Чёрный кофе без сахара

Утреннее состояние Тюи — прострация. Он всего лишь пустая оболочка без мыслей и чувств, и если постучать по его грудной клетке, то можно услышать глухой звук глиняного горшка. Механически вспомнил положенные упражнения, не ощущая собственного тела, выпил чай, забыл про завтрак, хотя живот привычно крутило от голода. Вакуум черепной коробки заполнял факт того, что он убил Дадзая. Это не было ни хорошо, ни плохо просто данность, высасывающая все моральные силы. Разве так сложно поступиться своими дурацкими принципами и съесть чуть больше, чтобы спасти Осаму? Он же не требовал объедаться фаст-фудом, только есть свою норму. И вся ирония в том, что Накахара это понимал, знал, что не потолстеет от лишней ложки риса или куска рыбы, но паника перед потерей контроля над питанием, перед одной мысли о лишнем сантиметре на боку была сильнее разума. Накахара перебирал воспоминания в голове, пытаясь найти предвестники трагедии. Под чужим учётом была каждая рисинка. Взгляд Осаму раздражал, ломтики сёмги ложились некрасиво, что всю порцию хотелось выкинуть. Студент ничего не говорил на добавление кипятка в каши, которые доводились до состояния жидкого пюре. Так же Дадзай молчал, когда несколько раз на дню случайно заставал ритуал взвешивания или упорную тренировку. Вот только Тюя видел в глазах соседа тоскливое понимание, будто тот знал всё уловки похудения. Знал, почему подросток так много пьёт воды или чая? Зачем в пищу добавляет так много острых специй? Зачем такие миниатюрные тарелки и пиалы, из которых практически вся пища вываливалась? В чем сакральное значение десертной ложки, которую старшеклассник всегда судорожно ищет. Почему Накахара в большинстве случаев ест всё холодное? Но молодой человек был безмолвен, только многозначительно хмыкал, следовательно, позволял подростку самому принимать решение. Тюя делал свой разрушительный выбор, понимал, что обманывал лишь себя, что сорок два с половиной килограмм для его роста, возраста и пола, возможно, слишком мало. Однако поделать с собой ничего не мог. Ему было страшно даже подумать, что съест конфету или печенье. Сразу же накрывало с головой цунами паники, стоило школьнику представить, как лишние сладкие калории нарастают на боках новыми складками. Неожиданно для себя старшеклассник раздражённо прорычал, сжав кулаки. Почему Дадзай продолжал молчать, если ему не нравилось решение Накахары? Почему позволял доливать воду в каши, перебивать аппетит всевозможными чаями, изводить себя упражнениями? Вообще, какое право имел студент вмешиваться в его жизнь? Но Осаму действовал во благо… Только кому нужно причиненное благо? Чтобы немного успокоиться старшеклассник сел за ноутбук. Одно из безопасных мест — интернет. Там можно найти единомышленников, предстать совершенно другим человеком, кинуть неугодного человека в чёрный список и больше никогда с ним не встречаться. В интернете можно скрыться от жестокой реальности, хоть на пару секунд забыть о проблемах. Если найти свой уголок на просторах сети, то можно окружить себя добрыми и понимающими людьми. По неизвестным причинам существует предубеждение, что худеющие раздражительные и злые. Именно на форуме худеющих Тюя нашёл самых мягких и милых пользователей, которые его всегда поддерживали в стремлении к своей мечте, в творчестве, хваля его за успехи. Здесь каждый имел право самовыражаться так, как ему хочется, не задевая других. Каждый имел право на свой идеал: атлетичное тело, дистрофично худое или же сильно накаченное. Ни под одним фото школьник не видел грубых слов, только поддержка, советы, как скорее достичь желаемого результата. В одной из групп Тюя вел два дневника: один текстовой, другой фото-дневник. В первом он делился своими мыслями, впечатлениями, в другом оставлял отчёт о съеденном за день с примерными подсчётами количества пищи и калорийности. Однако с появлением Осаму школьник забросил эти дневники, потому что было бы странно так же кропотливо фотографировать очередной прием пищи или же по полчаса обрабатывать фото еды, чтобы выложить их в свой дневник. Впервые за долгое время Тюя вновь вернулся к своим электронным дневникам, выложив мрачное фото неба. Выходные растворились в тренировках и просмотре сериала, перетекая в учебные дни. На завтрак было яблоко и чай, больше ничего не лезло глотку из-за скребущей изнутри грудную клетку тоски. Для Тюи необходимо было просто пережить очередной день, мило улыбаясь окружающим. Кровь. В сознании подростка всплыло воспоминание о лазурном кафеле, окроплённом вишнёвыми звёздами, скатившимися с тонких рук Осаму. Накатил жар дурноты. Накахара не мог оторвать взгляд от экрана, где показывали, как накладывать жгут при сильном венозном кровотечении. В голове снова и снова, как на повторе крутилось, как Дадзай кухонным ножом исполосовал себе руки. В ушах едва различимый шум, голову, как дубовую бочку, стягивал железный обруч, в горле стояла крахмально-горькая тошнота. Тюя едва поднял свинцовую руку, спешно пробормотал просьбу выйти из кабинета. Ноги не держали, будто парень проваливался при каждом шаге в метровый слой ваты, обстановка класса водила хоровод под низкие колебания вакуума. До двери осталось пару метров; пик жара сменился резким ознобом, обжигающим кончики пальцев жидким азотом. Темнота. В следующий момент Накахара услышал суетливые голоса, словно через толщу воды, конечности продолжал колоть холод. «Откройте окно», — учащийся различил испуганно дрожащий голос учителя, глаза будто залепили воском. «Давайте его на стулья», — следующее указание, на которое старшеклассник хотел подскочить и воспротивиться: он слишком тяжёлый, чтобы его поднимали. «Вот нашатырь», — едва различимая речь Гин, и парализующая слабость, разъедающая кислотой суставы. «Поднимите ему ноги», — подростку задрали высоко ноги, в висках стучало от прилившей крови. «Тюя, очнись», — резкий запах мочи заставил парня через силу открыть глаза и мотнуть головой в сторону. Вокруг обеспокоенные одноклассники и бледное, как холст, лицо Кукити-сан. — Со мной всё хорошо, — Тюя поспешил уверить всех в своём благополучии; ему было стыдно за то, что доставил всем столько проблем. — Всё хорошо, — учащийся поспешил подняться со стульев на ноги. — Лежи, — строго сказала педагог, придерживая парня за плечи. —Такой бледный… — испуганно произнесла Акутагава. — Нужно сделать горячий крепкий чай с сахаром, — убеждённо высказалась преподавательница; Гин тут же дёрнулась исполнять указание. — Не надо, — панически выпалил Накахара, упрямо садясь на стульях, — Сейчас немного посижу, и все будет нормально, — оживлённо проговорил он, натягивая пластиковую улыбку. — Я себя хорошо чувствую, — он торопливо закивал, подобно потревоженному нечаянным движением болванчик. — Это всего лишь обморок, мне стало плохо из-за вида крови. Сенсей недоверчиво покачала головой, но всё же не стала настаивать на сладком напитке. — Бледный, — вновь выдохнула Гин. — Может, отвести Тюю в медкабинет. — Сейчас всё пройдёт, правда, всего лишь обморок, — нервно тараторил школьник. — Тюя, ты сегодня завтракал? — настороженно осведомилась Кукити-сан. — Да, — ответ вышел оскорблённо-возмущённым; он не смог в себя запихнуть ни ложку, вспоминая события злополучного вечера. Женщина ещё раз подозрительно покачала головой и тем не менее решила оставить в покое своего подопечного, продолжив урок. Сам Тюя, вернувшись на своё место, с тревогой думал о том, что вызвало у него обморок? Он старался убедить себя в том, что единственная причина потери сознания — психологическая, но гаденький голосок внутри, вселяя тревогу, нашёптывал, что причина в жестком недоедании в последние дни. Волнами поднималась истерика: из-за какой-то треклятой еды старшеклассник чуть ли не убил дорогого для него человека и за эти три дня не удосужился справиться о его здоровье, занимаясь самобичеванием и ещё большим ограничением калорийности. *** Для Мори Огайя интуиция была не тем маленьким червячком сомнения, которого можно и не различить в суете, она была перфоратором беспрерывно долбящим по костям черепа. По дороге на работу предчувствие беспрестанно колотило холодом. Уже на подходе в отделение он был готов к любым ужасам, могущим произойти за выходные. Однако к ещё большей тревоге заведующего, в его владениях было спокойно. Привычная планёрка перед началом рабочего дня не разрешила опасений Мори, лишь больше насторожила. Особенно загадочный доклад о поступившем в субботу пациенте, находящемся в наблюдательной палате. Коллеги с возмутительным своеволием в один голос уверяли, что это безоговорочно больной заведующего, причём раскрывать личность не желали. Ругаться с подчинёнными не было времени — необходимо было на общебольничную конференцию для отчёта о проделанной работе за прошлую неделю. Любопытство впивалось иголками в мозг: кто же этот больной? Огай настолько глубоко погрузился в зеленую муть собственных размышлений, что не сразу среагировал на приветствие Достоевского и его вопрос. — Мори, вы слышите меня? — Фёдор потряс за плечо сидящего в кресле мужчину. — Достоевский? — испуганно воскликнул Огай, давясь воздухом. — Напугали, — облегченно выдохнул он, ставя локоть левой руки на подлокотник. — Сами не лучше, — меланхолично заметил Генерал, присаживаясь рядом в кресло. — Я уже было подумал, что у вас кататония, — поделился он, закидывая ногу на ногу. — Я передам вам материалы для Дадзая? А то мне после обеда нужно ехать прямиком в Токио, вряд ли пересечёмся с ним. И что с вами стряслось? — На конференцию? — уточнил Мори, зачёсывая рукой длинные волосы назад. — Да в отделении все сговорились, нормально не докладывают, кого мне скинули в наблюдательной, — с каплей гнева поведал он. — А касательно материалов, конечно, давайте, передам. — С каких пор у вас проблемы с дисциплиной? — изумился Достоевский, пристально глядя на собеседника затёртыми усталостью фиолетовыми глазами. — На неё. Были бы у меня деньги, я бы не работал и только катался по конференциям, — мечтательный вздох. — Вот с сегодняшнего дня, — недовольно процедил мужчина. — Я лично попрошу главного врача, чтобы вам урезали зарплату, в противном случае у нас не останется достойных специалистов, — лукаво промолвил он. — Ещё одно покушение на мою зарплату — и Дадзай пишет диссертацию под моим руководством, — с вежливой до тошноты улыбкой оповестил Фёдор. — Но-но, без тяжёлой артиллерии, пожалуйста! — задорно возразил Огай, взмахивая указательным пальцем. — Чем похвалитесь сегодня? — полюбопытствовал он. — Трупом, — мрачно констатировал Достоевский, отрешённо глядя на окно, закрытое жалюзи. Мори многозначительно замолк, в зал вошёл главный врач, все разговоры прекратились, словно нажали кнопку выключения на пульте телевизора. Конференция была малоприятной — никому не хотелось слушать нарекания в свой адрес. Спустя полчаса врачи разбрелись по своим отделениям. Мори в первую очередь двинулся в злополучную наблюдательную палату, чтобы удовлетворить своё любопытство, которое достигло предельного уровня и не давало спокойно досидеть до конца конференции. На подходе к палате шестое чувство внутри вопило банши, разрывая барабанные перепонки. Мужчина ожидал увидеть всё, что угодно, но только не своего протеже, непринуждённо восседающего на кровати в синей полосатой пижаме. Мужчина в течение минуты сверлил своего пациента недоумевающим взглядом. В выражении лица заведующего отделением не было ничего цензурного. Осаму виновато пожал острыми плечами, глупо улыбаясь, и медленно развёл туго перебинтованными рукам, мол, так вышло. — Какого ты?!. — заикаясь проговорил Мори и экспансивно зачесал пятернёй смоляные волосы назад. — Четвертую этих партизанов к чёртовой матери! — яростно взревел он. — Мори-сан, я принёс чтиво для Дадзая, — лениво сообщил Достоевский, заходя в палату с кипой документов. Без того овальное худое лицо Фёдора от удивления вытянулось ещё сильнее. Физиономия Дадзая едва ли не трещала по швам от деланной улыбки. Огай же безысходно смотрел на коллегу, безмолвно вопрошая: «И что мне делать с этим вот безобразием?». На что Генерал повторил раздражающее движение студента плечами: «Почём мне знать?» — и попятился назад, с любопытством глядя за дверь. — Жаль, что не шестая, — огорчённо заключил Ано, заходя обратно в палату. — Это хорошо, что ты здесь, — он довольно обратился к студенту, игнорируя недоумевающие взоры присутствующих. — Почитаешь на досуге, — увесистая папка легла на ноги молодого человека, скрытые одеялом. — А что делать, если?.. — Дадзай только было открыл рот, как его моментально перебили. — Самостоятельно отвечать за свои косяки и читать Чернышевского, — резонно заметил мужчина. — У меня сейчас обход, затем я на три дня еду на конференцию в Токио. По приезде я с тобой хорошенько поговорю, — строго предупредил Фёдор, направляясь к выходу. —А?.. — слезливо выдохнул юноша. — Учи молитвы, возможно, они тебе помогут, — беспристрастно посоветовал Достоевский, закрывая за собой дверь. Дадзай с тоскливой улыбкой кивнул сам себе и в следующий момент вся былая придурошная весёлость смылась с его лица, как дорожная грязь проливным дождём. Он обессиленно откинулся на кровати и отвернулся к стене, натягивая на себя одеяло. — Осаму? — сочувственно обронил Мори, присаживаясь на постель своего подопечного. — А знаете, почему Достоевский заговорил о молитвах? — безжизненно справился студент у складок подушки. — Потому что ничто, кроме них, не поможет. Вот только я не знаю, какие читать: за здравие или за упокой? — худое тело юноши сотряс истерический захлёбывающийся смех. — Мори-сенсей, почему мы так часто и так непростительно ошибаемся с самыми дорогими для нас людьми? — затушёванный страданием вопрос. Мужчина хотел бы ответить на этот вопрос хотя бы для самого себя. Возможно, ответ дал бы ему успокоение и новых опрометчивых поступков. Сердце заведующего раскрошивалось в пыль, как известняк, от вида чужих страданий. Впервые Мори посмотрел на ситуацию иначе и согласился с Фёдором: он действительно слишком жестоко обошёлся с юношей. Тем более неизвестно, к чему в конечном счёте всё придет? Поможет ли самому Огайю чужой опыт затмить собственный неудачный или же сильнее закрепит, подобно лаку? — Потому что наши чувства в самых ответственный для нас момент берут верх над разумом, в этом суть человеческой природы, — сокрушённо пояснил мужчина. — Может, снотворного? — Я только и делал, что спал эти два дня, — неожиданно огрызнулся Осаму, резко подрываясь на месте. — Почему меня нельзя усыпить, как больную зверушку, чтобы не мучился? Мужчина за всю свою жизнь не видел столько ненависти в человеческих глазах. Всеобъемлющей, пронзающей насквозь иглами за своё никчёмное существование. В этом взгляде осталась лишь топь отчаяния и смоляная бездна злобы. Огай уже готов был снова поступиться здравым смыслом ради безграничной жалости. Почему не оставить в покое молодого человека и не позволить ему покончить с обременяющей жизнью, раз такова его воля? Ведь есть особая на то причина, почему организм выходит нежизнеспособным, почему срываются механизмы адаптации? Не правильнее ли будет отпустить Дадзая, как когда-то он сделал с Элис? — Потому что будь ты не нужен в этом мире, то и вовсе не родился бы, — категорично заявил Огай, словно обрубил пуповину. — Ты ни с кем не говорил до меня? — интонации стали совершенно иные, твёрдые, железно гулкие. Случившиеся в Мори перемены поразили Осаму. Он впервые увидел в мужчине не заботливую усталость, немного простоватого, душевного доктора, а отпечаток суровости, лёгший мелкими морщинками около насыщенно-карих глаз, выдающийся интеллект крутого, высокого лба и твёрдость нрава в плотно сомкнутых губах и достаточно широком подбородке. Этот человек умел одним взглядом подавить волю. Дадзаю казалось, что его взором закатывали в вязкий раствор бетона и наждачной бумагой шлифовали дефекты характера. — Да, ни с кем, ждал вас, — последовал торопливый и кроткий ответ. — Что же, в таком случае слушаю тебя, — с военной выправкой скомандовал заведующий. Молодой человек поёжился от липкого ощущения своей ненужности и грубого формализма со стороны Огайя. Совершенно не хотелось говорить о том, как он сюда поступил. Потому что боялся обвинений в глупости, хотя и сам понимал, что поступил, как идиот. Жёсткость визави не предполагала к излияниям души. С другой стороны, студент боялся, что его медлительность и нерешительность ещё более выведут врача из себя. — Извини, — бессильно выдохнул заведующий, понимая какую грубую ошибку совершил. — Я не хотел на тебя давить или пугать, — ласково пояснил он, поглаживая собеседника по вьющимся волосам. — Я так же за тебя переживаю, как ты за жизнь Тюи. Не всегда мы можем сдержаться. — Я порезал себе вены, чтобы заставить его поесть, — безразлично сообщил Дадзай, отстранённо глядя на перевязанные запястья. — И напугал. — То есть ты пригрозил, что порежешь себе вены, если он не поест нормально? — спокойно уточнил Огай. — Да, — говорить было чрезвычайно сложно. — А что ты в тот момент чувствовал? — мужчина склонил голову слегка вбок, чтобы заглянуть в пустые, как у куклы коньячные глаза. — Сначала я думал, что страх за его жизнь, отчаяние. Мыслил, что хотел только его спасти, пускай и таким жестоким ультиматумом, — монотонность речи молодого человека физически подавляла бетонной стеной. — А посидев здесь, я понял, что всего лишь хотел умереть: а тут появился подходящий повод, — губы дрогнули в полынной улыбке. — Я поймал себя на мысли, что тогда ненавидел его всей душой, — шёпотом признался юноша, боязливо прикрывая глаза. — Мне казалось, что всё было бы намного проще, не будь его и этого проклятого расстройства. Я готов был его убить. И если бы не порезал себя, то проткнул бы ему горло, — голос от волнения сорвался на фальцет. Стало понятно, почему Осаму до этого молчал и ждал именно его. Боялся в принципе начать говорить, иначе бы его прорвало на ужасающие откровения, обрушавшиеся ледяным водопадом на слушателя. Огай может понять подобное признание в отличие от других. Сам студент верил в то, что мужчина сможет сказать нужные слова, могущие если не излечить искалеченную психику, то направить к излечению. — Ты всего лишь хотел решить проблему, — заключил Мори. — В этом нет ничего предосудительного, тем более в том, что ты попытался её решить таким образом. — По-вашему, это нормально резать себе вены и хотеть убить человека, которого любишь? — насмешливо осклабился юноша. — Ты так и подмываешь накрутить себе чувство вины ненужным ярлыком, — удручённо вздохнул заведующий. — Бессмысленные определения «хорошо-плохо», «норма-патология» ничего не дадут, необходимо понять причину, почему ты так поступил в конкретной ситуации. — Потому что ненормальный, — со злой иронией проговорил Дадзай. — Хорошо, тогда будем лечиться? — провокационно поинтересовался врач. — Нет, — категоричное заявление, сопровождаемое скрещиванием рук на узкой груди. — Позволь узнать почему? — с бюрократическим безразличием осведомился мужчина. Юноша раздражённо цыкнул, поняв к чему именно вёл Мори. Всё же первая мысль была не о безнадёжности, неизлечимости его состояния, а о том, что он недостаточно болен, чтобы начать лечение или хотя бы на него пассивно согласиться. После этого он не мог вступать в противоречие с собой и провозглашать свою ненормальность. — Потому что я не считаю себя настолько больным, чтобы просить о помощи, — нехотя признался Осаму. — А вы сами меня не спешите лечить, потому что без моего полного согласия на лечение, стремления изменить мировоззрение все это будет пустой тратой времени. — Мне очень приятно, что мы вышли на конструктивный диалог, — неожиданно улыбчиво заметил Огай. — Ты верно отметил, что я не спешу приступать к твоему лечению, пока ты сам не осознаешь его необходимость. Я доверяю тебе полностью в этом вопросе, отчасти с особенностями твоего мышления. Так какой твой взгляд на своё лечение? — Сорок миллиграмм прозака в сутки и десять реланиума на ночь, — безэмоционально хмыкнул студент, стискивая узловатыми пальцами одеяло. — Слишком хорошо фармакологию учил, значит? — с шутливой претензией промолвил заведующий. — А чем вам, собственно, не нравится? — ехидно утонил молодой человек, прищуриваясь. — То, что ты на флуоксетине за неделю превратишься в скелет со своим-то хромающим аппетитом, а с диазепама потом не слезешь. — В таком случае ничего не хочу. — Походишь на индивидуальную психотерапию к Достоевскому? — осторожно предложил Огай, сжимая острое плечо протеже. — Уж кому-кому, а Достоевскому в своих мозгах копаться не дам, — нехорошо ухмыльнулся Дадзай. — При всём моём уважении к нему, как человек он не вызывает у меня доверия. Есть в нём что-то отталкивающее, гадкое. — Зря ты так, — сожалеюще вздохнул мужчина. — Он хороший специалист, да и человек. Только очень несчастный. — Наверное, за его скрытое несчастье его и ненавижу, — согласился Осаму, печально глядя в окно. — А в том, что он профи я даже не сомневаюсь. — Значит, от лечения отказываешься? — резюмировал Огай, поджимая губы. — Пока что да, — без колебаний студент кивнул. — Твоё право, — удручённо поддержал заведующий. — Пожалуйста, в случае ухудшения сообщай мне, — настоятельно попросил он, поднимаясь на ноги. — Хорошо, — для проформы отреагировал Дадзай. — Ты же понимаешь, что по закону я не имею право тебя сейчас выписать? — справился Мори, опуская руки в широкие карманы халата. — Ты должен здесь находиться после попытки суицида как минимум месяц. Будешь отдыхать или ходить на пары? — Вы издеваетесь? — сардоническая ухмылка изуродовала лицо юноши. — Я и так едва ли учусь и как можно быстрее хочу отделаться от всего этого, так вы предлагаете растянуть удовольствие на лишний год академическим отпуском. Я скорее второй раз вскроюсь. — Доставляешь же ты хлопот, — озадаченно выдохнул мужчина, взъерошивая волосы. — Скажи на милость, как быть с документацией? — Она имеет свойство теряться, — философски заметил студент, явно не озабоченный бюрократической составляющей собственного пребывания в стационаре. Едва сдерживая эмоции, Мори воздохнул и вышел из палаты, раздражительно чеканя шаг.