Чёрный кофе без сахара

Фарфоровая кукла со стеклянными глазами, чьё тело осыпалось черепками. От прикосновения к блёклым, пережжённым локонам посыпались волосы, как багряные листья поздней осенью. Ещё больше, чем обычно. Подросток с ужасом смотрел на ломкую медную проволоку в своих синюшных тонких пальцах. С обветренных губ сорвался истерический смешок. Накахара стремительно отвернулся от зеркала и пошёл в ванную, стараясь отогнать мысли о своём плачевном состоянии. Вот только холод во всём теле, пробирающий до костей, и кровоподтёки на конечностях не давали забыть горькую правду. Усиленное скольжение зубной щётки по деснам и эмали, плевок в раковину — кровавая клякса. Старшеклассник с опаской проверил подрагивающими пальцами зубы — пока держались крепко. Подросток быстро смыл плевок, прополоскал рот от пасты и осел на кафель, готовясь расплакаться. В последние дни он только и рыдал от безысходности и растерянности. Он совершенно не представлял, что ему делать с собой, с Осаму, которому за пять дней школьник так и не удосужился позвонить. Более того, пару звонков и сообщений вовсе проигнорировал. Диета зашла слишком далеко, и разумное начало в Тюе это понимало. Ненормально терять сознание, ходить с постоянными синяками, которые возникали от малейшего прикосновения, трястись над каждой калорией, бояться большей части продуктов и сходить с ума из-за сбитого режима питания. Однако иррациональная часть парня страшилась потерять контроль над питанием, набрать лишний грамм жира и увидеть новую складку на животе. Собственный разум разрывал Накахару на мелкие кусочки. Выйдя из ванной комнаты, учащийся натянул беззаботную улыбку, выпил чай и начал собираться в школу. Форма оказалась свободной, что вызвало у Тюи болезненную радость, — он непозволительно долго к этому стремился. Занятия проходили в тумане голода, вины и слабости, единственной заботой подростка стало поддержание видимого благополучия. Постоянные деланные улыбки с налётом вины, попытки удержать сознание в ослабленном теле, которое при каждом шаге будто тонуло в полу, и согреть окоченевшие, едва гнувшиеся конечности. Беспокойство в глазах одноклассниц подросток старался развеять вынужденной радостью, всевозможными отговорками, голод глушил горячим чаем, желая получить от кружки хоть каплю тепла. — Накахара-сан, что с вами? — обеспокоенно поинтересовалась Кёка, поднося к губам бантиком кружку с чаем. — Всё хорошо, — дёрганная улыбка прорезала уставшее лицо глубокими складками. — Мы беспокоимся за тебя, Тюя, — поддержала Хигути. — Ты уже несколько дней ходишь весь бледный и какой-то потерянный. Что-то случилось? — янтарные глаза пристально смотрели и жаждали правды. — Ничего со мной не случилось, всё хорошо, — слабо запротестовал подросток. — Так, отстаньте от Тюи, — строго сказала Акутагава, шутливо стукнув кулаком по столешнице. — Захочет, сам расскажет, нечего на него наседать, — заключила она, недовольно фыркнув, и отпила кофе. — Лучше давайте думать, как к экзаменам готовиться будем? Уже полтора месяца осталось. — Гин, что ты начинаешь? — печально вздохнула Итиё, подперев голову кулаком. — Сдадим как-нибудь. — Хочу напомнить, что в этом году это не школьные тесты будут. Все экзамены спустят сверху. Три года назад было так же, вдобавок проверяющих направили. Забыли уже, как нам учителя помогали писать эти экзамены, лишь бы мы набрали семьдесят процентов и перешагнули порог, — важно высказалась Гин. — Сейчас будет не так, — тихо возразила Идзуми, прихлёбывая напиток. Акутагава продолжала рисовать катастрофу планетарного масштаба из-за предстоящих экзаменов, Тюя же понимал, что делалось лишь ради того, чтобы одноклассницы переключились с него на учёбу. В какой-то мере подросток был благодарен за этот жест со стороны подруги: он устал оправдывать свой внешний вид приличествующей улыбкой. Да и в целом школьнику надоело оправдывать перед всеми собственное существование. Однако он понимал, что приятельница просто так не оставит его и в конце концов выпытает правду. Так и случилось: в конце учебного дня девушка поймала его за руку и увязалась с ним. — Хочешь обижайся, хочешь — нет, — начала Гин, прижимаясь к приятелю, когда они шли через парк, — Но я от тебя не отстану, пока ты не поговоришь с Рюноске. Ты с ним ближе, да и он умнее, сможет помочь или хотя бы поддержать, — решительно высказалась девушка. — Со мной всё в порядке, правда, — совсем отчаянно воспротивился Тюя. — Не хочу давить, но с тобой давно всё не в порядке. Тебя качает на каждом шагу, ты бледнее мела и глаза постоянно виноватые и голодные. Ты буквально таешь на руках. У меня порой ощущение, будто ты вот-вот переломишься от любого касания. Я могу понять, что ты не хочешь никого беспокоить, потому что у тебя невероятно бесящий комплекс «я сам», плюс можешь нам, девушкам, что-то не доверять. Вот Рюноске справится и с первым, и со вторым. — Хорошо, я поговорю с Рюноске, если тебе от этого станет легче, — смиренно выдохнул подросток, отводя взгляд. У Тюи было удивительное наблюдение: улыбчивые и обаятельные люди в трудных ситуациях оказывались предателями, которые для другого человека даже пальцем не пошевелят, чтобы помочь; зато угрюмые и молчаливые без всяких отговорок сделают всё необходимое, приняв в любое время суток. Таким благодетелем с вечно недовольным лицом был и Акутагава. Стоило Гин попросить брата о разговоре, как молодой человек тут же всё отложил, передал девушке бразды правления кофейней, а сам отвёл подростка в подсобку, поставил кипятиться электрический чайник. — Рассказывай, что случилось, — строго произнёс Рюноске, разливая фруктовый чай по кружкам из заварочного чайника. — Правда, ничего такого, — виновато промямлил старшеклассник, благодарно кивая поданному напитку. — Я сам как-нибудь, — неуверенно завершил он, встревоженно обхватывая кружку. — Тюя, нужно уметь и знать всё самому, чтобы за тебя это делали другие, — важное наставление слетело с тонких сухих губ. — Позволь о себе позаботиться, сделай людям приятное. Школьник долго гипнотизировал чай, раздумывая над тем, стоило ли вообще говорить что-то Акутагаве. Накахаре казалось, что его проблемы мизерные, никчёмные, как и он сам. В чём смысл тратить чужое время и силы на что-то такое посредственное? Парень будто сам старался уменьшиться, стать незаметнее, согнувшись за столом. К тому же, о чём рассказывать, если Тюя ко всему произошедшему остыл, перегорел, как спичка? Он устал перманентно переживать раздирающее на части чувство вины. — Я поругался с Осаму, и он порезал из-за меня вены, — голос гудел душевной пустотой; Акутагава многозначительно хмыкнул, поджав задумчиво губы. — Из-за меня он может умереть, — с болезненным равнодушием прошелестел Тюя, несуразно пожимая плечами. — Из-за меня все страдают, лучше бы я исчез, — меланхолично заключил он, делая глоток из кружки. — Тюя, ты чрезвычайно ответственный, в этом и заключается твоя проблема, — размеренно выдохнул юноша, сочувственно приподнимая тонкие короткие брови, и подошёл к небольшому окну. — Ты берешь ответственность за ситуации, на которые не можешь повлиять, и людей, которых не можешь изменить, а потом себя коришь за неудачу. Если человек поступил определённым образом, это значит только то, что он хотел так поступить. Не ты спровоцировал, не ситуация. Просто сам человек решил так поступить, ему было это выгодно. — Если я начну так думать, — подросток виновато согнулся, прижимая кружку к себе, точно ища защиту, — то никогда в жизни не прощу его. Не смогу простить, — категоричное в своём отчаянии заявление. — В самом деле никто не должен никого прощать, — задумчиво высказался Акутагава, делая глоток чая. — Если прощение заключается в бездумной и непоколебимой вере в искреннее раскаяние человека за содеянное и полное исправление, — юноша отставил кружку на подоконник. — Прощение — это принятие того факта, что человек ни капли не жалеет и при любом удобном случае поступит так же. Прощение не обязывает тебя продолжать любить человека и общаться с ним. Ты можешь простить и расстаться. — Я не смогу пустить его, — сквозь стиснутые зубы признался Накахара, судорожно выдыхая. — Можешь не прощать, а пустить и выслушать обязан, — твёрдо заявил Акутагава, открывая окно. — Если тебе так угодно, живи с этой обидой, а другим дай избавиться от вины, покаяться, — юноша достал из заднего кармана джинсов помятую пачку сигарет и тонкую зажигалку. — Что мне с этих извинений?! — бешено рявкнул Тюя, подрываясь пружиной с места. — Мне легче от этого не станет, — озлобленно проскрежетал старшеклассник. — Прощения мы просим исключительно для себя, а не для человека, которого обидели, — задумчиво промолвил Рюноске, обхватывая губами фильтр папиросы; синий язычок пламени коснулся размятого конца. — Мне нравится, что ты злишься, давно не видел тебя таким, — философски сообщил он, пуская тонкую струю едкого дыма. Спокойствие старшего товарища угнетало фатальностью. Да и весь вид молодого человека был безысходно смиренным: сутулые плечи, поблёкшие глаза и тянущиеся вниз уголки губ. В свои двадцать с небольшим Рюноске был очень стар душой. Таким же пожилым в какие-то моменты был и Дадзай. Преждевременно постаревшее поколение. Увядание духа отражалось и на облике Акутагавы: тонкое атрофичное тело с сухой кожей, крупные мимические морщины и седые волосы, которые юноша постоянно окрашивал. Однако седина брала своё, пробиваясь сквозь смывающуюся краску на концах. — Сам-то прощал так? — обиженно нахохлился учащийся, глядя в кружку. — Прощал, — степенный кивок, дым снова потянулся с бледных уст. — Это сложно. Как и принять несправедливость мира с несовершенными людьми. Зато потом нет ни разочарований, ни мыслей, что всё будто делается назло тебе. Миру на тебя в принципе плевать. Он не создаст тебе комфорт, но и не накажет, если ты будешь «плохим». *** Согбенный трудноразрешимым вопросом Дадзай лениво помешивал ложечкой нефтяно-чёрный кофе в такт ненавязчивой попсовой музыке, звучавшей в кафе. На вкус напиток тоже не сильно отличался от петролеума. Юноша вполне допускал мысль, что пищевая промышленность давно научилась синтезировать полноценные продукты из остатков нефтепереработки, и кофе не был исключением. Что делать? Достоевский дал чётко понять, что заваренную кашу придётся расхлёбывать самому Осаму, и никому другому, что никто не выдаст универсальную формулу по решению проблемы и не устранит по мановению волшебной палочки. Жестокий вердикт: «Только тебе решать». Говорить легко, а вот как решать, если сам трус, опасающийся каждого своего шага? Если зачастую для тебя единственный способ разрешения невзгод — побег? На что Генерал дал весьма едкий ответ: «Будь любезен, скажи, на кой черт ты вообще взялся за его расстройство, раз такой слабый и трусливый?». После чего юноша всерьёз начал сомневаться в профессионализме мужчины как психотерапевта. Слишком холоден и жесток в высказываниях, как январская вьюга. Хотя пару советов вскользь упомянул: если он действительно хочет помочь Накахаре, то должен максимально отстраниться от него эмоционально, даже стать равнодушным. По возможности не давать оценку ни себе, ни своим поступкам, поступки же Тюи воспринимать как данность и не искать связи с собой, не вставать из жалости на место парня. Опять же провозглашать это просто, а выполнить — сложно. Как можно отрешиться от переживаний за Тюю, как простить себе ошибки и не бояться в очередной раз что-то испортить? Как в принципе вернуться в квартиру и посмотреть в голубые глаза? Невозможно тут же по щелчку отделаться от липкого чувства вины, которое пустило свои склизкие корни глубоко в сердце. Если же выжечь вину полностью, оставляя лишь пепелище, то и другие эмоции превратятся в прах, оставляя после себя пустоту и психопатическую анестезию. Любые другие проблемы не будут его волновать, он не станет долго бороться и кого-то спасать, а бросит погибать, с улыбкой наблюдая за тем, как в воздухе дымом растворяется человек. В известной степени постоянные угрызения совести и страх перед социумом делали молодого человека внимательным и понимающим. Эмпатия становилась инструментом адаптации и выживания в обществе, дабы лишний раз не ощущать злополучные муки совести за малейший проступок. Вот только перед кем Осаму был виноват? И в чём состояла его принципиальная вина? Особенно перед Накахарой? Разве студент причастен к болезни парня, явился предпосылкой к развитию расстройства? Нет. Уже до их встречи Тюя был захвачен патологией. Объективных причин для вины перед школьником не было, как и для стремления спасти, происходящего из пресловутого чувства. Тогда почему Дадзаю было так важно уберечь другого от самого себя? Неужели дело было в жалости? И молодой человек путал её, умильную жалость и акт мелочного самолюбования собственным милосердием и благородством, как многие другие, с нежной привязанностью? В таком случае сострадание, по своей сути, превозношение самого себя, не должное никогда переходить в презрение. Осаму же был убеждён в их равенстве, иной раз готов уступать, а ещё он мог ненавидеть Накахару, всей душой, как себе равного. И уж тем более сам школьник вызывал исключительно восхищение. Неужели единственной причиной, по которой юноша ежедневно боролся и терпел все трудности, любовь? То иррациональное чувство, испытываемое вопреки всему, просто так? Когда хорошо и спокойно с человеком, несмотря на разногласия? Неожиданно студент вспомнил свой первый разговор с Ано и его ключевой вопрос: «Насколько сильно ты любишь этого человека?». Он спрашивал именно о любви, а не симпатии, жалости, вине или желании самоутвердиться. Ничто из этих чувств, кроме любви, исходящей самое из себя, собственного самозабвенного желания вытащить Тюю из беды, рождённого той же самой любовью, не поможет справиться с анорексией. Любые другие порывы души окажутся недостаточными и быстро истощатся, перегорят, как спичка. Молодой человек в задумчивости отхлебнул стылый кофе. Он мог поклясться, что почувствовал на губах мазутную плёнку от напитка, которая никак не желала исчезать после того, как юноша несколько раз облизал маслянистые губы с синтетической горечью. Таково было общение с заведующим общим женским отделением: изначально оно казалось безвкусным, абстрактным и в какой-то степени нелепым, и лишь погодя раскрывался истинный лекарственный вкус, въедающийся в разум щёлоком. На самом деле нет тяжёлого бремени вины, следовательно, нет и страха ошибок. А без дурманящего воздействия негативных эмоций оценка реальности происходит иначе, уменьшается вероятность допустить оплошность. Без угнетающего чувства своей порочности и способности только разрушать, Осаму сможет объясниться с Тюей, убедить того, что вне зависимости от приёмов пищи он хороший и любимый, нет никакой нужды доказывать свои достоинства каким-то особым образом. И единственное для чего необходима еда — поддержание жизни и получение здорового удовольствия, чувства безопасности. Тем более Накахаре не нужно ограничивать себя в пище ради того, чтобы доказать свою привлекательность и право внимания со стороны. Самому юноше нужно лишь попросить прощение за «разбитую чашку» и предложить способ склеить её или заменить. Впервые равнодушие к ситуации несло Осаму умиротворение. Кофе уже не казался таким дрянным, музыка навязчивой, да и сама обстановка заиграла новыми, более яркими красками. Проблема не растаяла, перед ним до сих пор стояла высокая кирпичная стена, но появилось пару зазоров в кладке, позволяющие увидеть то, что находится за ней. Потому молодого человека не покинула уверенность, даже когда ему открыли дверь, недоверчиво щурясь. — Впустишь? — сколько самодовольства в одном слове, будто Осаму сделал одолжение своим явлением; и откуда взялась эта наглость? Кровь отхлынула от впалых щёк, Тюя с глухим рычанием стиснул зубы; большие глаза сияли льдом. — Не прощу, — в каждом звуке озлобленный скрежет обиды. — Мне и не нужно, — хмыкнул нахально студент, пряча руки в карманы пальто; ровность голоса стоила дрожащих рук; всё показушное — безразличие, смелость, чего ждать от картонки, как Дадзай? — Тогда убирайся, — пронзительный взгляд из-под неровной чёлки; костёр инквизиции куда доброжелательнее был бы. — Вот парадокс: чтобы убраться, мне нужно войти, — сам себе ухмыльнулся юноша, пожимая плечами; волнение иссушило горло. — Зачем ты это сделал? — Накахару начало трясти от злобы. Знал бы сам студент доподлинно причины своего поступка. — Захотел, — с какой-то безрассудностью беззаботно объявил молодой человек. — В жизни нужно попробовать всё, а умирать мне ещё не доводилось. Всё это Осаму говорил играючи, будто вовсе и не он сейчас объясняется, будто какой-то литературный герой, который любит рисоваться. — Вот попробуй жить на улице, — с ненавистью огрызнулся подросток, собираясь захлопнуть дверь; Осаму стало смешно от такой оборонительной реакции, хотя волнение сотрясало крупной дрожью. — Не хочу, — Дадзай ловко подставил ногу в дверной проём; раз он решил играть наглеца, то стоило делать это до конца. — Тюя, я виноват перед тобой, что решил переложить ответственность за свою прихоть на тебя. Я настолько труслив и слаб, что не могу отвечать за собственное существование. Это был лишь предлог, чтобы на тебя повлиять, вызвав чувство вины. Я сам хотел навредить себе, я устал от жизни. Синюшные губы сжались в тонкую полоску, зрачки сузились; щёку Осаму обожгли тонкие костлявые пальцы. Студент поражённо распахнул глаза и прикоснулся к горящей коже, странно ухмыляясь. — Почему тогда я должен отвечать за твою жизнь? — раздражённо рявкнул старшеклассник. — Потому что я захотел вверить свою жизнь тебе, — тихо, себе под нос признался юноша. — Не должен, — громче и чётче произнёс он. — Поэтому и говорю, что был виноват. — Да почему вы такие эгоисты? — отчаянно прошипел Тюя, сотрясаясь от негодования. — Думаете только о себе, как с себя скинуть ответственность. Почему я должен за вас быть виноватым? — Знаешь, один хороший человек сказал, что люди постоянно доставляют друг другу неудобства и что в этом нет ничего плохого, — Осаму развёл руками и усмехнулся. — Мне бы хотелось, чтобы ты был эгоистом и пользовался мной, — он приложил ладонь к груди. — Ты сам говорил, что не любишь, когда тебя используют, — с презрением прошипел учащийся. — Ты исключение, — с надеждой выдохнул студент — Не прощу, — упрямо повторил Накахара, сжимая ручку двери. — Не надо. Только пусти, — молодой человек осторожно раскрыл руки для объятий. Тюя долго смотрел исподлобья, потом отошёл от двери, недоверчиво следя за действиями соседа. Хотя бы что-то, на большее Дадзай и не рассчитывал.