Чёрный кофе без сахара

Лето выдалось холодным и дождливым; в середине июля было зябко в толстовке под халатом. Пасмурная погода нагоняла тоску, неясная тревога надкусывала сердце, из-за чего Осаму метался по коридору перед лекционным залом, точно раненный зверёк. Он не понимал, что с ним происходит и почему? Лишь чувствовал, что внутренности завязывались в тугой болезненный узел, конечности онемели, и начало слегка шатать, как перед обмороком. — Осаму, тебя декан попросил после пары зайти, — оповестила подошедшая Акико. — Зачем? — с истерическим нотами выпалил молодой человек. Пол начал медленно переворачиваться, а ноги оплавляться разогретым воском. Девушка с растерянностью испуга наблюдала за тем, как лицо одногруппника тускнело до цвета извести, а ставшие безжизненными глаза широко распахнулись. Озноб усилился и боль в животе превратилась в пронзительную, невыносимую, как при аппендиците, что студент вцепился обеими руками в плечи Йосано. Он точно не представлял, зачем сделал это: чтобы как-то сохранить равновесие или чтобы вытребовать у приятельницы в ответ на свой вопрос. За исключением некоторых мелких вопросов Фукудзава никогда лично не вызывал его к себе. И сейчас Осаму не понимал, зачем вдруг понадобился декану, но от этого известия сердце сильнее защемило тревогой. С чего вообще его вызывать? У него не было ни долгов, ни каких-либо провинностей, кроме прогулов и опозданий. Неужели они послужили поводом для беседы? Впервые молодой человек задумался о последствиях своих прогулов, пускай и разрешённых преподавателями. Могли ли они стать поводом для отчисления на шестом курсе? — Не знаю, — взволнованно прошипела Акико, отшатываясь от визави с жалобным болезненным писком. — Извини, — растерянно выдохнул Осаму, поглаживая бережно подругу по рукам. — Он ничего не сказал, рассержен? — вопросы посыпались, точно листья под осенним ветром. — Нет, ничего, спокойный, даже весёлый. — сбивчиво поведала одногруппница. Слова Йосано нисколько не успокоили юношу, но более не было времени допытываться, потому что поток хлынул внутрь аудитории. Всю лекцию Осаму раздумывал, зачем вдруг его вызвали в деканат, рисуя в тетради абстракцию, призванную сублимировать тревожное возбуждение. Записывать за профессором было вдвойне бесполезно: во-первых, цикл по дисциплине давно прошёл, во-вторых, материал диктовался быстро и без повторений, что было невозможно разборчиво записать при всём желании. В главный корпус, где располагался деканат, Дадзай побежал, не одевшись и кое-как собрав вещи в комок, потому что мысли об отчислении на протяжении полутора часов не отпускали, вцепившись в конечности сознания тяжёлыми кандалами. Ему было дорого место в университете, по-настоящему дорого, при всём разочаровании в медицине. Это цепляние за нелюбимое, давно разочаровавшее было проявлением безысходности, потому что Осаму давно перестал себя мыслить в иной области, кроме медицины. Потому что он ни на что больше не способен, а если и способен, то не в силах потратить ещё несколько лет на учёбу. Торопливый стук в дверь кричал беспокойством, студент буквально ввалился в кабинет, сильно удивляя секретаря своим растрёпанным видом. Дадзай захлёбывался словами, как застоявшейся, цветущей водой; женщина чудом разобрала скомканный вопрос: «Здесь ли Фукудзава-сан?». Получив положительный ответ, молодой человек моментально кинулся к кабинету декана. — Фукудзава-сан, вызывали? — скороговоркой вырвалось у Осаму, после того, как он вошёл в кабинет с коротким стуком. — Осаму? — мужчина поднял взгляд на прибывшего и внимательно посмотрел сквозь вогнутые линзы овальных очков, несколько смягчающих резкие черты лица. — Да, я хотел с тобой поговорить, будь добр, закрой дверь, — ровно попросил преподаватель, кивая на щель. — О чём? — спешно справился юноша, вторя громкому щелчку замка. — О твоей успеваемости, — мягко промолвил Юкити, откладывая в сторону ручку и снимая элегантным движением очки в тонкой оправе. — Присаживайся. Дадзай почувствовал себя пружиной, которую неопределённо долго растягивали, а затем вдруг отпустили: по инерции должен был рухнуть на пол. За своевременное предложение сесть молодой человек был благодарен Фукудзаве. Опустившись на место Осаму потерял всякую волю, растёкся по мягкому сиденью безысходностью. Он смирился для себя с отчислением. Призрачный вид студента смутил и обеспокоил мужчину, он чуть ближе склонился к визави. — С тобой всё в порядке? Плохо? — внимательно наблюдая за состояние молодого человека, вопросил преподаватель. — Всё хорошо, — Осаму натянул на лицо вымученную улыбку. — Что-то не так с моей успеваемостью? — опасливо поинтересовался он с каким-то напряжением; сам же полагал, что его стошнит собственным ошалело бьющимся сердцем. — С ней всё хорошо, — поспешил заверить мужчина. — Я бы хотел поговорить с тобой о дипломе с отличием. Слова — моральный тайфун, снёсший ледяной волной все мысли. Неужели с его посредственными оценками такое возможно? Именно сейчас было самым подходящим, с привкусом разочарования, пробуждение. И оно настало болезненным воспоминанием о провальном ответе на экзамене, распустившемся в сознании зловонной раффлезией. — К сожалению, не выйдет, — с облегчённой улыбкой объявил Дадзай; у него даже появились силы расправить плечи и выпрямиться. — У меня тройка по гистологии. — У тебя не так много четвёрок, один экзамен можно пересдать, — мягко проговорил декан, в голосе проскользнули настойчивые интонации. Озноб с новой силой охватил худое тело. Студенту легче выдержать четвертование, чем пересдачу по гистологии, которую за четыре года успел забыть раз десять. Дадзай уже был согласен на отчисление, которого так страшился. Он готов был протестующе возопить, но мужчина продолжил свою размеренную речь. — Понимаешь, диплом с отличием — это не столько престиж вуза и факультета, сколько твой собственный. И я считаю, что студент должен получать награду за свои труды, если он её заслужил. А ты её заслужил: у тебя практически все пятёрки, ты писал научные работы, и сейчас пишешь под руководством Достоевского, со слов Мори-сан, — пояснил Юкити с улыбкой на губах. Упоминание Мори Огайя было сродни обоюдоострому ножу, загнанному по самую рукоять в спину Осаму. Ему не оставляли выбора, спасительного отказа, ведь не просто так в разговоре проскользнуло имя покровителя. Не было сомнений, именно Огай попросил провести беседу с молодым человеком. И самое ужасное в этом было то, что отказать Мори юноша не имел морального права, иначе на всю оставшуюся жизнь будет преследовать чувство вины за свою чёрную неблагодарность. — Фукудзава-сан, я не знаю ни гистологию, ни эмбриологию, — безысходно проскулил Осаму, надеясь, что этот последний аргумент поможет избежать участи отличника. — Тогда её сдал по чистой случайности. — У тебя будет достаточно времени на повторение, — успокоил преподаватель. — И я знаю, как ты можешь учиться, отвечать. Перед глазами поплыло, и только остатки силы воли позволяли ему держаться на стуле. Ног он не чувствовал, точно после перенесённого в тяжелой форме полиомиелита. Его не спрашивали, лишь констатировали факт. От осознания своего рабского положения появилась кривая от вежливости улыбка. — Да, конечно, — отрешённо пробормотал студент, глядя куда-то сквозь визави. *** Домой Осаму пришёл тихо, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ему совершенно не хотелось знать, что происходило в жизни Тюи, вообще знать самого парня, и уж точно не хотел отвечать на дурацкие вопросы о том, почему же сегодня он не играет привычную роль некого шута. Сил ни на что не было: ни на речь, ни на злость, успевшую перегореть и обратиться в угли, ни на то, чтобы поддерживать свой организм в вертикальном состоянии. Когда чудившийся бесконечным коридор превратился в его спальню, юноша, не переодеваясь, упал на свою постель лицом в подушку и сжал её с боков. От гремучей смеси усталости, безнадёжности и уныния хотелось рыдать. Ничего не выходило, только сердце сильнее сжимали тиски бессилия. Дадзаю необходимы были слёзы, чтобы выбраться из клетки своего сознания, которое медленно превращало его сердце в отбивную. Он хотел умереть как никогда в жизни. Не потому что считал себя недостойным, жалким, приносящим всем беды, просто ему опостылело жить в этой череде бессмысленных страданий и ежедневно проделывать сизифов труд. Он не видел никаких перспектив в дальнейшем своем существовании, всё казалось напрасным. В своей жизни студент уже несколько раз безуспешно встречался с чёрной дамой, начиная с раннего детства. Он мог в пять лет умереть от тяжёлой двусторонней пневмонии, мог в одиннадцать утонуть, в двадцать сойти с крыши, однако жил до сих пор. И совершенно никто не отвечал на его страстные призывы просто не встретить следующий день. Осаму всё равно открывал глаза рано утром и с досадой понимал, что всё ещё дышал, двигался, мыслил. Согласно Декарту мысли, пускай негативно-отравляющие, провозглашали обременяющее бытие. — Осаму, — звенящий от неуверенности голос раздался над ухом молодого человека; тонкие пальцы робко коснулись плеча. — Осаму, что с тобой? Вопрос, пронизанный неподдельным беспокойством, вызывал концентрированную ненависть к Накахаре. Ему действительно есть дело до Осаму или он беспокоился лишь о том, как состояние юноши отразится на нём самом? Если бы были силы, Дадзай непременно оттолкнул бы от себя школьника да так, чтобы он до хруста в позвоночнике приложился о стену и гул бетона надолго повис в комнате. — Осаму, тебе плохо? — страх придавал настойчивости голосу Накахары. Желание, продиктованное агрессивным аффектом, моментально угасло, точно яркая вспышка разрядившегося фонарика в темноте. Ведь Тюя не виноват в том, что когда-то юноша с большим трудом сдал гистологию, не доучив материал, что теперь его вынуждают пересдавать треклятый экзамен, что сам Осаму вдруг решил поиграть в героя и вытащить учащегося из расстройства пищевого поведения, ослушавшись Достоевского, который изначально предупреждал о провальности подобной затеи. Только сам студент. — Осаму, ответь хоть что-нибудь, — отчаяние надламывало интонации до степени расстроенного фортепиано. — Всё хорошо, милый, просто устал, — молодой человек слегка повернул голову вбок, чтобы увидеть рядом стоящего Тюю, будто вылепленного из алебастра — настолько волнение обескровило его. Всё равно ни слёз, ни красных глаз не было — можно соврать, уродливо улыбнуться, как будто Дадзай гляделся в кривое зеркало своей привычки скрывать эмоции. Он снова говорил заученную мантру «всё хорошо», хотя сам давно перестал в неё верить. Зато окружающие легко верили и считали, что в сущности нет никаких проблем, что он и дальше может фарисейничать, помогать, выполнять свои обыденные функции. Разве не от этого бесконечного фарса Осаму так устал? От того что его воспринимали как бездушный набор полезных качеств? Так почему сейчас он пытался уверить парня в том, что является исключительно удобным предметом, а не человеком, которому время от времени требуется помощь? — Всё хорошо, — шёпотом сообщил студент, переворачиваясь набок и поглаживая утешительно тонкую руку школьника, безвольно свисающую, — правда. Чем сильнее ширилась улыбка юноши, должная скрыть настоящее состояние души, тем сильнее агрессия к себе разъедала внутренности едким натром. Накахара не верил и растерянно бегал глазами по безумно широкой улыбке, словно нарисованной скальпелем. Нужно было убедить школьника в благополучии, Осаму немного подвинулся спиной к стене и мягким жестом усадил рядом с собой учащегося. — Тюя, всё хорошо, я просто очень устал, — ласково промолвил Дадзай, сжимая чуть холодную ладошку. И сам с иронией заметил, что такому настойчивому повторению ни один дурак не поверит, тем более Накахара. Снова накатила беспомощность перед собственными чувствами и желаниями, вот бы кто-нибудь помог разобраться в этом хаосе психики, расставил бы всё по полочкам, как книги в библиотеке: у всего своё место, свой понятный ярлычок. Дал бы кто-нибудь определение каждому порыву души, расшифровал бы всё, что Осаму так тщательно и отчаянно скрывал. Интуиция повела ладонь Дадзая к плечу Тюи, студент чуть сжал натренированные тяжи мышц и потянул на себя парня. Накахара неловко зацепился пальцами за низкую каретку, склоняясь над Осаму, медные кудри ниспали на удивленное лицо. Молодой человек ещё немного повернулся, ложась на спину, костяшками пальцев освободившейся руки провёл по щеке Накахары, забрал локоны за ухо и притянул к себе за шею сильнее. Так искренне Осаму никого не целовал. С такой болью и отчаянием не облизывал чужие губы, не водил языком по дёснам и нёбу. Не первобытный инстинкт, а тихая исповедь в касаниях. В скольжении пальцев под кофтой вдоль шпилей позвонков, в смятых пламенных волосах с немного иссушенными недоеданием концами. Признание в собственных беспомощности, малодушии и усталости от жизни. Опрометчивый порыв, которого юноша опасался и от которого ничего не ожидал, но рука Тюи соскользнула по каретке на подушку, сам он прильнул грудью к груди молодого человека и жадно пил тоску Дадзая. Тонкие пальцы, вплетающиеся в вьющиеся каштановые волосы и ответные поглаживания костлявого плеча заверяли: Осаму, не обязательно быть паяцем, тебя любят любым. Три коротких поцелуя по линии нижней челюсти, тихий стон с придыханием на ухо, и школьник осторожно прикусил небольшую мочку уха. Молодой человек крепко обхватил лицо Накахары и снова впился в его губы. Он не мог поверить, что для кого-то он нужен без маски арлекина, неполноценный и вечно по чему-то тоскующий. Когда поцелуй приобрёл солоноватый привкус, неожиданно для себя студент почувствовал, что из-под прикрытых ресниц по щекам сбегала обжигающая влага. Снова требовалось объяснение: почему так происходило? Неужели скопившиеся чувства наконец-то нашли выход или на него нахлынул новый аффект, и это была радость принятия? — Всё хорошо, — надломленным, едва слышным голосом оборонил Тюя, немного отстраняясь от партнёра. Сквозь муть слёз Дадзай увидел, что учащийся тоже непроизвольно плакал. По спине пробежали мурашки: всё его моральное разложение не только принимали, но и разделяли. Будто с его губ слизали трупный яд, и теперь они вместе заживо сгнивают. — Почему тебе так плохо? — вопрос, произнесённый срывающимся от вины голосом. — Потому что я дефектный, — молодой человек истерично и хрипло рассмеялся. — Смеешься? — горько проговорил школьник со злым оскалом. — Ты опять ненастоящий, а ведь только что был настоящим, самым настоящим, — с бессильным раздражением прошипел он сквозь стиснутые зубы. —Осаму, мне нужен ты, а не иллюзия идеального человека, — Накахара задыхаясь тараторил и судорожно цеплялся за чужую одежду. — Постоянно скрываешь свои чувства за дурацкой маской… — Я боюсь, Тюя, я так сильно всего боюсь, — юноша не поверил, что осмелился самостоятельно признать эту прописную истину. — И игра — единственное моё спасение от страха. — Знаешь, я сегодня много съел, как ты и просил, было вкусно, — рвано отозвался парень, стирая дрожащими руками солёную влагу. — Потому что это важно для тебя, потому что ты переживаешь за меня, я не хочу тебя расстраивать. Точнее не так уж много, но больше чем обычно, по твоему рациону. И вроде бы ничего катастрофичного не случилось. — Я люблю тебя, Тюя, — тихо всхлипывая промолвил Осаму, прижимая к себе старшеклассника. *** Некогда живой ум убивала усталость. Осаму давно перестали волновать вопросы пресловутой справедливости, отношения к нему одногруппников, их косые взгляды на его бессовестные явления в лучшем случае два раза в неделю на контрольные точки. Он равнодушно соглашался со званием последней скотины, не стремясь ввернуть остроумную шпильку в ответ. Дадзай работал, учил, работал и ещё раз учил. Больше спал, и в целом существовал в состоянии анабиоза, как божья коровка, забравшаяся в трухлявую оконную раму между стеклами. Домой приходил с отчаянным желанием поспать, точно сон был решением всех проблем. За трудоспособную бессонницу юноша готов был отдать практически всё, даже согласился бы поплатиться невыносимой мигренью. Окончательно взвыть от безысходности не давал Тюя, который буквально заставлял Осаму учить ненавистную гистологию. Первоначально предмет вызывал у студента истерический страх, будто бы он ничего не помнит и не знает. По мере разбора тем Дадзай открывал для себя удивительный факт: большую часть предмета он не только понимал, но и хорошо знал благодаря другим дисциплинам, и повторение заключалось в пояснении Накахаре материала вперемешку с веселыми рассказами о том, как проходили пары. Школьник закономерно путался в незнакомой терминологии и большую часть не понимал, но слушал увлечённо, задавал вопросы, чтобы разобраться. Время проходило незаметно, молодой человек обретал веру в себя и свои знания. Когда-то полученная тройка уже не представала закономерностью, а лишь некой досадливой случайностью, минутной растерянностью, которую Дадзай в силах исправить. Лишь бы так сильно не хотелось спать. Иногда усталость за день до боли парализовывала тело, и юноша, как капризный ребёнок, соглашался учить только под руководством школьника, лёжа на разложенном диване. Осаму устраивал голову на жилистых бёдрах Тюи, тихо рассказывал материал, временами Накахара поправлял, зачитывая с книги упущенные фрагменты. В такие моменты Дадзай незаметно проваливался в сон, совсем тихо скуля и всхлипывая. Накахара терялся и уходил в печальную задумчивость, уставившись невидящим взглядом в текст. Свою меланхолию студент держал в строжайшей тайне и всегда старался играть хорошее настроение и беззаботность, точно не доверял парню или, наоборот, чтобы не беспокоить Тюю проблемами. В минуты одинокого раздумья учащийся доходил до отчаянной мысли, что не способен дать любимому человеку полноценную поддержку. Иначе зачем Осаму умалчивать о своих переживаниях, запираться в комнате или вовсе уходить из дома к Одасаку? Тонкие меловые пальцы проскользили по шоколадной стружке волос, Осаму рвано выдохнул и лениво размежил веки с склеившимися ресницами. Тюя удрученно вздохнул — он не хотел будить молодого человека — отложил в сторону массивный том и нерешительно закусил губу, всматриваясь в тусклые ото сна кофейные глаза. Раз школьник допустил неосторожность и потревожил беспокойный сон, так схожий с пугливым мотыльком, то хотя бы выяснит для себя причину скрытности Дадзая. — Осаму, скажи, я делаю что-то не так? — растерянно справился старшеклассник, боязливо забирая шелковистые завитки. На лоб и тонкую переносицу легли складки-штрихи непонимания, студент старался сфокусировать сонный взор на васильковых радужках. Когда туман дрёмы сошёл с рассудка, глаза Дадзая широко распахнулись, а дрожащие суетливо руки мягко обхватили лицо партнёра. — Откуда такие мысли, Тюя? — опешивши скороговоркой выдохнул молодой человек. — Ты со мной не говоришь, — расстроенно поведал Накахара, отнимая руки от головы визави, словно недостойный касаться студента. — Не говорю? — слова школьника для Осаму стали неожиданностью. — Разве мы не говорим? — Не о том. Я не знаю, что тебя волнует, только иногда замечаю, что ты беспокоишься. Разве мне нельзя знать, что с тобой творится? Я не оправдываю твоего доверия, что для тебя лучше смолчать, закрывшись в комнате или уйти к друзьям? По тонким губам молодого человека скользнула бессильная, виноватая улыбка, он стыдливо отвёл взгляд. На грудь, практически под горлом, давили угли раскаяния и смятения. Невозможно было из-за спазма вдохнуть, Осаму готов был расплакаться от жгучей неловкости. — Тюя, я хочу рассказать, в самом деле хочу рассказывать всё, что творится в голове, не скрывая ни единой мысли. Но стоит мне представить, какую нелепицу я могу наболтать под влиянием минутной эмоции, становится не по себе, — взволнованно протараторил юноша, осторожно притягивая к себе Накахару. — Мне перед самим собой бывает стыдно за большинство мыслей. Тем более я не хочу понапрасну беспокоить кого бы то ни было. Ведь в большинстве случаев мои переживания — треволнения, вызванные комплексами. Практически всегда проблемы не столь значимы, как рисует сознание, все относительно легко решается. Поэтому не вижу смысла зря беспокоить других. Ухожу к Оде лишь потому, что он один из немногих, кто позволяет мне играть радость и не задает вопросов, поддерживает иллюзию беззаботности. Мне самому необходимо пережить подобные моменты молчаливых истерик. Сейчас же особенно нет смысла говорить о том, что я устаю, что боюсь этой треклятой пересдачи. Ты и так делаешь для меня все возможное и невозможное, и я просто не имею права требовать с тебя большего. Ты учишь со мной гистологию, каждый день готовишь еду, следишь за моим режимом. Ты делаешь для меня всё. Я не хочу нагружать тебя ещё сильнее.