Чёрный кофе без сахара

За месяц подготовки к пересдаче переживания выгорели сухим валежником, оставляя в душе мрачный простор пожарища. Осаму лениво взбирался по лестнице на пятый этаж. Он ничего не потеряет, даже если не ответит на билет, только гордость, наличие которой под огромным сомнением. Хуже оценку не поставят и позориться ему не впервой. С этой мыслью остаточный мандраж превратился в непоколебимую уверенность. Путь до кабинета заведующей молодой человек преодолел с лёгкой улыбкой приговорённого к казни — ему совершенно нечего терять. Женщина встретила студента с теплой лодочкой тонких губ и указала на стул, около длинного серого стола с металлическими ножками. — Давай зачётку, — она протянула изящную руку с короткими ногтями, покрытыми бежевым лаком. — Я бы сразу поставила тебе отлично, но необходимо соблюсти формальности, — её небольшие губы, оттененные матовой коричневато-красной помадой, виновато растянулись. — Тяни билет, — перед Дадзаем возник веер из полосок бумаги — рука вытянула приглянувшуюся. Спустя столько лет студент снова встретился с злополучным билетом. Разница лишь в том, что сейчас Осаму знал ответы. В поданный преподавательницей лист юноша вцепился с яростным вдохновением. Мысли лились стройным, чистым потоком, натыкающимся изредка на шероховатость формулировок. — Как так вышло, что по гистологии удовлетворительно, а патанатомии — отлично? — в спокойной, беспристрастной интонации заведующей слышалось удивление — пока молодой человек спешно выплёскивал знания на бумагу, она пролистала книжечку. Неловкое движение костлявыми плечами — что ответить? Не повезло с билетом? Если совсем немного. Не доучил? Было и такое. Преподаватели, которые вели пары никуда не годились? Не без того. На экзамене он не поладил с первого взгляда с преподавательницей? Не исключено. — Патанатомия автоматом, — странно усмехнувшись, произнёс Дадзай; услышанное ещё сильнее удивило женщину. — На ней я и научился различать препараты, — продолжил он. — Как, не зная нормы, можно отличать патологию? — вопрос с остринкой любопытства. — Для студента нет ничего страшнее нормы, — юноша попытался отшутиться, однобоко улыбаясь и резко водя ручкой по листу — иероглифы походили на причудливое кружево. — Когда началась патологическая анатомия, я даже представления не имел, как выглядят под микроскопом почка, печень, нервная ткань, эпителий. Наша группа была нулевой, потому что на занятиях по гистологии нам не показывали нормально ни одного препарата. Первый семестр патанатомию вела молоденькая врач с тихим голоском и милым личиком, по которой не скажешь, что она — прозектор. Я начал разбираться только после того, как она сказала, что все очень просто: ткань почек — спагетти с фрикадельками, печени — полосатая морская звезда, легкого — кружево или маасдам, нервная ткань — что-то непонятное, похожее на разваренную овсянку с джемом. — Написал? — поинтересовалась женщина, прежде одобрительно хмыкнув интересной аналогии. — Кратко, не нужно много, — с ленцой предупредила она, поправляя короткую редкую челку. — Сейчас допишу, — скороговоркой заверил студент. — Всё, — сухая рука протянула преподавательнице ответы. Та пробежалась глазами по написанному, задала пару уточняющих вопросов, которые нисколько не смутили юношу. — Посмотрим препараты? — на вопрос Дадзай утвердительно кивнул. Заведующая достала из ящика стола темную коробочку, осторожно извлекла из него стекло, подошла к микроскопу, подключённому к компьютеру, положила срез на предметный столик, настроила фокус. Осаму несколько секунд всматривался в монитор, просмотрел несколько полей зрения и с победоносной усмешкой огласил: — Ребро кролика. — Почему? — Хрящевая часть ребра, здесь отчётливо видны изогруппы хондроцитов, — юноша указал поданным визави карандашом на изолированные группы овальных клеток, объединенных общей едва заметной розовой капсулой. — Здесь надхрящница, — он осторожно провел по экрану, указывая на ожерелье вытянутых клеток. — А это мышечная ткань, здесь видны клетки с несколькими крупными ядрами, оттесненными к периферии. — Какая мышечная ткань? — поинтересовалась преподаватель. — Поперечнополосатая, или скелетная, — Дадзай незамедлительно ответил; женщина удовлетворительно промычала и сменила препарат. — Позвольте? — студент кивнул на микроскоп, чтобы самостоятельно просмотреть весь срез; заведующая положительно кивнула. — Яичник крысы, — он вынес вердикт, когда тщательно просмотрел несколько полей зрения. — Как определил? — Тут фолликулы хорошо видны, — Осаму обвел один из пузырьков с тёмной точкой внутри. — А это что? — на экране новое изображение. Похоже на кашу с вкраплениями из треугольных грифельных клеток; Осаму ухмыльнулся. — Нервный ганглий. — Знаешь, мне кое-что интересно, — заведующая отошла к шкафу и достала другую коробочку со стёклами. — Угадаешь этот препарат — без зазрения совести поставлю отлично, — с высокомерием сфинкса промолвила преподаватель, устанавливая срез. Ничего не понятно, Дадзай досадливо-расстроенно сжал губы в тонкую полоску. Ему не удастся впечатлить заведующую знаниями, покрасоваться своим интеллектом и интуицией. Немного передвинул предметный столик — картина не изменилась, хотя вдоль позвоночника электрическим импульсом пробежалась догадка. Перевел на среднее увеличение, понимающе усмехнулся, затем на малое. Пока он возился с точной настройкой, в голове начала крутиться что-то про «неправильные макароны». Неровные клетки, слишком большие, неравномерно прокрашенные ядра неправильной формы. — Клеточная атипия, злокачественная опухоль почки, — высказался студент, отстраненно глядя вбок на шкаф. Женщина как-то механически села за стол и начала писать в зачётке с хмурым выражением лица. Юноша опешил: неужели он сказал что-то не то? Он нерешительно подошёл к гистологу, которая протянула ему книжку со словами: — Сколько работаю пару раз встречала уникумов, которые норму определяли, отталкиваясь от патологии. Куда собираетесь после окончания? — В психиатрию, — с облегчением выдохнул молодой человек, принимая документ. — Надумаешь, приходи на кафедру преподавать, год-другой ассистентом, а потом и преподавателем, — заведующая усмехнулась. — Вряд ли, Мори-сан не отпустит, — снисходительно пояснил Осаму, учтиво кланяясь. — Мори Огай? — заинтересованно уточнила она. — Передавай ему привет, мы вместе учились. — Обязательно, большое вам спасибо, — юноша ещё раз кивнул, удаляясь из кабинета. По лестнице Дадзай буквально скатился, проскальзывая по ступеням, покрытым плиткой, и вылетел на улицу, доставая сигареты из кармана джинсов. Всё было похоже на морок. Он до сих пор не мог поверить в то, что сдал этот треклятый экзамен, и сдал его на отлично. Не мог поверить, что ему впервые захотелось накуриться до тошноты и нарушения аккомодации. Осаму отупело пялился в холодную пасмурную даль, поднося к стылым губам сигарету в мелко дрожащей руке. Просьба Тюи позвонить после экзамена крутилась в голове, но юноша её намеренно игнорировал. Как бы ни было глупо, он элементарно боялся сглазить, ему нужно было самому полностью прочувствовать момент вместе с никотиновой горечью. Не мог он так легко, точно по учебнику, написать про кардиомиоциты, их строение; строение коры мозжечка и ненавистную эмбриологию, имплантацию зародыша. Не мог угадать рак почки, не повторяя патанатомию более двух лет. Зажав в зубах практически докуренную сигарету, Дадзай достал зачётку, пролистал её с шелестом, открывая нужную страницу, и недоверчиво посмотрел на выставленную отметку. Отлично. Это было чем-то невозможным, парадоксальным, противоестественным. Он не знал этот предмет на отлично и никогда не будет знать. Пожалуй, молодой человек не придавал бы такое большое значение злополучной оценке и экзамену в целом, если бы они не знаменовали получение того заветного диплома с отличием. Бесполезной корочки, ради которой некоторые готовы убиться, ради которой Осаму практически не прилагал усилия. Лёгкость победы отдавала горьким привкусом разочарования. Дотлевшая сигарета отправилась грациозным щелчком в мусорный бак: пальцы на автомате потянулись за следующей сигаретой. Гложило чувство определённой неправильности: не могло в его жизни быть всё настолько хорошо. Сданный экзамен, диплом с отличием, практически предоставленное место в ординатуре и будущая работа, любящий человек. Возникла острая необходимость вернуть прежнее состояние дискомфорта, отчаяния, рассориться со всеми в пух и прах и остаться одному страдать. Например, разругаться с Мори, который заставил его пережить столько мук с этим проклятым экзаменом, и который обязал теперь со страхом готовиться к последней сессии, потому что необходимо её сдать на отлично, чтобы не ударить в грязь лицом. Осаму не привык так тяжело работать; он лишь удовлетворял своё любопытство посредством книг. Так же он не готов полноценно заботиться о ком-то, потому что не способен позаботиться о самом себе. Молодой человек устало выдохнул клуб сизого дыма, прикрыл глаза. Ведь это сущая глупость, ему столько помогали, чтобы он добился успеха, а он из-за нездоровой психики готов перечеркнуть чужие усилия, неблагодарно плюнуть в душу своим покровителям. Но как перестроить своё ущербное, страдальческое мышление? Как побороть нелепый страх счастья и перестать во всём искать подвох, портить себе жизнь, что более привычно и в какой-то степени легче, потому что известно? Необходимо лечение. Не показное, должное вызвать жалость, а тихое, упорное, которое помогло бы стать полноценным человеком. Пускай придётся трудно, пускай придётся всю жизнь проходить повторные курсы. Только тогда он сможет с должным участием относиться к своим пациентам, сможет быть опорой для Тюи, дать ему возможность заниматься саморазвитием и творчеством. Это было собственное желание Дадзая Осаму. Студент подорвался с места и выкинул в бачок недокуренную сигарету: если он поторопится, то успеет застать Мори-сан в лечебнице. С невероятным рвением он ворвался в кабинет заведующего и экзальтированно начал просить о терапии. — Я правильно тебя понял, что ты хочешь начать лечение? — удивлённо уточнил Мори, складывая руки шпилеобразно; в ответ решительный кивок. — Что ты до этого принимал? — Венлафаксин в дозировке триста миллиграмм в сутки, — Осаму закатил глаза, вспоминая «номинал» таблеток, которые он принимал два раза в сутки. — Побочные эффекты были? — мужчина едва заметно кивнул себе, ставя галочку в голове. — Первые три дня я блевал и меня воротило ото всего, кроме воды, — поджав губы, безутешно поделился молодой человек. — Но психиатр не придавала этому значения. — Аллергологический анамнез? — следующий автоматический вопрос. — Не отягощён. — Как сейчас со сном, аппетитом? — Не сказал бы, что всё замечательно. Засыпаю плохо, встаю часов в четыре-пять. Аппетит — когда прижмет совсем — ем и довольно много. — В весе не потерял? — Есть куда терять? — иронично осведомился Дадзай, теперь Мори возвёл глаза к потолку. — Нет, вроде нет. — Ты же понимаешь, что если я тебе назначу препараты, то это будет убойная химия, и ты снова будешь блевать, возможно, падать в обмороки? — предупредил заведующий, сочувственно глядя на своего протеже. — Понимаю, — настойчиво проговорил студент, медленно кивая. — Я хочу вылечиться. — Нужна психотерапия, — осторожно указал Огай, чуть склоняя голову и внимательно следя за реакцией собеседника. — В курсе, постараюсь, — с некой суровостью выдал Осаму. — Вы мне выпишите рецепт? — Вортиоксетин двадцать миллиграмм, желательно утром и амитриптилин двадцать пять миллиграмм перед сном, — Мори достал из ящика рецептурный бланк и начал на нём торопливо писать. — На полгода, потом посмотрим по обстоятельствам. Первую неделю я тебе не завидую. — Настолько всё будет плохо? — Дадзай скривился. — Скорее всего. Узнаешь. Ночь не поскупилась на густые краски бессонницы и страданий, чтобы создать в памяти Дадзая Осаму собственный портрет. Проснулся юноша от того, что его мутило, точно пронзили вакидзаси и с садистской медлительностью и начали накручивать на клинок внутренности. Когда же невидимая рука попыталась достать получившийся клубок, Осаму подскочил на ноги и ринулся в туалет, хлопая неуклюже по выключателю. Первый рвотный позыв согнул пополам, заставляя упасть на колени на кафель, жалобно хрустнувший, и выдавливая на короткие ресницы жемчужные слёзы. Тонкие пальцы сжимали ободок унитаза, как самый настоящий спасательный круг, пока назревал новый приступ рвоты. Трясло от слабости, поэтому студент беспомощно привалился к стене — глянцевая поверхность кафеля приятно холодила. Сил не хватало, чтобы позвать на помощь Тюю, не говоря о том, чтобы самому что-то делать, их осталось ровно настолько, чтобы ронять редкие слёзы, тихо стеная, и безвольно смотреть в противоположную стену. Когда Мори говорил, что поначалу придётся туго, то студент подумал, что наставник лишь пугает его, дабы убедиться в твёрдости намерения лечиться. Тошнота с рвотой одни из тех редких побочных эффектов, как внезапная смерть, случающиеся один на миллиард. Но вот сейчас он скрючившись сидел на полу и боялся пошевелиться лишний раз, чтобы не спровоцировать рвоту. — Осаму, что с тобой? — обеспокоенно осведомился Накахара, присаживаясь на корточки рядом с молодым человеком. — «Скорую»? В болотисто-вязком сознании Дадзая растрёпанный, заспанный с изломами наволочки на лице школьник предстал прекрасным ангелом, сошедшим с витражей готических соборов. Такой же ирреальный, милосердный и геометрически размытый влажной поволокой. Юноша попытался ободряюще улыбнуться и в отрицании покачать головой, только вышло жалкой дёрганное движение головой с всклокоченными волосами. — Не надо, — голос был слабый, обрывающийся, как пульс у умирающего; слова кислой клейкой массой наполняли рот. — Принеси тонометр из моей комнаты, в столе, — слоги — хриплая азбука Морзе. В карих глазах на миг блеснул протест и волнение; Накахара хотел остаться рядом с любимым. Однако хладнокровие победило, и школьник бросился исполнять наказ. Как только парень скрылся, Дадзай надрывно закашлялся и бессильно привалился грудью к унитазу. Снова рвало желудочным соком с лимонно-желтой примесью желчи. От страха за жизнь любимого человека сознание раскалывалось на мелкие кусочки, подобно зеркалу, и преломляло события в гротескные формы, и всё же Тюя смог совладать с бурей переживаний и послушно выполнить просьбу. Раз Осаму говорит, что не нужно «скорую», значит, это действительно так. Когда парень вернулся, студент уже забился в угол между дверным косяком и смежной стеной, поджав длинные ноги к груди и часто, судорожно дыша, точно пробежал марафон. На бледном заострившемся лице проступила бисером испарина, каштановые пряди липли ко лбу и вискам, сомкнутые ресницы трепетали. Накахара вновь присел рядом и дрожащими руками стёр холодный пот с чужого лица. Дадзай разомкнул ресницы, склеившиеся от солёной влаги, и посмотрел на парня туманным взглядом. Яркий свет электрической лампы водил хоровод пёстрыми вспышками и усиливал брожение тошноты. Молодой человек бессильно протянул правую руку, положив на острое колено. — Надень манжету, — прошептал Осаму обескровленными губами; Накахара понимающе кивнул. — Не торопись, — снисходительно заметил он, когда партнёр слишком сильно засуетился, неправильно накладывая пневмокамеру. — Стороной с большей мембраной у фонендоскопа приложи чуть ниже локтевого сгиба, вот так. Сам фонендоскоп дай мне, — одной рукой юноша вставил в уши оливы. — Штуку со шкалой положи мне в руку, чтобы я видел, — указание в точности было выполнено. — Бери грушу, видишь вентиль? — последовал согласный кивок. — Попробуй его, закрой. Нагнетай умеренно быстро воздух до ста сорока, придерживай как следует головку фонендоскопа к руке. Затем медленно спускай воздух. Тюя выполнил инструкцию безошибочно, словно каждый день измерял пациентам давление. Дойдя до нужной отметки стрелка лениво поползла вниз. Чуть погодя значения девяносто послышался первый слабый хлопок, стрелка пугливо задрожала. Осаму с трудом улавливал приглушённые и частые тоны, точно где-то вдалеке небольшая стайка птиц взмывала шумно в небо. — Восемьдесят шесть на пятьдесят четыре, — огласил Дадзай, стаскивая фонендоскоп на шею. — Слишком низкое? — опасливо поинтересовался Тюя, снимая манжету. — Нижняя граница нормы, — прерывисто ответил студент. — Но из-за него блюю, — он устало ухмыльнулся. — Разве так бывает? — недоумённо осведомился парень, собирая тонометр в сумочку. — В редких случаях, — Осаму прикрыл глаза, так как на сознание снова накатила мощная волна тошноты. — Это всё побочка антидепрессантов, Мори предупреждал, — короткое объяснение, не лишённое досады. — Может, тебе не пить их? — жалостливо предложил Накахара. — Сможешь подняться? — он аккуратно подхватил юношу за подмышки. — Да, постараюсь, — навалившись на сожителя, пробормотал Дадзай и неловко засучил ногами, чтобы встать. — Нет, милый, я буду их долго и упорно пить, — он выдавил из себя озорную улыбку. — Я хочу быть здоровым ради тебя; это лишь вопрос привыкания к препарату. Школьник хотел было возразить, что ему не нужно подобное здоровье, раз оно обходится такими страданиями. Однако он понял, что это выбор самого Осаму, и его обязанность, как любящего человека, всеми силами поддерживать стремление партнёра стать полноценной личностью. Даже если этот путь лежит через терни мучений. Вряд ли когда-либо в жизни Накахара поймёт себя и сможет дать разумное объяснение своим чувствам и мыслям. Почему именно в момент, когда он помогал Осаму умываться от слизи и желчи прохладной водой, понял, насколько ему дорог этот человек? Осознал, что готов всю жизнь о нём заботиться при любых обстоятельствах? Хоть каждый день укладывать в свою постель, заботливо ставить таз рядом у изголовья на случай повторной рвоты и после небольшой уборки сзади обнимать поскуливающего от боли молодого человека и утешающе поглаживать по голове, перебирая шелковистую стружку волос. *** Дверь отворили практически без стука: предвестником вероломного вторжения служил глухой короткий удар и щелчок пружины в замке. Достоевский не любил хамства и готов был смерить пришедшего презрительным взором, но стоило мужчине увидеть на пороге кабинета изнеможенного студента, чье лицо напоминало чистую холстину, он тут же смягчился и даже в некотором сочувствующем удивлении приподнял брови. Дадзай просочился в кабинет заведующего женским отделением по стенке, прижимая чуть подрагивающую ладонь ко рту. Фёдор без лишних слов понял, что молодой человек физически не мог более внятно обозначить своё прибытие — у него едва хватало сил стоять, благо, сумел прикрыть дверь. — Я смотрю, Мори-сан по полной программе над тобой изде… принялся за твоё лечение, — старший медик тактично осёкся, делая вид, что оговорился. Осаму страшно мутило, временами обстановка меркла и тело растекалось подогретым воском, тем не менее он вымученно улыбнулся своеобразной шутке Ано. Генерал — личность специфичная, но не лишённая участливости и особой заботы, пускай понятных не всем. — Не то слово, — иронично поддержал юноша; комната внезапно просела, что ноги невольно подогнулись. — Господин Достоевский, можно открыть окно? — дурнота передавила горло. — Только без представлений, Дадзай, — обеспокоенно обронил Фёдор, подбегая к визави и подхватывая его крепко за талию. — Давай присаживайся, — строго сказал он, помогая студенту добраться до стула. — Всё хорошо, — уверил молодой человек после того, как рухнул безвольно на стул. — Я прекрасно вижу, как у тебя всё хорошо, — голос Генерала был с металлическими нотками насмешки. — Только не говори, что в таком состоянии пришёл работать, — недоверчиво проговорил мужчина, наливая из графина воды. — Выпей, — он протянул стакан собеседнику. На лице Осаму возникла бледная гримаса тошноты, он кулаком прикрыл рот, истерично озираясь по чужому кабинету. Достоевский сдержано кивнул в сторону раковины, безмолвно сообщая, что в случае необходимости ей можно воспользоваться. — Приполз работать с учёбы, — поправил молодой человек, как только приступ желчной тошноты отступил, и комната прекратила водить хоровод. — В таком состоянии только пациентов пугать, — сочувственно вздохнул Ано, присаживаясь на свое место напротив посетителя. — Какая необходимость пригнала ко мне? — ровно поинтересовался он, доставая из тумбочки стола сумку с тонометром. — Всё вы меня подозреваете в корысти какой, может, я повидаться с хорошим, как вы, человеком решил, — льстиво пропел Дадзай, выдавливая из себя последние капли приличествующей весёлости. — Дадзай, я скорее поверю в то, что люди занимаются сексом исключительно из чувств платонических, чем в то, что ты просто так сунешься ко мне, — не без тени ехидства высказался врач, вынимая аппарат из чехла. — Для тебя нормальное давление? — Сто, сто десять на семьдесят, — тихо отозвался молодой человек, прикрывая устало глаза. — Вы слишком плохого мнения обо мне, Генерал, — Осаму расплылся в благодарной улыбке и лениво стащил с левой руки халат. — Поверь, я о тебе слишком хорошего мнения, раз думаю, что ты явился ко мне с конкретной целью, как человек разумный, — парировал Фёдор, накладывая манжету на плечо поверх тонкой чёрной водолазки. — В своем возрасте следишь за давлением? — с интересом отметил мужчина, вставляя оливы в уши. — В шестнадцать-семнадцать быстро вытянулся, пару раз падал в обморок, с тех пор стал измерять давление, как только начинает штормить, — вяло пояснил студент. Ано молчаливо следил за стрелкой, ползущей по шкале, и напряжённо пытался уловить тоны. Чем ближе к нулю клонилась стрелка, тем более озадаченным становилось лицо заведующего женским отделением. — Ты как ещё ходишь, милый мой? — скептически осведомился Достоевский, сдёргивая фонендоскоп. — С такими показателями дорога в реанимацию; давление семьдесят восемь на пятьдесят шесть и пульс частит. Сколько раз рвало за сегодня? — строго справился медик. — Три раза, в последний думал, что умру в туалете в обнимку с унитазом, — шутливо произнёс Дадзай, изнеможенно глядя на собеседника. — За что же Мори на тебе так отыгрывается? — задумчиво протянул Фёдор, складывая стетоскоп и манжету манометра в чехол. — Полагаю, за устойчивость моего депрессивного расстройства. На меня психотропные препараты слабо действуют, — студент нерешительно поджал губы, затем нервно их облизал. — Отчасти к вам пришёл как раз по поводу своего душевного состояния. Когда я чуть не упал в туалете, поймал себя на мысли, что одни таблетки мне не помогут, необходимо чистить мозги. И в первую очередь я хочу избавиться от нигилистического мировоззрения. — В плане? — заинтересованно уточнил Ано, убирая аппарат в тумбочку, глаза цвета виол блестели интересом и одобрением. — Моё уныние практически всегда начинается с мыслей о том, что я ничего собой не представляю, ничего не добился, ничего не могу, а все прежние успехи я обесцениваю. Этого всегда оказывается недостаточно. Я даже не представляю, что может для меня стать чем-то. Все подвергается сомнению, отрицается, от этого становится пусто, и возникает тоска. Не настроение индуцирует мрачные мысли, а сами мысли приводят к тоске. — Осаму, ты мне приятен как человек, — размеренно начал Генерал, ставя локти на стол и складывая паучьи пальцы шпилеобразно, — потому не хочу тебе лгать и пророчить счастливую жизнь без нигилистических мыслей, депрессивных эпизодов. Таково твоё устройство, что с периодичностью в несколько лет ты будешь уходить в гипотимию, раздумывать о смерти, о своей никчёмности. Генетику беседами не исправишь. Зато можно принять себя, научиться сосуществовать со своей психикой, и иначе относиться к своим мыслям. Не будь у тебя такого набора качеств, ты бы ни был здесь и сейчас. Скажи, Осаму, сколько человек с твоего курса практически имеют диплом с отличием? Сколько человек, будучи на шестом курсе, работают в клинике и ведут палаты? — Не знаю точно, — растерянно отозвался молодой человек, испытывая неясную досаду. — Насколько мне известно, то нас трое, не сильно интересовался этим, — со спешкой неприязни заверил он. — Допустим, — мягко заверил Фёдор. — А год практики в больнице? Сомневаюсь. Ты жадный, Дадзай, ты хочешь всё и сразу, раз отрицаешь собственные достижения. Ты метишь высоко, это похвально, но нужно здраво оценивать собственный уровень на настоящий момент. Ты требуешь от себя знаний и умений на уровне профессионала с многолетним стажем, но совершенно не учитываешь, что знания накапливаются с определённым временем. При этом подобная торопливость играет роль катализатора, побуждая тебя совершенствоваться. Счастливым людям нет причин совершенствоваться, лишь осознание собственных изъянов заставляет действовать. — Умом я это всё понимаю, — поникнув обронил Дадзай, — а вот подсознательно принять не могу. — Ты слишком серьёзно относишься к собственным мыслям, поверь, к ним нужно относиться более снисходительно, как к балующимся детям. Ты вернее слетишь с катушек, если будешь бесполезно стараться контролировать своё подсознательное и мысли, идущие из него, чем позволишь им захватить себя. Позволяй им быть, и они отступят. — Разве у вас бывают мысли о том, что вы делаете что-то недостаточно хорошо? — недоверчиво справился Осаму. — Разве у вас бывают мысли о насилии? — Всякое бывает, — мужчина слабо улыбнулся. — О собственном несовершенстве я задумываюсь очень часто, но не расстраиваюсь по этому поводу. Потому что собственные ошибки становятся сигналом к тому, что следует дальше развиваться. Иногда я даже благодарен совершённым промахам, они позволяют не забываться, не гордиться излишне, помнить, что все мы смертные. Не думай, что мне так легко рассуждать, будто у меня не было проблем с окружающими. Были, и людей чуждался, и себя боялся. В противном случае не стал бы психиатром и не интересовался психологией. Ты никогда не задумывался, почему у тебя первоначально была неприязнь ко мне? — вдруг поинтересовался заведующий. — Не знаю, — студент неуверенно пожал плечами, за разговором он не замечал ни тошноты, ни головокружения. — Потому что мы с тобой имеем определённое сходство, а себя ты не любил. Улавливая подсознательно собственные черты, ты бунтовал против них. Сейчас ты с ними большей частью смирился и не противишься им. Наш круг общения — отображение нас самих. — Только не говорите, что через несколько лет я стану таким же, как вы! — с наигранным ужасом недоверчиво протянул юноша. — Даже не мечтай об этом, вряд ли ты дотянешь до моего уровня, что в случае усталости можно не раздумывая написать заявление по собственному, заниматься частной практикой, продолжать кататься по конференциям и ни в чём не нуждаться, — самодовольно усмехнулся Достоевский. — Это звучит как вызов, — молодой человек недовольно сощурился. — На то и расчёт, — тихий смешок сорвался с губ Ано. — Мне любопытно, на что способен Дадзай Осаму. — Какие же вы циники с Мори-сан, ставите на мне безжалостные эксперименты, — с детскими нотками обиды протянул студент. — Да, нас с Огаем давно пора посадить за жестокое обращение с животными. Тем не менее, ты пришёл ко мне с просьбой помочь преодолеть нигилистические мысли, я даю тебе возможность сделать это. Играю на твоей гордыни, которая поможет тебе поверить в собственные силы. На чем прежде играл Мори, когда позволил тебе одному справляться с чужой проблемой. Он делал ставку на то, что, пройдя подобное моральное испытание, ты поверишь в свои силы. А фактически бросил тебя, как котёнка, в омут твоей меланхолии: всплывёшь — хорошо, потонешь — такова судьба. — Всплыл… — задумчиво откликнулся Осаму. — Вы из-за этого злитесь на Мори? — Пожалуй, я не был с ним согласен в методах. Поэтому сначала отсылал тебя восвояси, но ты оказался упрямым. Это несколько разозлило, решил сам посмотреть, что из этого выйдет. Не зря. Ты намного поумнел, раз сам сюда пришёл, осознав свою основную проблему, — с некой родительской гордостью заявил мужчина. — Теперь для тебя депрессия препятствие, а не средство оправдать себя, ты ушёл от того, чтобы обвинять других, и ищешь недостатки в первую очередь в себе. — Если бы это действительно было так, — сожалеюще вздохнул студент, снова прикрывая рот кулаком — с новой силой корень языка начала щекотать кислая горечь. — Хотя сейчас я действительно начал понимать слова Мори-сенсея о том, что во мне есть немного от лени и тепличных условий, что я прикрываюсь меланхолией. Сказать, что ты слабый, ни на что не годный и сдаться намного проще, чем долго бороться, причем не всегда понятно за что.