Чёрный кофе без сахара

Собирая свои вещи, Дадзай испытывал некоторую неловкость, и в целом ощущение было поганое. Плевок эмансипации в душу Мори Огайя. Хотелось ненужно оправдаться за свою самостоятельность, поэтому молодой человек мялся, опасливо поглядывал на мужчину, заполнявшего историю болезни. — Если необходимо, я могу в любой день остаться на дежурство, — неуверенно сообщил студент, застёгивая сумку ноутбука. Шелест документов притих, заведующий отделением поднял на своего подопечного усталые глаза. Чувство несуразности достигло своего апогея, трансформируясь в бессильную злость; юноша стиснул зубы. — Осаму, я действительно очень рад, что ты в итоге нашёл квартиру, — от сказанного так и разило горечью скисшего молока. — И даже не сомневался, что ты, как и прежде, будешь трудиться в отделении. Ты очень правильно поступил, что назначил нейролептик Мацуде, — Мори-сенсей продолжил писать что-то в документе. Чужие слова детонировали в мозгу тротилом, выжигая весь кислород в лёгких возмущением. — Знаете, это подло, — с торжеством униженного объявил молодой человек, сдёргивая со стола сумку с техникой. С медлительностью сытого льва преподаватель снова поднял сверкающий кровавыми отблесками взор и посмотрел в упор на протеже. Его тонкие широкие губы растянулись в щелочной ухмылке, погашенной добродушными складками около уголков рта. — Мне очень нравится, что ты сейчас со мной воюешь, высказываешь претензии и идёшь на принцип, — лукаво заметил мужчина, оставляя бумаги покоиться на столе, и сцепил жилистые руки в замок. — Несмотря на твою меланхолию и апатию, в тебе всё же кроется много душевных сил. Слабый человек априори не может иметь принципов, не может в лицо высказать недовольство, — вкрадчиво проговорил он, склоняя голову вбок, словно сова, следящая за своей добычей: глаза горели плотоядно, а длинные пряди струились по бледному лицу смолой, обводя грубые контуры скулы и нижней челюсти. Дадзай чувствовал себя мартовским льдом: его проверяли на прочность словами и ждали трескучих нот в голосе, говорящих о том, что в скором времени его выдержка разойдётся по швам. Единственное чего юноша не понимал, зачем наставник намеренно дразнит его? Ради развлечения или всё же вымещает таким манером обиду? — Может, я всего лишь рисуюсь перед вами, желая получить ваше внимание? — дерзковато выпалил студент, резко вскидывая курчавую голову, и с превосходством устремил взгляд на оппонента. — Позволь тебе ответить на откровение откровением и сказать одну неприятную для тебя вещь, — ласково начал заведующий отделением, кладя острый подбородок на сцепленные в замок узловатые пальцы. — В тебе есть немного от лени и тепличных условий, и ты прикрываешься большей частью страдальческим «не могу» и субдепрессией. Ни в коем случае не умаляю твоих страданий, ты искренне переживаешь глубокую меланхолию, намного глубже, чем в среднем наша нация, нашедшая особую эстетику в тоске. И всё же для тебя апатия и астения не столько страдание, сколько механизм защиты от неблагоприятных условий, способ получить необходимое внимание. — Иными словами, я симулянт? — с грубой небрежностью подытожил Осаму. — Аггравант*, — резонно поправил Мори. — Истероидный тип**? — ещё более напористо осведомился студент. — Не исключено, — с дразнящей отрывистостью отозвался преподаватель. — Однако преобладает гипотимный. Ты же не проходил тестирование, — руки описали дугу сомнения. — Я бы сказал, что ты как четвёртая группа крови, универсальный реципиент, — подстраиваешься под чужие акцентуации, если таковые имеются, и выдаешь необходимый, как ключ к замку, тип. Невольно рот юноши дернула ироничная ухмылка: у него была четвёртая группа, резус положительный. — Извините, — покаянно произнёс Дадзай, подходя нерешительно к двери. Его негодование вспыхнуло и потухло, как перегоревшая лампочка в момент щелчка выключателя. — За правду не извиняются, — Огай тепло и понимающе улыбнулся. — Даже за весьма субъективную. — До свидания, — стушевано отозвался юноша, выходя из кабинета. Ощущение паршивости расползалось по телу коростой физической усталости. Дадзай жалел, что наговорил Мори много глупостей, продиктованных инфантильными эмоциями. В сущности, юноша всегда чуть погодя сокрушался и грыз себя, когда говорил что-то искренне. Подобные припадки честности отдавали душком наивности, к тому же после приходило осознание, что собственные излияния души никому не нужны, даже ему самому, и только раздражали окружающих. Тем более после таких дерзких и откровенных высказываний бывало чрезвычайно сложно смотреть человеку в глаза, потому что всегда преследовало гадкое ощущение, что тебе несомненно припомнят немного погодя резкие слова и неадекватное поведение, высмеют в лицо, опозорят. Хотя куда ещё сильнее можно после собственного-то падения? Хотелось спать или по крайней мере до следующего утра не делать совершенно никаких телодвижений и отстранённо созерцать стену перед собственным носом, лежа на заправленной постели. Тощая рука нашарила связку ключей от новой квартиры весте с дыркой в подкладке кремового плаща, а ещё меланхоличный взор обнаружил, что рукава лоснятся, точно вымазанные в мазуте. С сухих губ сорвался обречённый вздох: безобразно неопрятный вид следствие душевного бессилия. Возможно, в эти выходные он вычистит свою верхнюю одежду. Вставляя с тихим скрежетом ключ в замочную скважину, молодой человек молился о том, чтобы сосед не отличался общительностью — едва ли хватит моральных сил поддерживать внятный разговор и не нагрубить. Правда при первой встрече парень не отличался болтливостью, скорее наоборот природной проницательностью и тактичностью. Стоило Осаму открыть аккуратно дверь, как его обдало мягким теплом и ностальгичным сладким запахом выпечки. С щемящим чувством в груди студент осознал, что он по-настоящему дома, где всегда уютно, где есть безопасность детства и поддержки. Витающий в квартире запах сдобы наполнял Дадзая спокойствием и облегчением, тихое постукивание скалки о стол во время раскатки теста естественно вплеталось в канву напевной речи мелодичного, чуть низковатого до грудной хрипотцы голоса. Затаив дыхание, юноша перешагнул через порог и аккуратно внёс чемодан с вещами, закрывая за собой дверь, так тихо, чтобы не потревожить соседа. В потоке слов можно было различить рифму, не ту обрубочную, стучащую, которая бывает при чтении нерадивым учеником, желающим поскорее отделаться, а красивую, естественно сходящую с губ, точно обыкновенный размеренный разговор. Дадзай слушал стихотворение, прижавшись спиной к двери, словно воришка, скрывающийся от преследователя. Он воровал чужой талант и наслаждался им, как искусно сделанными украшениями. Ритмика и некоторые фигуры речи обжигали память чем-то отдалённо знакомым. Через некоторое время стало понятно, что Накахара Тюя, если юноша правильно помнил имя своего сожителя, разучивал стихотворение. Потому что парень иногда задумчиво останавливался, повторял строки насколько раз, точно пробовал разные интонации на вкус, выбирая наиболее лакомую. В целом же читал парень с торжеством насмешки доходящим до откровенной дегтевой иронии, проскальзывающей в резких ударных слогах. Молодой человек бесшумно стянул с себя верхнюю одежду и примостил её на крючок в шкафу. Наступила короткая пауза в чтении, послышался глубокий шумный вздох, необходимый для концентрации на предстоящей декламации. Полились первые мистически заговорщические слова: «На чёрной виселице сгинув, висят и пляшут плясуны, скелеты пляшут саладинов и паладинов сатаны»***. Следующее четверостишие приобрело некоторую настойчивость и дерзость: «За галстук их дёргает Вельзевул и хлещет по лбам изношенной туфлею, чтобы опять заставить плясунов зловещих под звон рождественский кривляться и плясать». Некоторая резкость в произношении завораживала мрачностью, а движения рук, сопровождавшие слова, позволяли вживую увидеть повествуемые картины. «И в пляске сталкивались чёрные паяцы, сплетеньем ломких рук и стуком грудь о грудь, забыв как с девами утехам предаваться, изображая страсть, в которой дышит жуть», — по обертонам томной речи растекалась сладость разврата, от которой у самого студента перехватило дыхание и щёки обожгло вожделение. «Подмостки велики; и есть где развернуться, проворны плясуны — усох у них живот. И не поймёшь никак, здесь пляшут или бьются?» — голос дрогнул в растерянности. «Взбешённый Вельзевул на скрипке струны рвёт…» — и точно по душе Осаму провели небрежно смычком по связкам, удерживающим сердце. Пауза трепетала сбившимся дыханием, правда юноша не мог понять: его собственным или чтеца. «Здесь крепки каблуки, подметкам нет износа, лохмотья кожаные сброшены на век, на остальное же никто не смотрит косо, шляпу белую надел на череп снег», — каждое слово было пропитано дерзостью пренебрежения и лёгкостью спонтанности, точно Накахара рассказывал о том, что сам совсем недавно видел. И так же расслабленно он продолжил своё повествование: «Плюмажем кажется на голове ворона, свисает с челюсти разодранный лоскут, как будто витязи в доспехах из картона здесь, яростно кружась, сражение ведут». В самом деле Дадзай услышал лязг деревянных мечей, бутафорских доспехов и то, как гремят кости, обглоданные до белизны временем. «Ура!» — сколько лихой радости было в этом крике. Ещё больше восторга было в следующих строках: «Вот ветра свист на бал скелетов мчится, взревела виселица, как орган, и её из леса синего ответил вой волчицы, зажжённый горизонт стал адских бездн красней». На губах Тюи появилась вызывающая ухмылка, раздалось фривольное распоряжение: «Эй, ветер, закружи загробных фанфаронов, чьи пальцы сломаны и к чёткам позвонков то устремляются, то прочь летят, их тронув: здесь вам не монастырь и нет здесь простаков», — насмешливо напомнил парень категоричным взмахом руки. Резко качнулась голова, медные локоны спружинили в воздухе и послышался заворожённый шёпот: «Здесь пляшет смерть сама…». И в следующий миг сапфировые глаза широко и испуганно распахнулись и слова обеспокоенно засеменили друг за другом: «И вот среди разгула подпрыгнул к небесам взбесившийся скелет: порывом вихревым его с подмостков сдуло, но не избавился он от веревки, нет!» — злорадно заключил парень. «И чувствуя её на шее, он схватился рукой за бедро, и, заскрипев сильней, как шут, вернувшийся в свой балаган, ввалился на бал повешенных, на бал под стук костей», — строки сквозили ироничной жалостью. «На чёрной виселице сгинув, висят и пляшут Саладинов и паладинов сатаны», — последнее четверостишие прозвучало тихо и с медлительностью отчаяния, точно декламировавший замкнул порочный круг. Возможно, сам поэт предполагал иное, более мрачное настроение своего творения, и Тюя совершенно не угадал задумку, но сама манера чтения завораживала искренностью эмоций и своеобразный самолюбованием голосом. Да и сам чтец был чарующе красив в волнении с алыми губами и щеками, налившимися точно спелые вишни. — Вы необыкновенно читаете, — Осаму не удержался от комментария и одобрительных хлопков в ладоши, хотя понимал, что лучше было бы незаметно проскользнуть в свою комнату и не мешать парню увлечённо готовить и разучивать стихотворение. — Это случайно не Артюр Рембо? — бросив в коридоре свои вещи, молодой человек осторожно вошёл на кухню. Как и ожидалось, застигнутый врасплох Накахара вскинул голову и с тихим вздохом, отшатнулся. Лицо его в считанные секунды превратилось в алебастровое изваяние. Школьник глупо заморгал и слегка нахмурился, будто стараясь осознать, что делал незнакомец в его квартире. — Спасибо, — с обрывочностью смущения промолвил Тюя. — Да, Артюр Рембо, — настороженно подтвердил он, глядя на раскатанное тесто. — Вы знаете этого поэта? — достаточно объемные губы округлились в подлинном изумлении, как у ребёнка, увидевшего что-то необычное. Заданный вопрос глубоко вспорол грудную клетку студента. Почему в век прогресса и доступности информации многих удивляло, что он что-то знал? Разве это так сложно — пользоваться благами цивилизации? Почему до сих пор оставалось много безграмотных при повсеместной доступности информации? Или разгадка парадокса таилась именно в этом лёгком и быстром получении необходимого ответа, что исключало нужду запоминать особо ценные факты и думать? — Лет пять назад читал его сборник стихотворений, строки показались знакомыми, вот и спросил, — юноша попытался объяснить, но вышло убогое оправдание за собственные знания. — У вас на кончике носа мука, — мягко указал он, непроизвольно дотронувшись до своего носа. — Да? — обеспокоенно переспросил Тюя и, недолго думая, растёр по носу ещё больше пшеничной пудры грязной рукой. Наверное, искренне Осаму улыбался в последний раз лет в десять, когда ему подарили большой набор акварельных красок и красивый альбом. Пожалуй, единственные в жизни вещи, которые юноша сам захотел и попросил. Последующие улыбки были фальшивыми, выдавленными из себя ради вежливости или являлись необходимой частью балагана, устраиваемого от тоски и желания хоть как-то сойтись со сверстниками. Сейчас же Дадзай сам по-настоящему улыбнулся неловкости парня. Его умиляла та непосредственность, с которой Тюя сильнее измазал себе нос и пытался повторно оттереть его уже предплечьем, словно умывающийся котёнок. — Теперь чисто, — заверил молодой человек, делая навстречу собеседнику пару нерешительных шагов. — Мне неловко, что ко мне обращаются на «вы», — сконфуженно признался Накахара, возвращаясь к тесту и скалке. — Никто практически не знает этого поэта, — с грустью вздохнул он, снова раскатывая по столу эластичную сдобную массу. — Уже вошло в привычку. Тоже обращайся ко мне на «ты», я немногим старше тебя, — добродушно высказался Дадзай, внимательно следя за тем, как удивительно тонкие руки раскатывали тесто, как каждый тяж мышцы напрягался, давя на скалку. — Я даже пару особо понравившихся наизусть учил, — он ностальгично усмехнулся, потупляя взор в кремовый кафель. — Она была полураздета, и со двора нескромный вяз в окно стучался вблизи от нас, вблизи от нас,**** — с томной улыбкой Осаму начал читать, глядя прямо в лазурные глаза. — На стул высокий, сев небрежно, она сплетала пальцы рук, и лёгкий трепет ножки нежной я видел вдруг, я видел вдруг, — мягко обронил он, всматриваясь в глубины агатовых зрачков. У Дадзая давно стало манерой — всё время смотреть в глаза людям, точно хищным зверям, чтобы вовремя отследить малейшую перемену в них по отблескам на роговице и защититься от нападения. Почему это въелось, студент не знал, видимо, потому что сам едва распознавал собственные эмоции и не мог предугадать поведение окружающих. А взаимодействовать как-то с социумом было необходимо. — И видел, как шальной и зыбкий луч кружит, кружит мотыльком в её глазах, в её улыбке, на грудь садится к ней тайком, — действительно улыбка слушавшего была лёгкая, чуть снисходительно-ленивая, и самое главное, он не отводил смущённо взгляда, как делали это остальные. В какой-то степени жадный взгляд Осаму нравился парню. — Тут на её лодыжке тонкой я поцелуй запечатлел, в ответ мне рассмеялись звонко, и смех был резок и несмел, — студент на мгновение примолк, следя за реакцией Накахары, тот одобрительно продолжал улыбаться, его глаза с детским блеском умоляли продолжить чтение. — Пугливо ноги под рубашку укрылись: «Как это называть?». И словно за свою промашку хотела смехом наказать, — он лукаво понизил голос и смочил губы слюной. — Припас другую я уловку: губами чуть коснулся глаз; назад откинула головку: «Так, сударь, лучше… но сейчас тебе сказать мне что-то надо», — от волнения у самого Дадзая вдруг дыхание оборвалось, небольшая заминка, чтобы сглотнуть вязкую слюну. — И тихий смех мне был наградой, добра мне этот смех желал… — юноша удовлетворённо прикрыл глаза. — Она была полураздета, и со двора нескромный вяз в окно стучался без ответа, вблизи от нас, вблизи от нас. — Удивительно, — в голосе Тюи было восхищение, он даже замер на месте, боясь потревожить выступление своим дыханием. — Да так, я не особо хорошо читаю стихи, — растерянно заключил Осаму, встряхивая головой. Он настолько вжился в роль влюблённого героя, что против воли начал испытывать к слушателю влечение. К его пламенным волосам, стройно уложенным причудливыми завитками, к известковой белизне бархатистой кожи, похожей на шлифованную тёплую поверхность ракушки, прогретой на песке, к глубоким, как океан глазам. Именно это особенно сконфузило студента — он никогда за собой не замечал интереса к внешности представителей своего же пола. — Вы наговариваете на себя, — Тюя растерянно закусил губу; ему было сложно обращаться к соседу на «ты». — Очень красиво читаешь, — ему всё же удалось исправиться. — Знакомая ситуация, у меня на «Красное и чёрное» Стендаля смотрели, как на диковинку, — с горечью сообщил Осаму, приваливаясь плечо к рядом стоящему холодильнику; слушать похвалу было неловко. Услышав название романа Накахара невольно встрепенулся и с новой силой вспыхнул, подобно закатному небу. Неужели ему посчастливилось неожиданно встретить человека, с которым можно обсуждать понравившиеся книги? — Там каждая строчка невероятна, услада для души. А как тонко и ненавязчиво передана психология, образ мысли Жульена, даже проникаешься его мечтой о положении, славе и достатке. Он просто стремился к своей мечте, пускай немного мелочной, пускай не совсем честными путями, при этом его можно понять. Он просто хотел другой жизни, не той, какую видел с детства. И зла ради зла он никому не делал, — запальчиво делился Тюя, активно жестикулируя. — Извини, — он стушевался, поняв, что слишком увлёкся своим восторгом и, возможно, что визави совершенно не интересны его рассуждения. Обычно Осаму тяготился разговорами: слушать практически всегда было неинтересно, порой отвратительно, а говорить самому не хотелось — всё равно не поймут, да ещё и пренебрегут, перетягивая внимание на себя постоянными вставками. Сейчас же ему было приятно слушать другого и не потому что юноша читал книгу. Даже если собеседник говорил о незнакомом романе, он бы слушал точно с таким же упоением. Потому что ему нравились живые эмоции парня, завораживало то, с какой торопливостью желал поделиться своими впечатлениями. В этом мощном потоке аффектов виделось глубокомыслие: для таких чувств необходимо понимание произведения, каждой его строчки. Именно эта скрупулёзная внимательность рождает множество мыслей, которым тесно в голове, которые озлобленно толкаются меж собой, желая быть озвученными первыми. В такие моменты эмоции переполняют от осознания, какую ювелирную работу проделал автор над словами, чтобы отпрепарировать душу персонажа и преподнести её читателям. Куда более убого выглядит короткая рецензия «мне понравилось», по которой становится ясно, что книга прочитана бездумно ради галочки. — Соглашусь, — студент кивнул курчавой головой. — Читается на одном дыхании. И любовная линия к месту, а не как обычно: приделана для красоты и интереса читателя. Через неё показывается герой, в сущности ребёнок, порой очень трусливый, неуверенный в себе, желающий походить на своего кумира Наполеона. К слову о любовной линии, это скорее моё субъективное восприятие, потому что вызывает физическое отвращение при чтении в последнее время. — Почему? — удивился школьник, начиная вырезать из теста печенье формой в виде звезды. Сложно было поверить, что подобные слова принадлежат человеку, который совсем недавно так нежно читал любовную лирику. — Потому что любовь в книгах далека от реальности, даже в порнографических изданиях, — отрешённо обронил Осаму, глядя в окно на соседнее здание. — Даже если писатель возьмёт за основу реальные события, то всё равно они не будут отражать объективную реальность, произведение будет наполнено субъективными представлениями автора и его желаниями. Зная это, всё равно влюбляешься в красивую историю, тайно ждешь, что и в жизни будет нечто подобное. А бывает в жизни часто несуразно и грязно. В итоге читаешь очередную историю со смутным разочарованием и отвращением. Потому предпочитаешь вовсе не читать романы, сколько-нибудь касающиеся любовных отношений. А если читаешь что-то более или менее правдоподобное, то ещё большая тоска нападает от понимания: нет никакой любви и все это лишь красивая обёртка набора химических реакций в мозгах, инстинкт размножения, — молодой человек резко оборвал речь, когда заметил на себе заинтересованный взгляд васильковых глаз. — Не суть, всё равно здесь тоже много субъективизма, — отмахнулся Дадзай, пренебрежительно морщась. — А мне интересно послушать твою точку зрения, — одобрительная улыбка скользнула по губам визави, который перекладывал печенье на противень. — Чем-то напоминает циничные взгляды героев Уайльда. — «Портрет Дориана Грея» один из любимейших романов, — с восторгом признался Осаму. — Именно за парадоксы, сарказм и, разумеется, за красоту слога. Правда стыдно это признавать, потому что несчастное произведение уже затёрто до дыр, и кажется, что любой подросток может сказать будто он обожает этот роман и понял всю его глубину. — Своеобразная ревность, когда думаешь, что только ты можешь так сильно восхищаться книгой, фильмом или музыкой, и никто другой не способен понять тебя, — радостно поддержал Накахара с трепетом и педантичностью раскладывая звёзды из теста. — Да. Пожалуй, это было бы глупо, если бы не удручающий факт, что большинство из моих сокурсников и знакомых вынесли из романа лишь то, что в нём имеются якобы гомосексуальные мотивы в привязанности Безила к Дориану. После этого меня резко отвратило обсуждать с кем-либо литературу, — насмешливо заключил студент, цокнув напоследок языком. — Люди видят лишь то, что хотят видеть, — опечаленно высказался парень, кладя последнюю звезду на лист и выключая электрическую духовку, где уже подошла первая партия печенья. — Однако это послужило доказательством в суде при обвинении Уайльда в содомии. — Потому что люди глупы большей частью, — пылко возмутился Дадзай. — И не понимают, что глубокая привязанность может и не иметь сексуального подтекста. И это видно в «De Profundis», где Уайльду уж точно нечего было скрывать. Там ни одной строчки нет о половом влечении к Дугласу, там любовь другого характера… — А ты не такой циник, каким хочешь казаться, — ласково проговорил Накахара, открывая духовку, чтобы достать выпечку. — Раз в первую очередь видишь нечто идеальное, — он растерянно замотал головой в поиске прихватки. — Скорее я умею казаться хорошим, когда это необходимо, — уточнил студент, подходя к собеседнику и подавая лежащую на столе прихватку. — Правда ближе мне точка зрения пошлая, — самодовольное заявление. — У плохих людей не бывает таких красивых глаз, — заворожённо проговорил Тюя, доставая раскалённый противень, благодаря за помощь кивком головы. Школьник едва ли догадывался, что его сподвигло на откровенный комплимент практически незнакомому человеку, к тому же затянувшееся молчание, в котором молодой человек помог, убрав с плиты мешающий противень с сырым печеньем, настораживало своей неловкостью. — Обычно мне избегают смотреть прямо в глаза, — Осаму нарушил напряжённую тишину. — Взгляд слишком тяжёлый. Ставить? — осведомился он, указывая взором на духовку. — Да, спасибо, — подтвердил Тюя, отходя в сторону после того, как поставил горячий противень на решетку плиты. — Мне просто нравится смотреть в глаза другим. Они всегда красивые, вне зависимости от размера, формы и цвета. В любых есть нечто притягательное, — он закрыл духовку и вновь её включил, посмотрел на часы, висевшие над дверным проемом, чтобы засечь время. — Рисуешь? — мягко вопросил Осаму, опираясь поясницей о крышку кухонного стола. — Тогда по какой причине сам скрываешь глаза за цветными линзами? — Просто синий цвет сочетается с рыжим, — невнятно пробормотал парень, доставая из навесного шкафа большую плоскую тарелку. — Да, рисую, совсем немного. Как догадался? — удивился он. — Только художники, как мне кажется, обращают внимание на глаза и руки. Не знаю, что у них за мания такая, — поведал юноша, пожимая плечами, обтянутыми чёрной водолазкой. — Или же тебе не очень нравится собственная внешность, что на мой взгляд необоснованно. Думаю, ты красив и без цветных линз и покраски волос. — Это странно, что большую часть комплиментов я слышу именно от парней, — неловко улыбнулся школьник, начиная лопаткой торопливо снимать готовое печенье с противня на тарелку. — Художники этому уделяют большое внимание, потому что глаза и руки, чтобы они получились живыми и показывали натуру человека, самые сложные. Глаза часто выходят плоскими, потому что не получается передать глубину зрачка и радужки по отношению к роговице, а если с объемом переборщить, то кажется, что глаз вот-вот лопнет. Да и суть рисования не в том, чтобы просто изобразить, а передать внутренний мир, уловить эмоции. — Пожалуй, это намного лучше, когда твои достоинства признают, считай, потенциальные конкуренты, — задумчиво поделился Дадзай. — Вот оно как. Буду знать. Часто рисуешь людей? — Как будто тебе парни каждый раз говорят комплименты? — с нотками ехидства поинтересовался Тюя, вскидывая резко голову. — Кстати, будешь чай с печеньем? — вдруг спохватился он, суетливо бегая глазами. — Сейчас приберу, — торопливо уверил он, убирая скалку и тарелку из-под теста в раковину. — Не особо, у меня не очень получаются люди, зато пейзажи более или менее сносно, — ответил школьник, протирая губкой стол от муки и масла. — Спасибо, с удовольствием выпью чаю, — не то чтобы студент был голоден, скорее поступал из вежливости, не желая огорчить такого милого парня отказом. * Аггравант (от лат. aggravare — утяжелять, ухудшать, отягощать) — человек, который описывает свое заболевании более тяжелым, чем есть на самом деле. В отличие от симуляции, аггравация чаще непреднамеренна и связана с личностным переживанием болезни. ** Истероидный (демонстративный) тип личности. Нормальный психотип, характеризующийся несколько эгоцентричным поведением, целью которого служит привлечение внимания. Люди такого типа одеваются броско, в крайнем случае следят за внешностью, манерны, хорошо играют на публику. *** Стихотворение Артюра Рембо «Бал повешенных» в переводе Михаила Павловича Кудинова. **** Стихотворение Артюра Рембо «Первый вечер» в переводе Михаила Павловича Кудинова.