Чёрный кофе без сахара

Бояться смерти — естественно. Неестественно, когда собственный организм натравливает инстинкт самосохранения на тебя, беспричинно выбрасывая в кровь годовой запас адреналина. С панической атакой Дадзай познакомился в четырнадцать лет, после скандала с отцом. Сути он не помнил, зато отчётливо хранил в подсознании фантазию, как дом охвачен ярко синим пламенем, и все его родственники с истошными воплями превращались в уродливые обгорелые тела, даже слышал тошнотворный запах палёной плоти и волос, от чего слезились глаза — слишком едкий, как уксусная эссенция. Боясь наказания, забился в своей комнате, спрятался под одеяло. Его сердце бешено колотилось и в один момент внезапно остановилось. Точно клетка с трепыхающимся голубем схлопнулась в руках неумелого фокусника, и на сцену начали стекать капли крови несчастной птицы. Осаму думал, что умирает, если ещё сильнее шевельнётся, подаст голос — точно не будет среди живых. Так и лежал в ужасе, пока не выбили дверь в комнату и не вошли обеспокоенные родители в сопровождении медиков со «скорой». Всё время он кричал и не слышал собственного голоса. Ему вкололи успокоительное, зачем-то заставили сесть на кровать и глубоко дышать в собственные ладони, что кружилась голова. Спустя минут пять грудная клетка растворилась, и сердце свободно затрепыхалось, вскоре вовсе успокоилось. Вместе с физическими ощущениями ушёл и иррациональный страх смерти. Врачи дали рекомендации: меньше стресса, меньше физических нагрузок и прописали седативные. Что было кстати, с раннего детства Осаму отличался впечатлительностью и на внешние стимулы реагировал патологично экзальтированно, хотя внешне это чаще проявлялось глубокой задумчивостью, похожей на ступор. Малоприятный случай успел затереться в сознании, покрыться пылью давности — повторений не было. Зато Дадзай хорошо запомнил практически незаметный предвестник паники: беспричинно учащённое сердцебиение, сопровождающее сумбурные мысли. После разговора с Мори и Достоевским юноша вдруг осознал для себя полную картину содеянного и впервые подумал не о себе, о своей смертельной усталости, а о Тюе. Какого это видеть, как человек на твоих глазах режет себе вены кухонным ножом, и причина тому — ты? Как отреагировал и что теперь с ним? Разумеется, Дадзай размышлял об этом и ранее, отстранённо, будто его это не касалось, прямо ситуационная задача на занятии. Теперь же он стал непосредственным участником абсурдной и страшной картины. Сердце размозжило и боль вдоль позвоночника прошлась молнией, сгибая пополам. Ничего не соображая из-за паники, Осаму начал барабанить в дверь и истошно звать Мори-сенсея. Услышав шаги, приближающиеся к палате, молодой человек присмирел, оседая на пол около выхода, но вместо ожидаемого покровителя в палату вошла незнакомая крепкая медсестра с круглым простоватым лицом, которому уже ни одно образование не придаст более глубокомысленный вид. — Не беспокойтесь, сейчас сделаем укольчик, и всё будет хорошо, — заискивающе пролепетала девушка, осторожно подходя к пациенту с лотком, где лежал приготовленный шпиц, жгут и салфетки, предварительно закрыв дверь за собой. От безысходности Осаму хотел показательно приложиться пару раз о стену головой, да только глухо рыкнул и отвернулся, как капризный ребёнок. И откуда взяли эту дутую куклу с такой отвратительной манерой сюсюкаться с пациентами? Лишь остатки здравого смысла сдерживали юношу от того, чтобы резко отобрать шприц с какой-то дрянью и точным движением пробить сестре милосердия сонную артерию. — Будьте любезны, позовите Мори-сенсея, — проскрежетал Осаму, в момент разворачиваясь лицом к медсестре и нервозно зачёсывая назад мешающую чёлку; язык так и кололо иголкой продолжение «пока я вас не прикончил». — Мори-сенсей сейчас занят, — опять эта приторно-зефирная интонация, от которой сводило зубы. — Вам легче станет, когда я сделаю инъекцию. Дадзай раздражённо осклабился, медленно подходя к медсестре. Стоило отдать ей должное — держалась она храбро, даже не дрогнула, хотя по суженным зрачкам было видно — напугана. Грозит она инъекцией, а на каком основании? — У меня в назначениях нет никаких инъекций, — юноша даже расплылся в обольстительной улыбке, лоснящейся вероломством. — А для назначения нового препарата лечащий врач должен лично меня осмотреть, — предвосхищая следующую попытку девушки настоять на уколе, студент довольно указал, окончательно загоняя несчастную в логический тупик. — А мой лечащий врач Мори-сенсей, никак не вы. Так где он? — с такой же очаровательной улыбкой он жестко отчеканил по слогам, вызывая у неопытной медсестры настоящий ужас, она быстро убежала, видимо, вызвать врача. Песчаный замок остаточного самообладания смыла волна злобы и тревоги, юноша начал метаться кругами по комнате, намеренно задевая кровать и стул, чтобы выпустить скопившуюся энергию. Стучавшее в горле сердце не давало дышать. — Дадзай, в чём дело? — в комнату размашистым шагом вошёл Огай, явно недовольный, что его оторвали от дел. — В чём дело? — молодой человек передразнил вошедшего. — С каких пор медсестры самостоятельно делают назначения пациентам? — студент язвительно отрикошетил агрессию доктора. Слишком неожиданный был выпад, слишком остёр на язык бывал Осаму. Дезориентированный на миг заведующий тут же собрался, сел на стул, закинув ногу на ногу, и властно посмотрел на вдруг взбесившегося протеже. Под тяжёлым, как гранит, взором Дадзай послушной собачонкой осел на койку. — Мори-сан, мне нужно встретиться с Тюей, убедиться, что с ним все в порядке, — студент через минуту затараторил единым потоком, точно снесло дамбу, он с силой прижимал ладони к груди в области сердца — до сих пор несносно ныло, точно в него загнали невидимую занозу. — Пустите на пару часов, — совсем уж жалобный и безысходный скулёж. — Что за сердце держишься? — твёрдо осведомился Мори, заведомо зная, что происходит с его подопечным. — Не важно, — быстро отмахнулся Дадзай, а сам почувствовал, что животный ужас с новой силой перетряхнул все внутренности. — Мне совсем ненадолго, чтобы убедиться, что с ним всё хорошо, — он давился словами из-за сухости во рту. — Иди, — с нескрываемой насмешкой бросил Огай, — если сможешь выбраться хотя бы из отделения. От досады и большего наката головокружительный аффектов студент беспомощно метался, пока мужчина не усадил его на кровать и ловко одной рукой зажал рот и нос подопечному, чтобы предотвратить гипервентиляцию, а другой рукой нащупал сильный и частый, как музыкальная трель, пульс. С большим трудом и сам Осаму старался концентрироваться на своем состоянии, пытаться реже и глубже дышать через неплотно прижатую руку, пахнущую противной смесью из кофе, антисептика и сигарет. Ещё эти проклятые тиски на груди. Мори Огай хмуро осмотрел протеже и голосом, не терпящим возражений, чётко и размеренно сказал: — Ты с собственным состоянием самостоятельно не справишься. И до твоей беседы с Достоевским я тебя точно не подпущу к Накахаре и близко, — отрезал он, понизив голос. — Но мне нужно! — пациент подскочил на матрасе, вырываясь из рук патрона. — Тебе нужна инъекция реланиума и сон, — слегка прикрикнул заведующий, осаживая за плечо рвущегося студента на кровать. — Я против! — взвился юноша, свирепым волком глядя на визави. — Потом спасибо скажешь, — фыркнул раздражённо врач. — Тебе с Достоевским нужно нормально поговорить, чтобы ты дров не наломал. — Требую своё информированное согласие на проведение процедуры! — А ты его подпишешь? — ехидно справился Огай, недоверчиво сощурившись. — Конечно, нет! — от этого препирательства сердце Дадзая едва не проламывало рёбра, в голове медным колоколом звенел невыносимо пульс. — Мичико, — заведующий позвал медсестру, дал тихо краткую инструкцию прибежавшей девушке, та понимающе кивнула и удалилась. — Вы мне ничего не вколете! — Дадзай запротестовал до скрежета сжатых челюстей. — Уж не сомневайся, хорошо фиксированный больной лучше поддается лечению, — с кровожадной ухмылкой Мори скосил взгляд на кровать, где были предусмотрены ремни для мягкой фиксации, о которых молодой человек к своему стыду не подумал. — Так что ты либо добровольно терпишь одну инъекцию, либо сутки будешь пристёгнут к койке. А слишком разойдёшься — не поленюсь, найду смирительную рубашку лично для тебя*. — Это шантаж, — возмутился Осаму, сжимая кулаки. — Ты что-то там говорил про информированное согласие? — едко напомнил мужчина. — Получай, проинформирован. — Вы про согласие где-то забыли, — огрызнулся студент. Самое ужасное после транквилизатора не заснуть. Тогда химия начинает бродить в организме, подобно перезрелому винограду, и разжижать мозг. Осаму сидел на койке и отстранённо смотрел на мятную стенку, ощущая себя жертвой лоботомии, при которой спицами взбили мозг в суфле. К досаде студента, ни тревога, ни взведённое состояние, ни боль в сердце под действием медикамента не исчезли. В его душе продолжал бурлить котёл эмоций и ощущений. Анксиолитиком была достигнута мимикрия под спокойствие. Молодой человек повернул голову такую же пустую, как воздушный шар, вбок, долго изучал вспененный мыльный раствор неба за окном. Ленивой гусеницей проползла мысль, что транквилизаторы придумали самые настоящие садисты. Внутри бурлило раскалённое железо аффектов, но не было возможности выплеснуть его наружу: не мог кричать, плакать, крушить палату. Воля была в тисках синтетики: все переживания носили абстрактный характер, были отдельно от него и казались суетой, движения носили неразумный, обременительный характер. Осознать, что вытянутая рука — собственная, у Дадзая получилось не сразу. Пространство было эфемерным и сам юноша бесплотным, разве что всё не расплывалось и не было полупрозрачным. С огромным для себя удивлением Дадзай обнаружил, что руки у него изящные, с длинными узловатыми пальцами и весьма красивые, точно мохнатые изломанные лапки паука. Только складки на суставах почему-то пугали, как будто кожа мумифицировалась. Наверняка со стороны подобная увлеченность собственным телом была нелепа, однако студента слишком занимало рассматривание своих ладоней и худых ног, будто он изучал незнакомого человека. Правда сильнее Осаму волновал вопрос: хватит ли наглости Мори-сенсею явиться в палату в ближайшее время? Если да, то молодой человек выскажет всё по поводу угрозы его зафиксировать и вколотого препарата, и непременно убьёт старшего медика. Не сегодня, разумеется, когда-нибудь потом, но обязательно это сделает, сейчас же ему хорошо и недвижно сидеть в обществе стен. Огай не заставил себя долго ждать, осторожно вошёл в палату, чтобы не напугать подопечного, мягко ступая. Молодой человек не сразу среагировал на врача, слегка заторможено повернул голову в сторону мужчины, глядя блуждающим взором. Мори придвинул стул к кровати, устроился напротив подопечного. — Как самочувствие, Осаму? — участливо поинтересовался заведующий. Прямые тонкие брови приветственно приподнялись, юноша, как послушный ребёнок, сложил руки на колени крестообразно. Взгляд расфокусированный, за пределами мира физического, точно Дадзай за чувственно принимаемыми феноменами постиг ноумены, открыл для себя кантовскую вещь в себе, сущность всего бытия. — Мори-сан, я вас ненавижу за этот укол, — ровно откликнулся протеже, безмятежно улыбаясь. — Смотрю, тебе полегче стало, — без тени смущения заметил мужчина. Его не удивить подобными словами: он за свою практику слишком часто слышал от пациентов угрозы убить. Главное, что сейчас Осаму не способен навредить ни себе, ни окружающим. Мозг юноши был индифферентен к поступающим сигналам извне, а целенаправленные действия вязнут в плену задурманенных препаратом мыслей. — Что вы мне вкололи? — растеряно справился Дадзай, осматривая палату, приобрётшую вид сюрреалистичный. — Твой любимый реланиум двадцать миллиграмм, — Мори перешёл на апатично-отрешённую интонацию собеседника. — От такой дозы ты должен был отрубиться, — озадаченно выдохнул заведующий. — Как видите, я тут благополучно давлюсь ненавистью к вашей персоне, — не меняя размеренно-блаженной манеры общения, поделился молодой человек. — Мне кажется, что я уже сплю, всё слишком неясное, будто я Алиса в Зазеркалье, — он сделал плавный жест рукой перед своим лицом с интересом наблюдая за движением сухой кисти. — У тебя случайно нет галлюцинаций? — обеспокоенно осведомился мужчина, ловя лицо студента руками, и пристально посмотрел на зрачки — нормального размера, на изменение освещённости живо реагировали. — Нет, я не вижу галлюцинаций, — уверил Осаму, в упор глядя на преподавателя. — Просто голова мутная, будто я плюшевая игрушка, набитая ватой, и картинка не воспринимается целостно, требуется усилие воли, чтобы осознать, что дверь — это дверь, рука — это рука, — он замолк, издав тяжёлый вздох, точно грудь ему придавило бетонной плитой. — Устал говорить, — честно признался студент, принимаясь рассматривать отупело собственные ладони. — И сам я весь какой-то зефирный, проминаюсь под каждым движением, принимаю такую форму, какую придаёт сила земного тяготения. — Может, ещё снотворного, чтобы поспал и не мучился? — жалостливо поинтересовался Мори. — Нет, перетерплю, — спокойно возразил юноша, слабо качая головой. — Только попробуйте мне вколоть что-нибудь из бензодиазепинового ряда, — Осаму долго всматривался в красноватые радужки визави, что должно было выразить всю угрожающую серьёзность сказанных слов. — И если я покорно дам сделать себе инъекцию, знайте: в глубине души я против, ненавижу вас и подумываю убить за подобные опыты над людьми, — несмотря на расслабленную улыбку, высказался студент решительно. — Смотри сам, лучше поспать, а то после реланиума будешь в прострации ещё дня три, — хмуро предупредил Огай. — Ничего не хочешь? В ответ меланхоличное покачивание головой, Дадзай лёг на койку, вытянув ноги, подобно мертвецу. Заведующий решил больше не беспокоить пациента и удалился. Неожиданно для себя юноша открыл в себе чрезвычайное любопытство, потому что под действием медикамента поменялся угол восприятия, превращая обыденность в нечто не постигнутое ранее. На потолке под влиянием люминесцентного света вырисовывались причудливые картины. Не галлюцинации, лишь яркая работа фантазии. Вопреки ожиданиям, бессвязные мысли роились в голове — настоящее осиное гнездо. Обрывки мыслей сливались, жужжали, доходя до белого шума телевизора. До притащенной Достоевским кипы бумаг не было дела; она так и лежала на кровати в ногах. Всё равно сконцентрироваться на материале ему не удастся — отголоски панической атаки, притупленные анксиолитиком, вносили в мыслительный процесс сумятицу. Мысли путались, гнилыми нитями обрывались, шли параллельно, спорили друг с другом. От этого ментального брожения голова разрывалась. Осаму всё же взял материалы и лениво начал пробегать по ним глазами. Странная подборка публикаций: статья о психотерапии больных нервной анорексией, какая-то работа на английском о выявленных особенностях действия некоторых нейромедиаторов, чему юноша особенно подивился: конечно, он знал иностранный, но не на таком уровне, чтобы через раз спотыкаться о незнакомую, малорасшифровываемую терминологию. Результаты каких-то клинических испытаний антидепрессантов, специально для анорексиков, статья о гормональной регуляции голода. Чтиво явно не его уровня, но Дадзай с удовольствием поглощал страницу за страницей текста, укладывая в голове информацию, подобно тетрису, непременно придётся прочитать ещё раз, чтобы уловить лучше суть. Студент пожалел, что у него не было хотя бы простого карандаша, чтобы делать пометы в интересных местах. В целях безопасности не выдадут: при желании карандашом можно выколоть глаз или проткнуть печень. Приходилось в своей памяти делать зарубки о самых любопытных частях текста. Бесполезное на самом деле занятие, память Дадзая — изрубленная деревянная доска — вся в засечках, что невозможно прочитать ранее написанное. Продолжал читать молодой человек вроде как с интересом, и то же время нить осознания то и дело обрывалась, текст, точно пустынный мираж, расплывался, глаза щипало от усталости. Он продолжал упорствовать: погружение в малопонятные статьи отвлекало от насущных проблем и тревог, до сих пор солитером точившие сердце юноши. Он был более чем уверен, что ни черта не вспомнит, как отложит в сторону бумаги, зато так время летело незаметно, не осаждали мысли о собственной вине и был гарантирован сон. Хотя про сон Осаму сделал поспешные выводы: вся муть в голове разошлась сигаретным дымом, когда он приступил к объемной работе. Устоявшиеся понятия переворачивались с ног на голову, что у молодого человека вызывало трепет возбуждённого интереса. Почти что революционные взгляды, ставящие под сомнение все предшествующие идеи. Не дешевая научная сенсация, а обоснованные выводы. Она настолько разнилась с главенствующей доктриной, что статью можно было счесть за запретную. Бунтарский прорыв в научной среде, Дадзай и не предполагал, что Достоевский увлекается подобным. Тем более в срезе политическом. Автор статьи слишком смело указывал на профанацию учёных, которые своими бесчисленными и совершенно бессмысленными экспериментами отмывали деньги, позабыв о самом важном — о поиске истины. Не походило, чтобы Генерал увлекался столь максималистическими взглядами: был для этого чересчур вдумчивым и спокойным. Скорее роль играла принципиальное стремление заведующего женским отделением добиться истины. Так за бумагами студент незаметно для себя заснул, часто просыпался от кажущейся духоты и пугающих видений в полумраке. Снилась слишком долгая белиберда — нескончаемый сериал больной психики, заправленной транквилизатором. Кружило и мутило — он не собирался так надолго задерживаться в своём родном жёлтом доме: нужно было на пары. Тяжелая задача встать с кровати, которая танцевала вальс, резко соскочить с карусели тоже не было разумным решением: в глазах на доли секунды солнечное затмение — повело в сторону. Осаму чудом удержал равновесие в батутной комнате, добрался до двери в палату и настойчиво в нее постучался, пытаясь привлечь внимание к своей скромной персоне, не сразу догадываясь, что где-то рядом была кнопка вызова персонала. На удивление дверь быстро открыли, перед ним стоял Мори ещё без халата и слегка помятый сном. — Уже утро? — смущённо поинтересовался Дадзай, пристально осматривая наставника; во рту будто горсть гальки. — Который час? — незамедлительно последовал второй вопрос, как только заведующий слабо кивнул. — Семь пятнадцать, — взглянув на наручные часы, по-военному кратко и чётко объявил мужчина. — Я хочу на пару, — отупело констатировал юноша, придерживаясь за косяк. — И как избавиться от этой дряни? — И что ты будешь делать в таком состоянии на парах? — скептически скривился Огай, проходя в палату и утягивая за собой подопечного. — Говорил же: поспи. — Я спал, — несколько виновато отозвался студент. — Снились пожары, всё было охвачено синем пламенем, и трупы, очень много трупов, особенно обгоревших детей. Лучше бы не спал. — Я тебя не держу, можешь идти, только ты совершенно без вещей, — обыденно заметил мужчина. — Ведь неделю мне всё равно придётся тут просидеть, пока вы всё уладите? — не очень радостно справился Осаму. — Конечно, ты хорошо придумал на меня все это повесить, — не без досады выдохнул Огай, взбивая волосы на затылке. — Как минимум, пока я всё улажу. Тот хирург, что твои несчастные вены зашивал, мой хороший знакомый. Перепишет всё как несчастный случай. Но пока всё полностью не уляжется, лучше тебе не разгуливать просто так, — строго указал врач. — Понял, — в голосе молодого человека было мало радости, он осел на кровати. — А с вещами — дождусь, когда Тюя уйдёт в школу, соберу сумку — и на пару. К моим опозданиям привыкли. — И какой толк от твоего пребывания на занятиях? — подобие профессионального любопытства. — Никакой. Просто буду существовать, как и всегда, — мрачно промолвил юноша, глядя в пол. — Буду пялиться в стену, пытаясь собрать мысли, размазанные пластилином по черепной коробке. — Только без всяких там фокусов, — назидательно высказался Мори; подопечный лениво отмахнулся. — Думаете, я сейчас на что-то способен, — иронично сощурился студент. — Так же я не собираюсь пересекаться с Тюей, прежде чем поговорю с Достоевским. — У твоих мозгов явно какой-то лимит на адекватную работу, — с беззлобной насмешкой заметил заведующий. — Как самочувствие? Дадзай собрался откровенно ответить на вопрос старшего медика одним крепким словом, но уже на первом звуке осёкся, прикусил себе язык. Не то чтобы он стеснялся выражаться при Мори, пожалуй, он бы сказал, как есть, только что-то внутри сдерживало чувство неуместности, которое редко посещало юношу. — Плохо, сердце до сих пор болит, — коротко и слишком безучастно отчитался Дадзай и убедился, что нецензурное слово отражало бы реальные ощущения куда более глубже и красочнее. Поразительно, что именно непечатные выражения попадают в самую суть, передают тонко всю экспрессию, и приличествующие эвфемизмы перед ними меркнут скупостью окраски. — Витальная тоска? — хмуро уточнил врач, следя за больным, и присел рядом на стул. — Чёрт знает, периодически щемит, что убиться хочется, может так целый день быть, — рука юноши легла на середину груди, чуть левее. — Потом отпускает, сейчас снова накатило. Со стороны сердца нет никакой патологии, на втором курсе ходил к кардиологу. — И ты с такими симптомами еще не хочешь лечиться? — скептически справился Огай. — Ты же понимаешь, что это такое? — Да без разницы, — отмахнулся Дадзай. — Лучше скажите, как избавиться от этой мути в голове после реланиума? Тело — здесь, а мысли — где-то там, плавают себе в эфире, — он сделал небрежный жест в сторону. — Попробуй по дороге выпить крепкий кофе, — со вздохом посоветовал мужчина. — А так тебе придётся, как и предупреждал, дня три мысли в кучу собирать. — Вы же знаете, как я ненавижу вас за это? — обречённо вопросил Дадзай, смирно складывая руки на острых коленях. — Как понимаю, тебя не особо берут препараты? — удручённо заключил заведующий. — Берут, но не в такой степени, — с усталым вздохом поведал юноша. — Ладно, я пойду. Считай, утренний обход для тебя уже был. Все равно препараты ты пить не будешь. Можешь идти по своим делам, только в пять-шесть будь здесь, все же я тебя контролирую, пока не разберусь со всеми бумагами на твой счёт, — совесть Осаму укололи укоризненные нотки в интонации преподавателя. — Я вас понял, спасибо, — растерянно и стыдливо отозвался Дадзай. * В настоящий момент смирительные рубашки можно увидеть только в фильмах. Со второй половины XX века начали отказываться от них ввиду травматичности для пациентов, к тому же появились первые эффективные антипсихотические препараты и анксиолитики.