Чёрный кофе без сахара

Прогулка по кладбищу Одасаку нисколько не прельщала, однако он брёл между могил по аллее, припорошённой снегом. Потому что об этой прогулке его попросил Дадзай, причём непонятно зачем, ведь напрямую с товарищем он не говорил и вообще не обращал никакого внимания на Сакуноске. Сам себе шёл, вдыхал свежий воздух, следил за чувственным вальсом снежинок, спускающихся с небес, и вёл малосвязанный монолог. Ода прощал Осаму подобную причуду, не потому что сам был настолько хорошим другом, а потому что это был Осаму. Ему можно простить всё, ему и прощали всё. Несуразные высказывания, экстраординарные поступки, резкие шутки. В нём была неуловимая харизма тоски. Ординатор тоже не был в силах устоять перед очарованием кукольно-стеклянных глаз и шутовской улыбки. Идея уехать на окраину города родилась в голове Дадзая внезапно, как искра при коротком замыкании, и он тут же порвался воплощать её в жизнь. Загорелся ею, как ребёнок, хотя до этого не был расположен к разговорам и вообще витал в облаках, что легко читалось по отрешённому взору, направленному неопределённо вдаль. Если многим Дадзай казался человеком расчётливым и обдумывающим свои поступки, точно агент разведслужбы, то Ода с первой их встречи понял, что тот живёт порывами и всякий его успех — лишь удачное стечение обстоятельств. Как друг Одасаку должен предостерегать молодого человека от необдуманных поступков — да кто его будет слушать? Осаму упрям, как стадо баранов, злопамятный и въедливый, точно клещ. Да, Сакуноске знал много качеств своего друга, которые другие и вообразить могли с трудом. Какой смысл бродить между строчек каменных плит с именами и датами жизни? Для ординатора практически никакого. Для Осаму — своего рода глубокий катарсис, моральное успокоение. И лучше Сакуноске проконтролирует процесс очищения чужой души, дабы это самая душа вдруг, опять же по прихоти настроения, не отошла в мир иной. Не важно, что творится в разуме Дадзая в момент расслабленного шага между надгробиями. Может, он подбирает себе подходящее местечко, может, переживает в фантазии один из способов суицида, главное, чтобы мрачный моцион на время отбил у студента желание наложить на себя руки. — Разве смерть не прекрасна? — тихо вопросил Осаму, задумчиво скользя коньячным взором по могилам, покрытым ледяным пеплом. Ответа на этот вопрос не требовалось, и Одасаку был этому несказанно рад. Иначе бы они рассорились. Такое заявление от будущего эскулапа, пускай и борющегося с разложением психики, кощунственно. Ода считал жизнь человека высшей ценностью и не понимал желание приятеля покончить с собой, лишь принимал как симптом тяжёлой меланхолии. — Смерть спокойна и честна, здесь, — юноша махнул длинной рукой на плиты, — все равны. Нет глупой суеты, лицемерия, есть лишь одна истина — ничто. Ничто, попирающее все законы физики и химии. Возможно, масса и энергия при умирании и сохраняются, разумеется это так, — Дадзай возмутился собственной глупости, — просто переходит в иную форму. Тем не менее то, что определяло человека как человека, обращается в ничто, хотя тело с его массой и энергией ещё есть. Или людей нет? Есть просто отдельные ничто, которые мнят себя чем-то, какой-то массой и энергией, причём претендующей на полезные свойства. Чем глубже они заходили, тем меньше порядка было в датах: совсем свежие могилы соседствовали чуть ли ни с могилами позапрошлого века. Одасаку не чувствовал ни ног, ни рук — ходили они уже около часа по безмолвным дорожкам, охраняемым пихтами, остриженными одинаково, подобно солдатам. Осаму же, невзирая на низкую температуру шёл в расстёгнутом пальто без шарфа, который стянул с шеи и нёс в руке вместе с шапкой. Слишком распалился от собственной воодушевлённой речи. А ведь практически всегда ходил чуть простуженный: либо шмыгал носом изредка, либо говорил с лёгкой хрипотцой воспаления. — Не подумай, что для меня важна и прекрасна исключительно смерть, вне контекста жизни, — впервые за долгое время Дадзай обратился в сторону товарища; его частое дыхание клубилось паром. — Нет, смерть только как прекрасный итог жизни. Смерть расставляет всё на свои места. И я совершенно не понимаю, почему люди так боятся смерти? Ведь это что ни на есть самое логичное в нашем мире. Это и есть вечность, которую так жаждут люди. Независимую, правдивую. Грубо говоря, смерть — это оценка всей твоей жизни, резюме, квинтэссенция человека. По тому как умер человек, можно дать верную характеристику всей жизни человека без лишней мишуры. Допустим, есть снаружи картонка благополучия, семья, карьера, дети, всё замечательно, такой жизни можно позавидовать. И вдруг человек в одиночестве травится таблетками. Почему? Да потому что эта счастливая жизнь была фикцией! — торжествующе огласил Осаму, подпрыгивая от обуявшего его восторга. — Или есть человек, все его обожают, все ему улыбаются, но стоит ему вдруг умереть — автокатастрофа, — он всплеснул руками, изображая взрыв двигателя, — и только пара человек пришла на его похороны, остальным же нет до него дела. Да и сам срок смерти говорит о многом. Слишком рано — человек не смог принести никакой пользы, долго прожил — от него была определённая польза, он должен был столько прожить. — Даже старые маразматики, изводящие всю свою семью? — Ода не удержался от ироничного замечания, хотя это было не самой разумной идеей. — Даже они, — с воодушевлением подхватил Дадзай, ускоряя невольно шаг и довольно быстро натыкаясь взглядом на каменный забор, будто он так и ждал оппозицию. — Тем более они. Это гротескный пример, как не нужно жить: не изводить напрасно близких и не терпеть дурного обращения к себе даже от родных. Вопреки логики люди лучше запоминают дурной пример. — Дурное порождает дурное, — настороженно заметил Сакуноске, разворачиваясь обратно по дорожке вместе с другом. — Не без этого, — согласился студент, — должны же быть последователи, иначе не будет этого примера неправильной жизни. Или же это наказание окружающим за неправильную жизнь, за то, что они не исполнили своё предназначение. В любом случае старые маразматики тоже очень важны. И суть не в них, а в смерти, — несколько хмуро напомнил Дадзай. — Я не думал, что это кладбище такое маленькое, — разочарование сползло с губ юноши густым паром, когда он увидел слева ещё одну арку-выход. Без лишних слов юноши направились к ней не спеша. Кажется, досада сбила Осаму с высокого полёта мысли, он обидчиво сунул руки в карманы пальто так, что с одной стороны несуразно торчали шапка и шарф. Вышли на незнакомую трассу, где проехало лишь две машины. С правой стороны, практически прижавшись к каменному забору кладбища стоял скромный продуктовый магазин. За забором была жизнь, которая хотела жрать, причем много и постоянно. Примеченная на другой стороне автобусная остановка носила условный характер и не обещала, что они смогут уехать из этого скорбного места. Все же молодые люди решили попытать счастья на ней и дождаться какого-нибудь призрачного автобуса — побрели на остановку. Рядом — железнодорожные пути. Когда с грохотом проносился поезд, Дадзай долго и с тоской смотрел на состав, точно хотел под него броситься и боролся с этим желанием. Ода не стал вмешиваться во внутреннее противоречие своими ненужными словами и лишь терпеливо наблюдал за приятелем. Бесконечная лента вагонов закончилась, они продолжили молчаливо шагать к остановке, мешая под ногами снежную грязь. Как и ожидалось, общественного транспорта и в помине не было. Пришлось идти на другую улицу через ту же злосчастную железную дорогу. — Ты думал о том, чтобы броситься под поезд? — вопросил Сакуноске, ступая по насыпи на зеленый свет семафора. — Что? — студент по-настоящему смутился, будто впервые узнал о подобной возможности суицида. — Нет. Просто меня поезда успокаивают. В детстве много ездил с родителями на них, мне нравилось. После этого посыпались всевозможные шутки и забавные случаи из жизни, точно Осаму не рассуждал о смерти совсем недавно. Сакуноске с удивлением отметил, что в друге появилась некая лёгкость и расслабленность, которой доселе не было. Точно юноша смог для себя разрешить чрезвычайно сложный вопрос и прийти в гармонию с самим собой. Достаточно было пересечь всего лишь одну улицу, как странная зона отчуждения закончилась: появились люди, автомобили — отравляющее дыхание жизни. Ещё переулок — и друзья вышли на центральную улицу, откуда можно было уехать в любую часть города. В автобус они сели удобно — практически полупустой. Осаму уже вовсю улыбался, от чего на душе Сакуноске становилось спокойно: свой катарсис приятель благополучно пережил. Расставаясь в парке с ним было тоже легко: не было опасения за жизнь и психическое состояние товарища. Осаму действительно ощущал себя хорошо и свободно, спокойно возвращался на квартиру. Рука сжимала в кармане пальто картонные пачки с таблетками. Про себя Дадзай подумал, что полный идиот, раз решил на кладбище наглотаться снотворного, двадцатью таблетками. Знал бы Одасаку, не приди бы он — и Осаму непременно совершил эту дурацкую попытку суицида. А теперь юноша не хотел расставаться с жизнью, раз в ней есть такие приятные моменты: прогулки по кладбищу и общение с другом, который тебя понимает. Правда студент не был уверен, что пропажа целых двух упаковок сильнодействующего препарата из отделения осталась незамеченной, и завтра его Мори-сенсей не отчитает за это. *** Когда Осаму стучался в кабинет заведующего мужским отделением, то ожидал увидеть там разозлённого преподавателя, который готов будет его отчитать благим и не очень матом, но никак не растерянного и измученного человека, который от безысходности выполняет свою работу, подобно неразумной машине, запрограммированной лишь на бездумное перебирание бумажек. Вместо страха быть наказанным и обруганным, студент теперь испытывал такой жгучий стыд, что ощущал себя заживо сжигаемым. Он не решался ближе подступиться к Мори. — Осаму, зачем ты взял две пачки фенобарбитала? — с бессильным спокойствием справился Огай, поднимая затуманенный печалью взор. — Я хотел заснуть, — опустив глаза в пол, смятенно отозвался юноша; вроде и не соврал, а в то же время истинную причину сокрыл, некий эвфемизм получился. — Ты понимаешь, что это подсудное дело? — следующий вопрос надрывал сердце Дадзая своим меланхоличным безразличием. — Да, — смиренно промолвил юноша, глотая терновый ком сухости и склоняя виновато голову вниз. — Раз ты это понимаешь, то какого чёрта берёшь сильнодействующий препарат из отделения для суицида?! — покровитель кричал, но настолько сипло, что ничем не отличалось от обычной размеренной речи. Словно он уже давно надорвал связки и теперь из последних сил извлекал из них звук. — Извините, Мори-сан, — только сейчас студент решился подойти к столу руководителя и вытащить из пальто две нетронутых пачки фенобарбитала. — Я даже их не открывал… — Мне всё равно, Осаму, — бесцветно высказался мужчина, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. — Я не могу сейчас с тобой адекватно говорить. Иди к Достоевскому, пускай он с тобой говорит. Я не психотерапевт, я психиатр. И если не пойдёшь к нему, то как психиатр, я запру тебя здесь к чёртовой матери и накачаю антидепрессантами и транквилизаторами до состояния растения, как и обещал тогда. Я даже жалею, что не сделал так раньше, пощадил тебя, — раздражённо прошипел он, ударяя кулаком по столу, который ропотливо хрустнул. — Мори-сан, я больше не буду, — с заминками прошептал молодой человек, втянув голову в плечи. — Прошу, иди к Достоевскому, иначе я вообще выставлю тебя из отделения, — на грани ярости предупредил Огай, возвращаясь к документации. Молодой человек растерянно отшатнулся от стола покровителя и нерешительно потоптался на месте. Он ощущал себя беспомощным котёнком, вышвырнутым в воду. Дадзай тонул в своих переживаниях: в вине, страхе, что от него практически отреклись. Студент едва сдерживался от порыва упасть на колени и слёзно взмолиться о прощении. Преподаватель проявлял безжалостное равнодушие к своему подопечному и его страданиям. Осаму начал злиться на заведующего, стиснул зубы, и, резко развернувшись, покинул кабинет. Чёрта с два он пойдёт добровольно к Генералу, чтобы ещё тот его отчитал за треклятый поступок. Лучше уж Дадзай сам больше не ступит ни шагу в отделении, раз Мори не хочет его видеть. Ему будто самому нравится целыми днями торчать в психушке и работать задарма? Всё тело обуяла дрожь, юноша не знал, что делать с этой гремучей смесью чувств в его груди, хотелось плакать и, может, действительно выговориться кому-то. Он хотел покаяться Мори, объясниться перед ним, но тот не желал его слушать. Наверное, ещё хорошо, что преподаватель за такую выходку его не пришиб на месте, не устроил скандал. И самое логичное в данной абсурдной ситуации обратиться к беспристрастному лицу — Ано. Стук в дверь заведующего женским отделением оказался бессильным поглаживанием лакированной поверхности, тем не менее его услышали и пригласили войти. Маскообразное спокойствие на лице Фёдора при виде студента превратились в апатию эмоционального выгорания. Дадзай своими выходками и проблемами достал абсолютно всех в этом месте. Даже Генерал, великолепно скрывающий свои эмоции, не смог удержаться от откровенно утомлённого выражения лица. — Извините, я вас не хотел беспокоить, — глухо начал юноша, смотря в сторону, лишь бы не встречаться с глазами цвета виол. — Вы знаете, я сам никогда бы лишний раз к вам не сунулся, но меня Мори-сан направил, чтобы непременно к вам, типа на сеанс психотерапии, — в конце своей речи Осаму брезгливо поморщился несуразности построения фраз и вообще тому, как отвратительно пресмыкающеся звучал его голос. — Знаешь, я не занимаюсь благотворительностью, — вздохнул Фёдор, тяжело поднимаясь со своего места, точно его придавила каменная плита астении. — Мне не доставляет удовольствия разбираться в чужих проблемах, это только моя работа, которая приносит прибыль, — он подошёл к столу в углу комнаты, где был небольшой электрический чайник и коробочки с чаем в пакетиках. — Но раз тебя прислал Мори, я слушаю, — чайник тихо зашипел, нагревая воду; рука Достоевского указала на стул. Осаму нерешительно сжимал свои вещи и косился на дверь. Фёдор с тоской вздохнул, глядя на визитёра, и в одну из кружек кинул пакетик с чаем. — Знаешь, что отличает умного человека от глупого? — вопросил Ано, наблюдая за тем, как в чайнике постепенно начинала закипать вода; Дадзай молчал. — Умный человек берёт на себя посильную ношу и просит помощи, когда она ему нужна, говорит о своей проблеме другим. Осаму, я не сомневаюсь, что ты умный человек, только немного труслив. Для признания своих слабостей нужна большая смелость. Я тоже этим грешу и с трудом признаю своё бессилие в некоторых ситуациях, — тонкая рука элегантно подхватила чайник и кипяток тонкой струей обрушился в чашку. — Хочешь чаю? — мягко поинтересовался заведующий, обращая спокойный взор на юношу. — Я не понимаю вас, — голос студента звенел от враждебности. — Вы строите из себя гостеприимного, хотя прямым текстом говорите, что я со своими проблемами, мягко говоря, достал, — он стиснул зубы от бурлящей ярости. — Все мы друг другу в этой жизни мешаем и приносим неудобства, ну и что с того? — с налётом насмешки заметил Фёдор. — Однако это не повод отказывать другим в понимании, даже если не занимаешься филантропией. По большому счёту, никого не должно волновать чужое неудобство, только достижение собственной цели. Значит, тебе с бергамотом, говорят, успокаивает, — заключил Генерал, извлекая из другой коробочки пакетик с чаем. — Разве это не эгоизм чистой воды? — опешил Дадзай, его губы сжались в плотную линию осуждения. — Причем какой-то животный эгоизм. — Скажи, чем принципиально люди отличаются от животных? — вопрос сквозил иронией; кипяток полился во вторую чашку. — Наличием мышления? Глупость, есть уйма экспериментов, доказывающих, что у млекопитающих достаточно хорошо развито мышление для решения своих практических задач. Наличие второй сигнальной системы? Сомнительное достижение — многие впустую тратят слова. Наличие абстрактного мышления? Много ты видел великих физиков, математиков, химиков, кто истинно осознаёт, что значит оперировать абстрактными понятиями? Так что, Осаму? — колко произнёс Достоевский, подходя к собеседнику, и протянул одну из двух кружек с чаем. Обескураженный студент, не думая, взял чашку и перехватил удобнее свои вещи свободной рукой. — В углу есть вешалка, — мягко указал Фёдор, дуя на пар, поднимающийся от напитка. — Принципиально ничем. У людей цели посложнее и правила выживания в популяции запутанней. Молодой человек был настолько смущён высказываниями Ано, пропитанными токсичной циничностью, что даже забыл первоначальную цель прихода к заведующему. Он неловко повесил на крючок верхнюю одежду и бросил рядом со стойкой сменную обувь и сумку, думал, что же возразить старшему медику. — Не знаю, с вами сложно спорить, вы любые аргументы обернёте в свою пользу, — хмыкнул устало студент и отхлебнул кипятка, и правда как-то спокойнее от этого пряного цитрусового аромата. — И не надо, — с лёгкой улыбкой предупредил Фёдор, присаживаясь за свой стол. — Это лишь мнение, и крайне глупо спорить с ним. Говорю только ради отвлечения твоего внимания, — пояснил он, отпивая довольно чай. — Зубы заговариваете? — со скепсисом осведомился Дадзай, уже с интересом подходя к визави и садясь на стул. — По-научному это называется нейро-лингвистическое программирование, — мужчина слабо усмехнулся. — И в рамках уже начатого программирования скажу, что психотерапевты вот таких слишком человечных индивидов возвращают на уровень животных, которые живут своими потребностями и не очень пекутся о других. Разумеется, с соблюдением общепринятых правил и умением отсрочивать удовлетворение своих потребностей, а некоторые переводить в иную форму — сублимировать. Но не бояться заявлять о своих нуждах и не стесняться при возможности их удовлетворить, чтобы достичь состояния комфорта, счастья. Так какая нужда побудила тебя переступить порог моего кабинета? — справился он, подпирая подбородок кулаком и отставляя чашку на стол. — Мори, — удручённо вздохнул студент, прихлёбывая уже безвкусный травянистый отвар. — Мори — не нужда, Мори — катализатор, ускоривший процесс твоего перемещения из пункта А в пункт Б, — насмешливо поправил Фёдор. — А вот тут вы не совсем правы… — с замешательством обронил Осаму, ставя чашку со стуком на стол. — Катализатор сам не вступает в реакцию и не расходуется в ходе нее, а Мори-сан и частично участник, и израсходовался порядком. Ано приподнял брови удивлённо-заинтересованно и даже подался вперёд, показывая тем самым свою готовность слушать. — Я не знаю, как сформулировать… — подавленно сообщил юноша, нервозно крутя чашку. — Без разницы, просто говори, как есть, — успокаивающе сказал Генерал. — Позавчера вечером я взял из отделения две пачки фенобарбитала, — с сомнением произнёс молодой человек, слова звучали деревянно-обрывисто. — Вчера днём я хотел отравиться на кладбище этими двумя пачками фенобарбитала. Сегодня я вернул Мори-сенсею две пачки фенобарбитала, потому что по моей просьбе друг согласился прогуляться по кладбищу, и я передумал совершать самоубийство, — он скомкал задумчиво губы, прокручивая озвученное в голове и оценивая степень несуразности собственных фраз. — Знаешь, в чём заключается успех психотерапии? — вдруг полюбопытствовал заведующий. — В профессионализме психотерапевта? — без раздумий выдал молодой человек. — Это, пожалуй, самое последнее из качеств, необходимых психотерапевту, — небрежно отмахнулся Достоевский. — Разве не замечал, что есть люди, которые на интуитивном уровне анализируют других людей лучше всяких психотерапевтов и помогают им? Прежде всего успех кроется в честности психотерапевта перед своим клиентом в своих мыслях и чувствах, желательно, чтобы и со стороны клиента было точно так же, — мягко пояснил Генерал, делая глоток чая, чтобы смочить пересохшее горло. — Так вот, я рад, что ты жив, что вернул таблетки в отделение, что Мори-сан отправил тебя ко мне. Ты несомненно прав: Мори-сан в данной ситуации непосредственный участник событий. И раз ты говоришь, что причина твоего прихода сюда Мори-сан, то поясни, почему ты так считаешь? — Может, потому что я не хочу, чтобы меня насильно держали в психушке, а Мори-сан обещал сделать это еще после той попытки, а сейчас повторно пригрозил запереть, если не пойду к вам, — язвительной интонации не вышло, зато получилась раздражённая жалоба в обидчивой детской манере. — Осаму, ты же понимаешь, что это не причина, — спокойно заметил Фёдор. — Могу догадываться, что ты не хочешь, чтобы в твоей голове кто-то копался, возможно, потому что в роли консультанта выступаю я, возможно, в твоей голове содержится то, что ты не хочешь пускать во вне. Совершенно не принципиально. Весь процесс терапии контролируется самим клиентом. Я не копну глубже, чем ты мне позволишь это сделать, — уверил Ано, всматриваясь в едва открытые карие глаза, которые вот-вот закроются от моральной усталости. — Я не могу быть уверенным, что не скажу чего-то лишнего, что могло бы послужить поводом для того, чтобы закрыть меня в одной из палат, — беспокойно протараторил Осаму, отстраняясь от визави. — Ты боишься, что тебя против воли будут держать в клинике? — участливо справился заведующий женским отделением. — Я боюсь сумасшествия, — практически одними губами прошептал молодой человек, напрягаясь всем телом. — Боюсь, что в один момент перестану различать, что у меня в голове, а что на самом деле происходит вокруг, что постепенно начну деградировать и в конечном счёте превращусь в создание, чья жизнь ничем не отличается от пассивного существования растения, — тихой скороговоркой выпалил он, сжимая на себе рубашку. — Разве есть предпосылки к сумасшествию? — размеренно узнал Генерал. — Генетика? — Нет, — студент довольно живо для своего индифферентного вида замотал головой в отрицании. — Собственные мысли, способ мышления, желания. — Поясни, пожалуйста, — размеренно попросил Достоевский, отпивая чай. — Все психологические методики, тесты у меня имеют результаты, указывающие на шизофрению. Бывают навязчивые мысли навредить кому-нибудь, возможно, убить, просто так, из любопытства, — спешно высказался юноша, все же наклоняясь ближе к собеседнику. На тревожное сообщение мужчина добродушно усмехнулся, прикрыл улыбку кулаком с резкими, точно вытесанными, очертаниями костей, скрепляемые сетью вен и сухожилий. Осаму растерянно забегал глазами, вдруг ставшими широкими и выпученными. Ему стало страшно от того, что его слова воспримут, как прямое доказательство его безумия. — Осаму, а теперь со своих эмоций переключись на логику. Отдели себя от себя и взгляни на происходящее со стороны. Что ты видишь? — полюбопытствовал заведующий, растягивая очаровательную лодочку улыбки, покачивающуюся на зеркальной глади уверенной расслабленности. Дадзай начал ломать руки, звонко щёлкая выдающимися суставами, сглотнул кисель слюны, что острый кадык отчётливо дёрнулся, прикрыл веки. Ладно, его ещё не собирались запирать в палате и фиксировать к койке. От усиленной работы мысли под пергаментом кожи с фиолетовой паутинкой венок двигались глазные яблоки, короткие густые ресницы трепетали. На самом деле просьба Ано похожа на форменное издевательство: расщепить себя на две личности, разделить все психические процессы, когда сам студент только что говорил о своих опасениях, что в скором времени он поселится в клинике под рубрикой F 20. Если не судить критически, то Фёдор просил о простой рефлексии. Что же происходило с Дадзаем Осаму? Он боялся шизофрении на основании психологических тестов и некоторых особенностях мышления. Ни галлюцинаций, ни мании преследования, иногда обсессия, больше ничего. Какой диагноз можно на основании этого поставить? — Тревога, — открыв глаза, заключил студент. — Тревога и навязчивые мысли, — выдохнул он, обессиленно взмахнув кистью руки. — Синдром студента-медика, приписываю себе то, что знаю, — юноша изнеможённо откинул курчавую голову, опираясь о спинку стула. — Смотри, как быстро мы вылечили шизофрению, — деланно восхищённо отозвался мужчина, Дадзай нахмурился от чужого сарказма. — Позволь поинтересоваться, я вызываю у тебя ощущения, аналогичные тем, что возникают при общении с шизофреником? — Нет, — молодой человек удивился вопросу. — А зря, — усмехнулся заведующий женским отделением. — Ведь у всех клинических психологов волосы дыбом вставали от моих ответов и по всем методикам я выхожу таким махровым шизофреником. В студенчестве мной пугали психологов. То же самое, что студентам на внутренних болезнях дать обследовать человека с situs inversus. — С зеркально отражёнными органами? — на свой вопрос Осаму получил утвердительный кивок и лукавый прищур. — Вообрази весь ужас неопытных эскулапов, — довольно проговорил мужчина. — Перкутируют — сердце уехало вправо, печени в помине нет с нужной стороны. А у человека всего лишь был гипертонический криз, в остальном — абсолютно здоров. У студентов от недоумения голова на части разрывается. Тут точно так же: нет никакой патологии, лишь иной способ мышления. Вообще, что есть болезнь? — Как будто на экзамене по патофизиологии, — досадливо шикнул юноша, ероша волосы. — Такое состояние организма, когда он не может поддерживать гомеостаз даже при напряжении механизмов адаптации. — Скажем по-другому, организм не может адаптироваться к окружающей среде, в том числе и социальной, если говорить о психиатрии. — Да, — согласный кивок. — Твоя «шизофрения» мешает тебе адаптироваться в социуме, ты кому-то навредил, пребывая в состоянии помутнения рассудка? — отрицательное покачивание головой. — И есть только тревога о возможном сумасшествии? — Да. Сейчас ничего такого нет, но может возникнуть, — напряжённо высказался Дадзай, обхватывая чашку обеими руками. — Хорошо, допустим, через год у тебя появится шизофрения, увидишь что-то или услышишь голоса. Что в этом такого страшного? — весомо заметил Фёдор. — Всё? Это клеймо на всю жизнь, это галлюцинации, распад мышления и личности, — с какой-то неприязнью высказался молодой человек. — Ты прямо рисуешь какой-то апокалипсис, а если здраво рассудить, то как всё будет? — мягко настаивал Достоевский. — Я обращусь к Мори-сенсею, он назначит нейролептики, я буду их постоянно пить, психотическая симптоматика купируется, грубых нарушений мышления не будет. — Так о какой там деградации личности идёт речь? Тебе не тринадцать лет, чтобы развилась злокачественная шизофрения, когда идёт прогрессирование не по дням, а по часам. — Не знаю, — растерянно обронил студент, быстро отпивая из чашки. — До сих пор шизофрения для тебя так страшна? — справился Достоевский. — Нет, буду пить таблетки, с рассудком будет все относительно в порядке. — Первоначально ты сказал, что боишься сумасшествия, а не конкретно шизофрении, — осторожно напомнил Ано. — Безумие синоним шизофрении или всё же имеет более широкое значение? — Более широкое значение, — нехотя отозвался Осаму, потирая пальцами лоб. — Я боюсь стать неправильным, странным, беспомощным, ненормальным, — он ощутил, как собственные слова начали стискивать и жечь грудь, сделал глоток остывшего чая. — Ты наговорил много, постарайся выделить что-то ведущее, или сформулируй иначе, более конкретно. — Я боюсь стать ненормальным, — с некоторым усилием промолвил студент. — Потому что тогда я не смогу понимать ни себя, ни окружающих, и окружающие совершенно перестанут меня понимать. От меня все отвернутся, потому что непонятное вызывает страх и неприязнь. А один я со своим сумасшествием ничего не сделаю. Точнее я не знаю, как будет тогда, это то, что я сейчас представляю, — юноша закончил фразу надрывным писком из-за того, что невидимая рука вдруг сдавила гортань., ресницы склеивали подступившие слёзы. — Не смогу объяснить, сам себя не понимая. Просто будет плохо, но бесполезно говорить о том, что больно, не указывая, где болит. В этом и заключается беспомощность, что ты хочешь помощи, но не имеешь возможности о ней попросить. Тебе никто не окажет помощь, потому что не имеют понятия о твоей проблеме. — Может, успокоительного? — участливо справился Генерал. — У меня есть и виски, если что, — он заговорщически понизил голос. — Нет, не нужно, — с некоторой агрессией отреагировал молодой человек. — Ты хочешь помощи и при этом отказываешься от неё, — задумчиво указал Фёдор. — Видимо, тебе сейчас сложно собраться с мыслями. Тогда вернёмся в детство, откуда такой навязчивый страх сумасшествия? — Хорошо, сейчас, — юноша зажмурился и потёр глаза, стараясь собрать аморфное вещество в голове в стройные предложения. — С самого детства многие меня считали не от мира сего, неправильным, неполноценным, подозреваю, что родители были не исключением. Меня не понимали, хотя я и говорил обо всём, что чувствую и о чем думаю. Позднее понял, что это не самая лучшая затея: все еще сильнее убеждались в моей нестандартности. Когда мне нужна была помощь, я её не получал. А попытки самостоятельно справиться со своим состоянием приводили к неприятностям и скандалам, хотя я не делал ничего особенно дурного. Только хотел облегчить своё состояние. После пары неудачных попыток я перестал просить помощи и пытаться облегчить душевное состояние, начал играть для всех угодливого шута. Отвратительное занятие, но так меня понимали и принимали. Я был хорошим и вполне нормальным. Со мной общаются и изредка помогают. Сумасшествие означает, что я больше не смогу скрывать своё состояние, не смогу играть на публику и снова окажусь в яме непонимания, одиночества. Ни мне не помогут, ни я сам себе. Да, я не принимаю помощь, потому что не верю, что мне хотят и могут помочь. — Как понимаю, ты не хочешь говорить о событиях, когда ты искал способы самопомощи, они тебе слишком неприятны? — опасливо справился мужчина и отпил из чашки. — В какой-то степени я их уже переварил, — с трудом промолвил студент. — Думаю, этого достаточно, чтобы понимать, откуда появилась моя своеобразная фобия, — заключил он, подавленно уставляясь на стену болезненно-мятного цвета. — Мы не об этом должны говорить, — с толикой пренебрежения напомнил Дадзай. — А о моей несостоявшейся попытки суицида, Мори-сан, и почему я всё-таки к вам пришёл. Вы хорошо заговариваете зубы, что я так начал болтать. Честно. Обычно чем больше слов, тем меньше правды, — молодой человек печально усмехнулся и обратил пустой, как у мёртвой рыбы, взор на визави. — Сочту за комплимент, — самодовольно сказал Достоевский, откидываясь на спинку стула и закидывая ногу на ногу. — Могу дать пару примечательных книжек по НЛП. — Нет, господин Достоевский, это не заслуга книг, — Осаму устало и как-то сонно улыбнулся. — Это ваш природный дар, заводские настройки довольно сильной эмпатии и харизмы. Как вы и сказали в начале нашего импровизированного сеанса: залог успеха терапии — честность. Вы бы не стали на мне испытывать трюки с суггестией намеренно. — Пожалуй, — снисходительно согласился Фёдор, возвращая студенту слабую улыбку. — За время нашего разговора ты смог понять, почему ты здесь всё же оказался? — Знаете, меня не беспокоит моё желание покончить с жизнью. Если курсе на третьем я пугался таких мыслей, то сейчас свыкся с ними, они стали частью меня. Размышления о смерти практически стали похожи на приём пищи или умывание — элемент рутины. Меня даже не беспокоит угроза Мори-сенсея запереть меня в одной из палат или вовсе не пускать в отделение. Вышеперечисленное не заставило бы прийти меня к вам. Не дорожу ни своей жизнью, ни будущим. Но мне стала небезразлична и удивительна реакция Мори-сан на мой поступок. Он практически не кричал на меня, не кинулся искать меня, как обнаружил пропажу, я уверен, он узнал о ней в тот же день, он был подавлен и почему-то в отчаянии. Именно из-за этого я пришёл к вам. Мне было жалко Мори-сан, стыдно, что я его огорчил, довел до такого состояния. Я всех огорчаю и разочаровываю. Хочу понять, что со мной не так, почему я всем приношу страдания? — Потому что у людей есть много ложных представлений о себе и окружающей действительности. Ты в этом мире ещё никого не разочаровал: люди сами разочаровывались в тебе, так как имели на твой счёт ошибочные представления. Ты есть ты и в праве поступать отлично от представлений других людей. Мори на тебя не кричал и не искал тебя, потому что понимал, что его представления не соответствуют действительности, и ты не обязан соответствовать его фантазиям, как бы он этого ни хотел. Грубо говоря, розовые очки разбились стёклами внутрь, ему больно несомненно, но вина за это полностью на его плечах. Ты это хотел узнать? — уточнил Ано, склоняя голову чуть вбок. — Отчасти, — задумчиво пробормотал Дадзай, отхлёбывая стылый и безвкусный чай. — Я помню, что вы мне говорили в прошлый раз, что я не должен угождать другим. Сейчас я хочу угодить себе, и понять, почему меня так задели переживания Мори-сан, почему я не могу не делать чего-то, хотя знаю, что мой поступок расстроит близких мне людей. Всё равно делаю и жалею. — Извини, немного не понял часть про «почему меня задели переживания Мори-сан», — смущённо оповестил Фёдор. — Да, звучит странно, — согласился юноша, поджимая губы. — Обычно перед знакомыми или близкими мне за поступок стыдно, я виню себя за совершённое, сейчас же мне было стыдно не за сам поступок, а за то, что я расстроил Мори, мне было жалко его, но не страшно наказания. — То есть сам спектр эмоций для тебя нов в подобных ситуациях? — уточнил мужчина. — Да. — Если это действительно так, то, поздравляю, ты избавился частично от бреда самоуничижения. Даже если ты сейчас думаешь о себе в негативном ключе, то твоё подсознание, твоя истинная сущность противится этому. Ты испытываешь не вину, а жалость, желание другого утешить, сделать приятное другому. — Видимо, себялюбие и остановило меня в этот раз от попытки суицида, — несколько удручённо заметил студент. — Обычно меня останавливало лишь то, что у других будут проблемы. На этот раз мне было плевать на других, просто в какой-то момент мне захотелось жить, просто узнать, что будет дальше. Возможно, с надеждой на приятные вещи, как общение с близкими, поход в кино или ещё что-то. — Не исключено, — поддержал Фёдор. — А теперь, пожалуйста, расскажи, что и как было, особенно что ты чувствовал в те или иные моменты. — Я малодушно хотел сбежать от всех сложностей из-за усталости, во мне не осталось сил что-либо делать. До этого, когда занимался селфхармом, я считал себя никчемным, не достойным жизни, чего-то приятного, постоянно испытывал чувство вины за своё существование. В этот раз я просто устал. Знал, чем грозит пропажа и всё равно взял, потому что потом меня это не будет волновать. И пожалел только, что было всего лишь две неоткрытых пачки — могло не сработать так, как хотелось. На следующий день сказал Тюе, что хочу проветриться, он спокойно отпустил — с чего ему волноваться? Вечером я был жутко доволен удачной операцией с фенобарбиталом, да и утром проснулся бодрым от предвкушения. Одним словом, не вызывал подозрений. Даже специально позвонил Одасаку, мой друг, предложил прогуляться. У него оказалось свободное время, чему я очень обрадовался. Бесцельно бродили по городу, говорили об отстранённых вещах. Затем решил: предложу Оде прогулку на кладбище, если согласится, то погуляем там недолго и разойдемся, а я быстро вернусь обратно, там и наглотаюсь таблеток. Если откажет, то ещё легче — под каким-нибудь предлогом улизну на кладбище и спокойно съем две пачки фенобарбитала. — Почему именно на кладбище? — Достоевский позволил себе перебить говорившего. — Там тихо, красиво и никого нет. Мне бы никто не помешал, никто бы не нашёл сразу тело — удобно. До этого уже бывал там, бродил во время тоски, и подметил, что довольно удобное место для суицида. — Не поспоришь, — задумчиво хмыкнул Ано. — Прошу, продолжай. Извини, что перебил. — На кладбище я болтал всякую чепуху, Одасаку молчал большей частью. Он привык к моим бредням. Мы обошли всё кладбище. Впервые было ощущение, что я полностью высказался, стало даже легко. Идея наглотаться таблеток показалась глупой, я вернулся домой, хорошо провёл время с Тюей. У нас начали налаживаться отношения. — Задам сейчас провокационный вопрос, в какой-то мере неэтичный: не жалеешь, что передумал и сидишь здесь? Осаму невольно усмехнулся: по своей сути все врачи немного садисты. Спрашивают, где болит, с единственной целью надавить на указанное место и убедиться в правдивости слов пациента. — Если только смутное сожаление. Сейчас я точно не смогу на себя наложить руки, хотя усталь есть. Не позволяет подобие гордыни. Есть куда более бесполезные люди, и они не спешат покидать этот мир. А я, может, на что-нибудь ещё сгожусь, найду что-нибудь интересное в жизни. Скажите, и часто вам приходится выслушивать подобный бред? — иронично поинтересовался студент. — По мне сложно сказать, что я люблю людей, тем не менее это так, — Фёдор ласково улыбнулся уголками губ. — И то, что мне говорят на сеансах или в личной беседе, мне очень нравится. Любопытно наблюдать за другими людьми, за их поведением, проявлением чувств. — И в психотерапевты пошли из-за великой любви к людям? — с любопытством и одновременным недоверием ребёнка осведомился юноша. — Разумеется, нет, — ухмыльнулся Фёдор. — первоначально я сам хотел решить для себя вопрос: что со мной не так? — Разрешили? — До сих пор не знаю, что со мной не так, — тихо рассмеялся Достоевский. — Правда теперь меня этот вопрос мало волнует. Какая разница, что меня отличает от других, и как другие относятся к этому отличию? Главное, что я занимаюсь тем, что мне нравится, ни в чём не нуждаюсь, и если возникают какие-то проблемы в жизни, то я уверен, что с ними справлюсь. — Вы сами посещаете психотерапевта или психолога? — Психотерапевта. Естественно, это практически часть моей работы. Чтобы я мог, как чистое зеркало, показывать человеку, кто он таков. Если у меня в голове будет беспорядок, то вряд ли смогу навести его в чужой. — Получается, что со всеми людьми что-то не так, просто кто-то из-за этого заморачивается, а кто-то — нет и живет вполне счастливой жизнью? И в целом меня не должно волновать так сильно, что думают другие, это должно быть лишь неким указателем, куда лучше двигаться? — резюмировал юноша, с сомнением глядя на свою полупустую чашку с чаем, на которой начала образовываться перламутровая плёнка. — Всё верно, — согласился заведующий. — Я это осознаю. Например, я не хочу расстраивать Мори, но делаю то, что его расстроит. Почему? — Амбивалентные желания. Одно из них не твоё, а сознательной части коры головного мозга. Вопрос, какое из них кому принадлежит? — пытливо обронил Фёдор. — И ответить на этот вопрос ты должен сам. Особенно если ты не хочешь, чтобы на твои мозги было воздействие со стороны. — И откуда такая амбивалентность? — Из твоего детства. Ты сейчас сам говорил, что твои потребности не удовлетворялись из-за чего ты страдал, тебе их приходилось подавлять, чтобы быть угодным другим. И чужие желания ты выдавал за свои. Сейчас полагаю, задолго до этого, насильственная схема «быть хорошим для других» расшаталась. Истинные желания и эмоции вырываются наружу и мешаются с должными. Ты не можешь определить, что есть что, поэтому метаешься между истиной и ложью. Ты как трёхлетний ребёнок, которому нужно объяснять, что он в действительности чувствует и хочет. Тебе придётся самому себе объяснять всё это. Разумеется, с ошибками. С психотерапевтом тебе было бы легче, но ты добровольно не пойдёшь. Поэтому, чтобы тебе облегчить старт поиска своих настоящих желаний и чувств, дам наводку. Почему ты всё-таки не покончил с собой? Что это было? Твоё собственное желание или обязанность, игра? И какими ощущениями сопровождалось это решение? — Лёгкость и уверенность, — понимающе высказался Дадзай. — Вы сегодня на удивления добры. — Ты сегодня на удивление покладист и хорошо соображаешь, — с добродушной улыбкой на бледных устах передразнил Ано. — Вы что, неньютоновская жидкость? — скепсис придавал голосу студента резкие нотки. — Скажу больше, все люди своего рода неньютоновские жидкости. Чем мягче на них воздействуешь, тем жиже, пластичнее они становятся в твоих руках. Стоит приложить чуть больше силы — моментально становятся бронированными. Ты и без меня это знаешь, только почему-то не пользуешься этим. — Видимо, потому что дурак, — опечаленно вздохнул юноша. — С вами всегда так странно говорить: кажется, что бессмыслица, и лишь потом доходит смысл, и будто ты сам до этого догадался. — Примерно в этом и заключается роль психотерапевта, чтобы сам человек в себе разобрался. — Ладно, если со мной более или менее понятно, то что делать с Мори-сан? Точнее есть ли смысл мне снова идти к нему? — А сам как думаешь? — заискивающе осведомился мужчина, сцепляя пальцы в замок. — Думаю, не самая лучшая идея, — Осаму скривился. — Вот и молодец, что так думаешь. Денька два не появляйся в отделении, он отойдёт, тогда спокойно и поговорите, — ровно заверил Достоевский. — Сейчас я с ним побеседую. — И часто вы занимаетесь бесплатной терапией? — Не думай, что часто, в следующий раз за сеанс я возьму с тебя по двойному тарифу, — глумливо хохотнул заведующий женским отделением. — Даже не хочу знать прайс, — медленно отворачиваясь от визави, студент сделал вид будто ни при чём. — В любом случае спасибо, господин Достоевский, — серьёзно и почтенно проговорил юноша. — Конечно-конечно, — отмахнулся Фёдор. — Дадзай, не утомляйте меня своим чересчур долгим пребыванием в моём кабинете, — наигранно брезгливо начал отмахиваться он. — Как скажете, — Осаму подскочил со стула и в фиглярской манере поклонился чуть ли не в пол старшему медику, быстро схватил свои вещи и покинул кабинет.