто хотел закричать, но у него вырвался только еле слышный вздох. Он вывалился из повозки, пополз на локтях в грязи, с трудом, нелепо размахивая руками, поднялся и заходил кругами, разражаясь дурными воплями, прерывистыми, негромкими, словно бы никак не мог решиться на настоящий крик. Он то закрывал лицо шапкой, то принимался ее жевать, то нахлобучивал обратно и стягивал снова. Элайры озадаченно переглядывались, не зная, как поступить. Наконец один из них попросил Вульфсти привести Данду обратно, пока тот себе не навредил: «Ты вырос с нашим хозяином у одного очага — не будет бесчестьем, если ты повлечешь его против воли». Оторопело смотрели, как Вульфсти гоняется за Дандой. Зрелище донельзя потешное, но никто не отваживался засмеяться. Насилу Вульфсти удалось ухватить Данду за пояс и с уговорами подтащить к повозке. Тут Данда упал на тело Гунвара и ударился в слезы — все охотно заплакали вместе с ним, радуясь, что тот в конце концов повел себя как подобает. Образумили-таки Рогатые! Больше не придется глядеть, как высокородный наследник Райнара Красноволосого куролесит, точно его выжившая из ума мать. Вульфсти сказал: — Ни о чем не тревожься, горемычный мой Данда. Я не оставлю тебя наедине с твоей бедой. Мы с женой присмотрим, дабы твоего дорогого родича погребли достойно его большого геррода, с веселым пиром и богатыми дарами для его будущей хозяйки. Данда не ответил — безутешный, он не замечал никого вокруг — но лица моддурцев потемнели. Вспомнилась смерть карнрогга Райнарига, за которую им до сих пор приходилось терпеть насмешки. Вот и второй карнрогг умирает не во вьюге Орнара, не с мечом в руке, не от почетных боевых ран, а в постыдной немощи. И лежит его путь не в бражный зал богов, где он пировал бы на одной скамье с роггайном Райнаром и Эсроггом Эорамайном, а по извилистой тропе меж волчьих скал, чрез заиндевелую чащу и грохочущие стремнины, в ледяную страну Тааль, где никогда не восходит солнце. До самой карнроггской усадьбы Данда провалялся в повозке под одним одеялом с мертвецом. Даже когда въехали на земли Руда-Моддур и хутора, стоящие у дороги, стали встречаться чаще, Данда ни в какую не желал оставлять любимого родственника. Требовал, чтобы Гунвара занесли в дом: «Дядюшка промерз до костей — куда ему ночевать на дворе? Вон какие холодные у него руки…» Если кто-то из хуторских по незнанию обмолвливался, что-де нельзя держать его в тепле — смердеть начнет, у Данды аж глаза выкатывались от возмущения: как смеют они возводить хулу на своего повелителя?! Он кричал элайрам зарубить наглецов, сам кидался к дверям, чтобы схватить оставленный там по обычаю меч, но вскоре обмякал, будто вспомнил, — усаживался прямо на пол, хватался за голову и начинал плакать навзрыд. Никто не скорбел о жадном и вероломном Гунваре Эорамайне, но все в Руда-Моддур любили младшего карнрогга. Видя, как он убивается, хуторяне подходили к нему, обнимали, плакали вместе; многие старались запомнить его горестные речи, чтобы после пересказать другим. Весть о смерти Гунвара летела вперед карнроггского поезда. Когда повозка с бездыханным телом въехала в ворота усадьбы, на дворе уже голосили женщины, поснимавшие платки и распустившие все узлы на одеждах. Свободные мужи расплели косы. Данда вылез из повозки и поковылял к дому по еловым ветвям, которые наспех побросали на слякотную землю. Жена встречала его с чашей, но вместо того, чтобы выпить, Данда со слезами бросился ей на грудь. — Нет больше твоего отца, премудрого лося сокровищ! Ограбила нас злокозненная Безглазая Женщина, унесла мое счастье навеки! — Ох, лихо, злосчастная судьба, — отозвалась жена. Она была одной из дочерей Сигри Вдовы и уже изготовилась, как должно, оплакивать отчима, но полная чаша не давала взмахивать руками, да еще и Данда повис на ней всем своим немалым весом. Пришлось вести его в дом; раздевать, стягивать сапоги — Данда жалился, что ослеп от слез, хотя по правде просто не видел в потемках со свету. Он улегся в спальную нишу и тут же уснул — до того крепко, что его не будил даже оглушительный гомон, поднявшийся в усадьбе. Столовники Эорамайнов приветствовали возвратившихся приятелей, расспрашивали о новостях, узнавали и шумно здоровались с людьми Вульфсти Хада; падчерицы Гунвара взялись их кормить, покрикивали на нерасторопных рабов и прислужников; визжали дети, кто-то уже ревел, получив тумака; собаки бросались на женщин, выносивших еду из стряпной; люди ссорились у котла, требовали, чтоб им налили погуще… Данда проснулся поздним вечером. В изножье постели сидела Этльхера и смотрела на него злыми зелеными глазами, точь-в-точь как у Гунвара. — Ты совсем ума лишился, отец? — зачастила она свирепым шепотом. — Пустить в наш дом эту мерзавку Онне! Убийцу твоих внуков! Да еще и позволить ей тут верховодить! Данда смотрел на дочь, беспомощно моргая. Казалось, он вообще не понимал, чего она от него хочет. Вдруг лицо его дрогнуло, на воспаленные глаза опять навернулись слезы, и он протянул тонким голосом: — Дядюшка умер… Что же делать, как же я теперь?.. У Этльхеры задергались уши. Взбешенная, она выскочила из спальной ниши — Данде послышалось, что даже выругалась. Данда затрясся от рыданий. За что она с ним так? Родная дочь — и та его обижает! Вместо слов сочувствия — одна только брань, будто он ей не отец, а ни на что не годный старик-нахлебник. Никто его не пожалеет, никому нет дела до его печали… Был бы жив дядюшка, Этльхера не дерзнула бы говорить столь непочтительно… Подошел Вульфсти, стал толковать о провожании. Выходило, они с Онне всё приготовили: и дорогие крашеные одежды, в которые обрядят Гунвара; и лепешки, сушеную рыбу, орехи, масло и жир ему в дорогу; и гостевой дар Безглазой Женщине: нагрудные пряжки, пряслице и выдолбленную из цельного дерева ступу; и мешочек овса, ячменя, ржи, пшеницы и льняного семени, чтобы хозяйка преисподней сварила ему кашу по приходу… Онне выбрала лошадь, козу и собаку, которых зарежут, дабы умерший карнрогг предстал перед Тааль не побирушкой, а достойным мужем с имуществом. Люди Вульфсти раскопали могилы рабов, на которые им указали падчерицы Гунвара: кости этих рабов положат у него в ногах, и когда он придет в страну Тааль, они вновь обрастут мышцами, жилами и кожей и будут служить ему как прежде. Загибая пальцы, Вульфсти обстоятельно перечислял Гунварово добро, что отправится с ним в могилу. Данда вылупился на него, едва узнавая. Непривычно было слушать Вульфсти без его вечных прибауток и кривляний. Он так радел о том, чтобы Гунвар заручился приязнью Безглазой Женщины и ни в чем не знал у нее нужды, так усердствовал в приготовлении пира и игрищ во славу своего покровителя, что Данде стало совестно. «Хорошо, что Вульфсти не слышал, как дядюшка его поносил все эти дни напролет», — подумал он. Ночью Данде не спалось. Он по нескольку раз вставал к кадушке с водой, бродил среди храпящих людей, шарил в стряпной — он сытно поел вечером, но все равно ему было как будто голодно. Ворочался в спальной нише: с закрытыми створками душно, а если открыть, то кажись тянет сыростью, то ли от двери, то ли из отдушины в потолке. Данде подумалось, каково там Гунвару во временной могиле. Дядюшка всегда зябнул, а теперь ему предстоит до самого Последнего Рассвета жить в холодной стране Тааль, где клыками вздымаются льды и весь год завывают снежные вихри. У Данды опять защипало в носу от слез. — Не спится, брат Данда? — Вульфсти приоткрыл створку и скользнул внутрь. — Не могу уснуть без дядюшки. — Данда потер нос. — Как ложусь, всё мерещится, будто он лежит рядом; а посмотрю — нет его, пусто… — его голос дрогнул. — Ах ты ж сердяга. — Вульфсти привлек его к себе, и из глаз Данды тут же брызнули слезы, словно только того и ждали. — Ну чего там, давай посплю с тобой. Всё равно с женой мне глаз не сомкнуть — и вовсе не потому, из-за чего посмеиваются над молодоженами! — Вульфсти обнажил в ухмылке все свои кривоватые зубы. Данда тоже слабо улыбнулся. — Зачем же ты на ней женился? — Он подвинулся к стене, освобождая место для Вульфсти. — Сапоги снимай… Дядюшка серчает, если обутым в постель… — Сниму, сниму… Да как зачем — кому не хотелось бы взять в жены столь знаменитую женщину, чье имя будут помнить даже внуки наших внуков? А признаться честно, — Вульфсти забрался к Данде под плешивую волчью шкуру, которая еще хранила Гунваров запах, — женился я со страху, вот как. Думаешь, рады были свободные эсы Карна Тидд, когда я заявился к ним с войском? Только-только они избавились от Ингвейра и Ингье и спровадили сыновей Морлы, как новый захватчик пожаловал. А тут как раз пошла молва о необычайном деянии Онне, и народ в Карна Тидд, понятное дело, принялся ее превозносить и восхвалять, и сравнивать с яростными героинями старины. Вот и сам догадайся, кого они охотнее приветили бы в карнроггской усадьбе — чужака-Гунварова зятя или законного хозяина их хозяйки, что своей местью за братьев увенчала Дом Датзинге? Данда положил голову на ладонь. — Ты рассуждаешь прямо как дядюшка, — подивился он. — Клянусь, на мгновение я услышал его голос… Верно говорят люди, мудрый воспитатель воспитаннику ближе, чем родной отец. Вульфсти повернулся набок, чтобы оказаться лицом к лицу с Дандой. — А кто же еще, по-твоему, мне родной отец? Глаза Данды широко распахнулись. — Что… Вульфсти… Что это… О чем это ты толкуешь? — А то ты не ведаешь, о чем. — Вульфсти всмотрелся в лицо Данды — и его брови поползли вверх. Он вымолвил в полнейшем изумлении: — Бедолага, да ты и в самом деле не знал! В голосе Вульфсти слышалась жалость напополам с презрением. Данда надулся: вовсе он не так глуп! — Слыхал я эти кривотолки, — пробурчал он, — но полагал, их распускают дурные люди, чтобы очернить тебя и дядюшку. Вульфсти! — Данду как громом поразило. Он зажал рот рукой и продолжил еле слышно: — Раз ты дядюшкин сын… единственный сын… значит, не мне, а тебе суждено владеть мечом Руда-Моддур! — Ш-ш-ш, не полошись. — Вульфсти похлопал его по вспыхнувшей щеке. — Я не лелею черный замысел отобрать у тебя Руда-Моддур. — Но ты должен, — прохныкал Данда, — по древнему Закону и обычаю эсов, — добавил он, как, бывало, Гунвар подкреплял свои слова в спорах. Данда сел и стал тереть голову обеими руками, разлохмачивая волосы. — Не пойму, отчего дядюшка обходился с тобой так неласково. Это ведь он первый прозвал тебя Крысенышем… Он всегда говорил, что любит меня так крепко, потому что я ему вместо сына, которым боги его обделили… — Данда обернулся к Вульфсти. — А ты еще сил своих не жалеешь, чтобы устроить ему добрые проводы — после всех-то несправедливостей, что тебе пришлось от него стерпеть! Напрасно дядюшка ругал тебя неблагодарным. Видел бы он, как ты ради него стараешься, он бы гордился, каков у него сын… и наследником меча тебя бы назвал. Вульфсти захихикал — и вновь стал привычным придурковатым Крысенышем. — Да ты никак от карнроггской власти жаждешь отбрыкаться, а, Данда? Данда смутился. — Я всего лишь… Я всего лишь хочу поклониться тебе за твою помощь, — оправдался он. Он притулился к Вульфсти, и тот обнял его одной рукой. — Благодарение Орнару, Отцу Правды, что раскрыл твои уста, — вздохнул Данда. — Прежде я думал, дядюшка оставил меня одного, совсем одного на белых от инея пустошах печали. Теперь же я знаю, что у меня есть брат, — и оживает мое истомленное сердце.