Чёрный кофе без сахара

День не задался с самого утра. Дадзай едва сдерживался, чтобы не сорваться на кого-либо, подобно оголодавшей гиене. Ожидание подвоха не было напрасным. — Через месяц я собираюсь в отпуск, — как бы между делом заметил Мори Огай, разбирая папку с документами; каре-красные глаза выжидающе скосились на подчинённого, сидящего за столом и усердно пишущего в истории болезни дневник наблюдения. Осаму на заявление руководителя отреагировал лишь чуть приподнятыми бровями и тихим мычанием, продолжая излагать свои мысли на бумаге. Мужчина ждал выпада со стороны своего протеже; завуалированная дерзость не заставила себя ждать. — Как понимаю, врио будет Ямада-сенсей? — с нажимом убежденности отозвался студент; заведующий вероломно приподнял уголки губ — его подопечный, как и ожидалось, сразу уловил истинную суть небрежно брошенной фразы. — Не совсем, — мягко возразил Огай, уже полностью оборачиваясь к собеседнику. — А кто тогда? — ехидно-веселой интонацией поинтересовался юноша; под его пальцами от напора треснул пластиковый корпус шариковой ручки. — Ты, — бодро пояснил наставник, эффектно захлопывая папку. — Вас не посещало желание поинтересоваться моим мнением на этот счёт? — язвительно процедил молодой человек, слегка вытягиваясь на стуле. — С каких пор руководитель в принятии своих решений слушается подчинённых? — холодное спокойствие резало слух заточенной сталью. Мори-сан однозначно дал понять юноше, что тот имел неосторожность перейти границы субординации, раньше времени возвёл себя на пьедестал и позволил право голоса. Осаму недовольно оскалился, едва подавляя в себе щелок слов. — Я не справлюсь с коллективом, — мрачно возвестил студент, сжимая левую руку в кулак. — Придётся, — безэмоционально заявил мужчина; Дадзай от гнева дёрнулся. — Вы же знаете, что я не могу этого сделать, — раздражённо прошипел молодой человек, швыряя ручку на стол. — Оставь истерику, — голос начальника инеем покрывал сознание. — Я слишком много в тебя вложил за это время, чтобы так легко отпустить. — Но вы говорили… — обидчиво возмутился Осаму. — Ты наивно веришь словам любого человека? — не без иронии осведомился мужчина. Юноша до скрежета стиснул зубы и начал сверлить визави взглядом из-под растрёпанной неровной чёлки. В данной ситуации Огайю подошло бы амплуа жестокого дона мафии, который отчитывал своего цепного пса за попытку сорваться с поводка. — Я не подхожу на роль руководителя, — слабая, преисполненная отчаяния попытка протеста. — Никто не подходит на роль руководителя, — более мягко проговорил заведующий. — Но это никому не мешает управлять. Думаешь, мы с Достоевским всегда всё делаем идеально? — Я не справляюсь со стрессом и не могу на него адекватно отвечать. — Необходимо держать себя в узде, — настойчиво заверил руководитель. — В лишних переживаниях мало толку. — Как я могу не нервничать, если ничего не успеваю, моё решение может навредить коллегам и больным? — взвился Дадзай. — Ты серьёзно полагаешь, что мы с Достоевским переживаем за каждый свой шаг? Да, мы взвешиваем решения, мы ошибаемся, но воспринимаем это с долей безразличия. Касательно Фёдора, то он вообще был нелюдим и чуть ли не грозился уволиться, как только ему объявили о том, что он будет занимать место заведующего. Сейчас, как видишь, он выстроил взаимоотношения с коллегами, с начальством, справляется со своими обязанностями. Про себя не говорю, потому что я хотел это место и работал на него. Однако я уже не так молод и амбициозен, да и засиживаться на месте заведующего не хорошо. За пять лет я хочу сделать из тебя достойную замену. Так что, будь добр, учись. В том числе и властвовать над собой. Укоризненные слова Огайя выбесили юношу настолько сильно, что он не мог совладать с собой несколько дней. Каждая мелочь доводила студента до белого каления, точно он вольфрамовая нить в лампочке накаливания. — Осаму, может, ты в конце концов объяснишь, что у тебя случилось, а не будешь уже второй день смотреть на меня, как на врага народа, молчать и драматично громко всё делать? — низко процедил Накахара, скрестив руки на груди и замученно возведя карие глаза к потолку. Нутро обжигала кипящая кислота, от злости мелко трясло. Осаму не понимал, в какой момент Тюя из эфемерного мотылька с мягким, милым характером превратился в упрямого, спесивого скорпиона, жалящего в ответ отравой слов? Что сложного в том, чтобы оставить на время в покое и не пытать одним и тем же назойливым вопросом, от которого уже порядком гудела голова чугуном? Почему нельзя молча обнять, сварить кофе и всё? Почему школьнику обязательно лезть в его проблемы, с которым Дадзай в силах справиться сам? — Давай я тебе в десятитысячный раз скажу по-японски «у меня всё прекрасно», переведу это на английский и французский, чтобы ты наконец-то понял, что у меня, черт возьми, всё замечательно? — с деланным восторгом справился студент, экспансивно взмахивая руками и озлобленно улыбаясь до глубоких рытвин носогубных складок. — Хорошо, — парень ещё раз закатил глаза и досадливо повёл плечами. — Только потом не говори, что окружающие тебя не понимают и не общаются с тобой, — утомлённо выдохнул учащийся, приподнимая вверх тонкие брови, изломанные недовольством. — Ты что, обиделся? — с претензией фыркнул Осаму, отпивая кофе. — Нет, — Накахара потряс головой из стороны в сторону, из-за чего медные локоны рассыпались по плечам, его рот превратился в дугу брезгливости. — Мне ты можешь высказывать всё, что угодно, — хмыкнул он с видом «перебесишься, успокоишься». — Вот только не все будут терпеть подобное хамство. — Ответь, а как я должен реагировать, когда мне повторяют в тысячный раз один и тот же гребаный вопрос? — молодой человек отчаянно старался не повышать голоса и в очередной раз не съязвить. — Почему нельзя просто оставить меня в покое и понять, что у меня всё хорошо? Тюя поджал губы и шумно вздохнул, безысходно-задумчиво опуская взгляд. Он обнял себя поперёк живота, стараясь успокоиться. — Осаму, я не имею права узнать, что творится в жизни моего любимого человека? — старшеклассник вскинул голову, глядя прямо в глаза партнёра, его пунцовые губы нервно дёргались, по векам и носу плыли розовые пятна. — Не могу помочь дорогому человеку, когда вижу, что ему плохо? Мне больно знать, что я бесполезен и не могу помочь тебе. Я не понимаю, как о тебе заботиться, когда ты молчишь и не говоришь, что необходимо тебе, — язык и гортань немели от цианида слов. — Ладно, не буду надоедать глупыми вопросами, пойду решать тесты. Всё же я хочу поступить на факультет архитектуры, если, конечно, мать вспомнит обо мне и согласится оплачивать обучение. — Тюя, я буду оплачивать обучение, — убеждённо и более спокойно огласил юноша. Два первых неудобных вопроса он предпочёл опустить. — Тебе самому ещё два года учиться, — гонора парню не занимать. Его злил тот факт, что Дадзай готов даже во вред себе решать чужие проблемы, вмешиваться в жизнь, а сам не позволял себя даже поддержать словами. В последнее время Накахара часто срывался по пустякам — приближающиеся выпускные экзамены ошкуривали нервное волокно, превращая школьника в невротика. — Родители оплатят, — сухо и без интереса констатировал студент. — Мои родители состоятельны и вполне могут оплатить обучение. — Я тоже не сирота, и моя мать топовый дизайнер интерьеров, катающийся по всей Европе, — агрессивно выдохнул учащийся. — И потратить миллион йен в год на обучение сына не составит для нее труда, — пальцы потёрли переносицу, задевая уголки слезившихся глаз. — Вообще мы говорили не об этом. — Давай не будем трепать друг другу нервы? — изнеможённо предложил Осаму, взбивая рукой курчавые волосы на затылке. — Я прогуляюсь, ты спокойно позанимаешься в тишине. — Осаму, ты не представляешь, как меня бесит эта манера уходить от разговора и делать вид, что ничего не случилось, — проскрежетал сквозь стиснутые зубы школьник. — Я знаю, Тюя, — чуть громче необходимого выпалил молодой человек. — Знаю, что просто невыносимая язва, циник, думаешь я за это не виню себя? Зачастую я просто не могу сдержаться от колкости во время эмоций. Обещаю решить эту проблему, стать более сдержанным. Усталый вздох, подросток мягко приблизился к любимому, руки обвили шею, стянутую бинтами, губы невесомо коснулись макушки. — Пойду заниматься, — меланхолично сказал парень. — Если загуляешься, скинь смс, чтобы я не переживал. — Хорошо. Купить что-нибудь потом по дороге? — виновато вопросил Осаму. — Рис, шампиньоны и кальмаров, попробую сделать фаршированные. *** Короткие ногти отбивали галоп по прохладной бутылке пива тёмного стекла. Разболтанной походкой, как у марионетки в руках неопытного кукловода, Осаму прогуливался по широкой кладбищенской аллее. В последний раз, когда он бродил здесь зимой с Одасаку, здесь многое изменилось: сошёл снег, благоустроили могилы, территория стала выглядеть более опрятно, пригревало медовое солнце. Однако в голове остались прежняя сумятица, пронзающая сердце спицами тоски, и непреодолимое влечение к танатосу. До сих пор углями в груди теплилось желание приобщиться в смерти. Не в качестве самоубийцы, в качестве гостя, решившего заглянуть лишь на чашечку чая и посидеть среди аскетичного вида могил. Осеннее солнце медовыми лучами нежно ласкало кожу. Единение с усопшими на взгляд самого Осаму должно было помочь окончательно разобраться в себе, разложить весь психический мусор по полкам, раз от него невозможно полностью избавиться, только принять и с гордостью демонстрировать окружающим свой жизненный хлам. Алкоголь в руках должен был скрасить не особо привлекательную прогулку в собственном подсознании, которое заперто за семью печатями защитных механизмом. У выбранного Дадзаем пива была примечательная особенность: крышку можно было легко свинтить, не используя открывашку. В центр ладони врезался холодный медальон колпачка с зазубренными краями — резкое, с усилием движение, и тихое шипение напитка. Рука с крышкой скользнула в широкий карман кремового плаща, двумя пальцами левой руки молодой человек опрокинул в себя хмель. Насыщенный, чуть сладковатый вкус горчинкой пощипывал кончик языка. Ничего примечательно, собственно, как и в жизни студента. Одним уголком губ усмехнувшись, Дадзай сел рядом с одной из погребальных плит, прямо на увядающую траву. В глотку вновь полился алкоголь, неприятно отдающий газом в нос. Юноша поморщился, прижимая кулак к носу. Предпочтения Дадзая в алкоголе сводились к саке, коньяку и виски, в редких случаях к сухому вину, пиво практически не признавалось. Уже после двух глотков от газа раздувало мерзко желудок. Мелкими глотками юноша запивал отрыжку, глядя в высокое аквамариновое небо с тонкими перьями облаков. В голове подобно perpetum mobile крутилась мысль: «Почему он до сих пор жив и странным образом пользовался благосклонностью судьбы?». Получал всё, пребывая в апатии; оставался ни с чем, как только смел вожделеть. Ещё четыре года назад, будучи на втором курсе, молодой человек по неясным причинам обзавёлся идеей фикс: в момент, когда безразличие сожрёт его существо без остатка взять все скопленные деньги и отправиться в Киото, прогуляться по нему три дня и покончить с собой. Пожалуй, посещение этого города — единственное более или менее выраженное желание юноши с четырнадцати лет, когда вместе с классом впервые посетил бывшую столицу Японии. Его пленили архитектура и живописная природа города. Дадзай только тогда себя почувствовал если не счастливым, то приближённо к этому умиротворённым. Ему каким-то способом удавалось уговаривать учителей, сопровождающих экскурсионную группу, отпускать его одного на прогулки или вовсе сбегал самовольно в интересующие места. Обычно делал это вечером. Во время такой вылазки Осаму в течение часа отупело смотрел в зелёно-бурую воду с моста, борясь с эйфоричным желанием по-обезьяньи крепко схватиться за металлическую перекладину ограждения, спружинить на ногах и сделать кувырок вперёд на руках, который в более младшем возрасте выполнял на перекладине низенького турника. Рябая река манила своей сырой прохладой и горьким запахом тины. Если бы не случайный прохожий, отвлекший подростка от мрачной задумчивости о глубине воды и каково это испытать ощущение свободного падения, трагедии было бы не избежать. Он снова хотел прокутить скопленные деньги в Киото. Написать короткий рассказ об этом городе и утопиться, наглотавшись до парализующей слабости транквилизатором. Это отнюдь не заунывно сиплый голос депрессии, нашептывающий назойливо о ничтожестве Дадзая. Это похожая на колыбель Ньютона инерция мозга, привыкшего плавать в мазуте меланхолии. Суицидальные мысли металлическим шариками качались в физическом маятнике, который так любят показывать в фильмах на столах психотерапевтов. Энергии разочарования уже не было, отчасти благодаря грамотно подобранным Мори-сенсеем таблеткам, отчасти принятию себя в силу последних событий. Никчёмная романтизация собственной трагичной задумки и подавленного состояния. Из накатанной колеи выбраться самостоятельно практически невозможно. Внутри вместе с хмелем плескалась скорбная мысль о том, что легче будет без всякого удовольствия спиться. Язык особенно сильно ущипнула горечь напитка. Тошно. От полупустой бутылки в костлявой руке, от своих мыслей, от жизни. В сознании звучал размеренный, убаюкивающий голос наставника: «В тебе есть немного от лени и тепличных условий, и ты прикрываешься большей частью страдальческим не могу и субдепрессией». В ответ огрызалось эго: «Да, прикрываюсь, потому что не умею мыслить иначе, все мои начинания самоутвердиться в обществе грубо пресекались критикой». Антидепрессанты не в силах сменить установки, иногда они играют даже жестокую шутку с больными: дают силы на совершение суицида. Обратиться к специалисту не дадут природная недоверчивость и прошлый сомнительный опыт общения с психологами. Как можно вверять своё ментальное здоровье человеку, который не в силах на время сеанса скрыть кричащие о неврозе действия или же не имеет понятия о базисных принципах выстраивания общения с клиентом? Уже через десять минут Дадзай забудет о своей проблеме и примется анализировать, с чем связано покачивание носком туфли или желание вертеть на пальце обручальное кольцо, которое вот-вот соскочит. Нужен тот, кто не даёт повода усомниться в своей компетентности: чьи движения подчинены лишь разуму и необходимости, чьи слова взвешены до аптечной точности, кто способен справиться с язвительностью молодого человека, кто в нужные моменты умеет грамотно воспользоваться иронией. Студент досадливо сморщился, залпом допил алкоголь и растерянно осмотрел тару, на дне которой остались пушистые клочки пены. На ум шел лишь один психотерапевт. От безысходности Дадзай тихо взвыл, запрокинув голову, затем с надеждой покачал бутылку. Пусто. Юноша рассчитывал на приятное тепло в груди и некий душевный подъем, случавшийся во время посиделок с Одой. Ни малейшего признака опьянения. Влажная почва отдавала холодом, пришлось подняться на ноги, отряхивая светлый плащ от комочков земли, и направиться вглубь кладбища. Спустя десять шагов стала ощущаться гудящая слабость в ногах — единственный эффект бутылки тёмного пива. Поразительно, что Осаму чётко различал границу действия хмеля — ниже колен, будто надели сдавливающие гольфы. В руке болталась ненужная бутылка, в голове гулял приятный весенний ветер. Хотелось морально проблеваться: выплеснуть на весь мир скопившуюся в душе желчь, громко послав всех к чертям, оставив пустую тару на одной из могил, забросив всю бетонную дорожку окурками, с кем-нибудь подравшись, разбив чью-то машину. Одной рукой Осаму выдернул из кармана пачку сигарет, губами поймал фильтр и вытянул одну штучку, немного помяв пальцами папиросу и щёлкнув кремнем зажигалки, прикурил. Как бы ни плевался студент, а Достоевский как человек его привлекал. Отчасти умением мастерски прилично хамить, здоровой самоиронией, умом и эмоциональной сдержанностью. В общем, чертами, которые изначально отталкивали, которые были присущи самому Дадзаю, но не отточены до совершенства. Иногда юноше не хватало сил для равнодушного сочувствия, коим обладал Генерал; остроумия для язвительного, не переходящего в откровенную грубость ответа, мудрости, чтобы хладнокровно относиться к резким поворотам судьбы. Безусловно, Достоевский Фёдор тот психотерапевт, авторитет которого сейчас для юноши весом, который при необходимости сможет в нужный момент осадить и подавить в случае излишней агрессии, который умеет мастерски скрывать своё истинное отношение к чужим откровениям. Вот только согласится ли он оказать такую услугу? Ведь первоначально Ано отказал Осаму в помощи с проблемой Тюи. Высока вероятность, что Генерал в данном случае пойдёт на принцип: недопустимо иметь с клиентом личную связь. Правда именно наличие подобного взаимодействия до терапии, выкинутые прежде экстраординарные поступки позволили бы Дадзаю открыто говорить, насколько это позволяла эмоциональная паранойя. Ударив большим пальцем по фильтру сигареты, молодой человек стряхнул платиновый пепел, тлеющий конец на пару секунд вспыхнул ярче. Раздражение после небольшой ссоры с Накахарой значительно улеглось и обратилось в пугливо поджимающую хвост Торричеллиеву пустоту, распирающую изнутри рёбра. Едкий дым заполнял грудь и вытеснял деструктивное начало. Дадзай был неправ. Признавать это противно и унизительно: и без того искалеченное эго дворнягой поскуливало. Самолюбие жалко выло на кровавую луну самобичевания. Опять мысли с Киото становились сладостными, как поспевший персик на ветке, приторными до дурноты. Россыпь таблеток, запитая крепким алкоголем. Холодные объятия грязного канала. Порезанные ржавым лезвием вены. Кома и назойливый писк аппаратов жизнеобеспечения. Посиневшее раздутое тело на поверхности воды. Опарыши, пожирающие разложившуюся плоть. Чёртов маятник Обербека. Необходимо перерезать нитку с грузом психотерапией. С кладбища молодой человек чуть ли не бежал, чтобы под действием порыва так же легко не бросить идею о психотерапии, как до этого решился на неё. И всю дорогу до клиники он уверял себя в правильности данного решения. Вот только у двери в кабинет Достоевского смелость оставила студента. — Можно? — в кабинет понуро протиснулся Дадзай, неуверенно комкая губы; в полуприкрытых глазах тоскливый страх. — Проходи, — Достоевский тут же отложил историю болезни, заложив между листами ручку — они больше недели не пересекались, к тому же потерянный вид посетителя взволновал мужчину. — Вы говорили, что я могу к вам обратиться, — с тяжелым вздохом промолвил юноша, осторожно подходя к столу заведующего. — Не сочтите за наглость… Помогите, пожалуйста, — безысходно попросил Осаму. — Ты сейчас меня просишь о дружеской беседе или о терапии? — серьёзно уточнил Ано, оценивающе смерив визитёра. — О… — раздумье съело слова; молодой человек взволнованно облизал губы и хрустнул суставами пальцев, — терапии. — Какие у тебя отношения с алкоголем? — вдруг бойко поинтересовался Генерал, вставая с места; Дадзай опешил от вопроса, немного дёрнулся, следя глазами за собеседником. — Я не нарколог и интересуюсь не с целью уличить тебя в аддикции. Просто выпиваешь или нет? Если да, то что чувствуешь, когда употребляешь спиртное? — ровно пояснил Фёдор, запирая дверь изнутри на ключ. — Не против? Чтобы нам не помешали, — прокомментировал он, отступая от двери; в ответ — согласный кивок. — Выпиваю, — пересилив себя, ответил тихо студент. — Наверное, ничего не чувствую. Равнодушен, у меня нет стремления пить, никогда не напивался до беспамятства. Да, бывало напьюсь, но не до такой степени, чтобы себя не контролировать. Вообще редко пью, под настроение. Наверное, спиртное успокаивает, раскрепощает, — с некой неопределённостью заключил молодой человек. — Вот и замечательно, — ухмыльнулся Достоевский, присаживаясь на корточки перед шкафом, и достал из нижнего отделения два гранённых стакана и бутылку с тёмным напитком. — Как насчёт бренди? На минуту студент забыл, как правильно дышать, и удивлённо таращился на алкоголь, затем такой же недоумевающий взгляд перевёл на маскообразное лицо мужчины. Тот закатил со вздохом глаза и выпрямился. — Ты знал, что в некоторых случаях в психотерапии используют психотропные вещества? — уточнил Ано, ставя стаканы на свой стол. — Чаще всего это галлюциногены: псилоцибиновые грибы или лизергиновая кислота. Изменённое состояние сознания под действием веществ с одной стороны снимает оковы разума и открывает скрытые воспоминания, с другой повышает внушаемость. В нашем случае это будет алкоголь. — Я думал, что такой бред встречается только в сериалах типа «Ганнибал», — Дадзай скептически скривился. — О, врачи прошлого знали, как качественно лечить, — иронично отозвался Фёдор, разливая напиток по стаканам. — Правда из закуски у меня только плитка шоколада, — он растерянно усмехнулся. — Ну что, будешь? — мужчина протянул стакан с бренди. Юноша скованно кивнул, забирая посуду с порядочной порцией алкоголя. Заведующий женским отделением налил себе в два раза меньше и достал из верхнего ящика тумбы плитку дорогого шоколада. — Каков твой запрос? — напомнил Генерал, присаживаясь на своё кресло и начиная ломать плитку с тихим шелестом фольги. — Я совершенно не умею говорить, — удручённо поведал студент, устало горбясь. — Это констатация факта, я не услышал сути запроса, — расслабленно проговорил мужчина, готовя для себя ручку и блокнот. — Я хочу научиться говорить о своих психологических проблемах и переживаниях, — прежде чем озвучить мысль, Осаму выпрямился, глубоко вдохнул и положил в рот кусочек шоколада, любезно пододвинутый визави. — В чём заключается твоё неумение? — мягко поинтересовался Достоевский, делая глоток из стакана; в груди разлилось приятно тепло с терпкими нотками. — Например, мне плохо, я злюсь, потому что устал или что-то пошло не так. Тюя меня спрашивает об этом, мне же легче огрызнуться, съязвить, отшутиться или сказать, что всё нормально, чем изложить последовательно суть проблемы, — молодой человек отстранённо произнёс, глядя в стену, где висела картина унылого осеннего поля. — Я хочу рассказать, но слова застревают в горле, и ты просто выдаешь сарказм. — Какие мысли у тебя при этом возникают? — тонкие руки сложились шпилеобразно. — Я не хочу говорить, не хочу срываться на другого человека, это не важно, — торопливо и тихо обронил Осаму и, вздохнув, замолчал, прикладываясь к бренди. — Откуда убеждение, что это не важно? В голове метрономом колебалась мысль: «Я неважен», — жгла кончик языка, образуя вакуум в сознании. Молодой человек сопротивлялся ему, хоронил в себе, как в ящике Пандоры. Негативные мысли лезли метелью из обрывков фраз. Дадзай закинул ногу на ногу и сжался. — Осаму, говори всё, что идёт в голову, — немного надавил Достоевский. — В этом и смысл терапии, мне не нужна маска. — Я неважен, — пугливо выпалил студент на выдохе. — Я никогда никому не был нужен, — он смочил пересохшие горячие губы языком; глаза щипало от подступающих слёз. — Я настоящий никому не нужен: странный, унылый, злой. Всё, что я говорю никому не важно, не нужно, все считают это вздором. Всем нужно, чтобы я улыбался, шутил, что-то делал, — юноша устало выдохнул. — С чего ты решил, что не важен? — Ано заинтересованно склонил голову вбок и сделал на бумаге короткую пометку. — Мне всегда говорили, что мои проблемы надуманны, грузили своими, не слушали, — вялое объяснение. — Разве близкие никогда не спрашивали, как у тебя дела? — аккуратно уточнил Фёдор. — Это всегда делается из вежливости, — категорично заявил студент и как-то агрессивно мотнул головой. — Ты пробовал хоть раз рассказать, как у тебя дела без шуток и уклонов? — в рассудительно-меланхоличном голосе чувствовалась шпилька. Ступор. Юноше нечем крыть. Он заранее выставлял рамки и отделывался либо общими фразами, вынужденными улыбками и заверении в благополучии; либо, когда моральные силы истощались, ограничивался колкостями и пассивной агрессией. Признавать вину в собственном несчастии крайне болезненно. Осаму насупился и волком посмотрел на визави из-под неровной вьющейся чёлки. — Мне всегда говорили, что я сам виноват в собственных бедах, — уязвлённо продолжил студент и опрокинул в себя половину порции алкоголя, закусив долькой сладости. — Никто не понимает, — взгляд карих глаз уныло заскользил по кромке стакана. — Не понимают что? — новый наводящий вопрос; Достоевский любопытно сощурился — вытаскивать слова из собеседника было куда более трудоёмкой задачей, чем представлялось. — Что мне плохо? — сам Осаму не понимал, почему у него вдруг вскипели эмоции, будто в серную кислоту резко влили воду. — Откуда окружающие должны узнавать, что тебе плохо и как тебе помочь, если ты не говоришь? — провокационно задал вопрос Генерал, слегка приподнимая уголки губ. — Терапия — это всегда так погано? — возмутился молодой человек, недовольно ерзая на стуле и дуясь. — Как правило, — Фёдор криво усмехнулся. — Ведь только во время терапии узнаешь о себе столько дерьма. — Неутешительно. Меня уже ведёт, — признался студент, потирая лоб, когда его качнуло в сторону. — Можешь прилечь на кушетку, — элегантный, плавающий жест сухой руки. — Нельзя пить на голодный желудок, — сам себе пробормотал юноша и неуклюже перебрался со стула на лежанку, вытянулся, положив руки на живот. — Мы пришли к моему же запросу, — капризно указал он, прикрыв глаза; в голове была приятная тёплая пустота. — Психотерапия — спираль, мы будем часто возвращать на ту же точку, только на виток выше, — без малейшего промедления пояснил Генерал. — Когда ты начал ощущать себя неважным? — Осаму поморщился от того, как слишком прямолинейно звучал вопрос, точно в грудь швырнули нож. — Всегда, — ассиметричная ухмылка. — Ты понимаешь, что только что сделал? — мягко узнал Ано, делая очередную пометку в блокноте. — Съязвил, — простодушная и даже весёлая реакция. — С чем это связано? — справился Фёдор, занеся руку над бумагой для записи. — С вашим вопросом? — молодой человек открыл лениво глаза и приподнял брови, высокомерно хмурясь. — Напомни, какова цель твоего визита? — Достоевский с ещё большей надменностью осёк своего клиента. — Возможно, лет с двенадцати, — закатив недовольно глаза, нехотя предположил студент. — Во втором классе средней школы я чуть ли не до смерти избил одноклассника. Естественно было разбирательство, родители меня наказали и заставили публично извиниться перед ним и его родителями. Через силу я сказал, что требовалось, хотя мне хотелось его убить, — с отвращением проскрежетал юноша, прикрывая утомлённо глаза. — Мне тогда было очень плохо. Я ненавидел родителей, потому что они заставили меня унизиться, потому что они не слушали меня. Даже не дали ничего сказать в своё оправдание, только отчитали. Им было важно соблюсти приличия и совершенно наплевать на меня, — последние слова Дадзай выкрикнул, часто дыша, затем натужено сглотнул крахмальную слюну, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. — Я защищал девочку от клеветы, — переведя дух от яркого откровения, продолжил он тише, будто эмоции испарились до последней капли. — Тот одноклассник был из влиятельной семьи. Он часто тратил деньги на сигареты уже тогда. Видимо, ему нужно было оправдать свои чрезмерные расходы. Вот он и решил отыграться на девочке из малообеспеченной семьи, сказав, что она у него подворовывала. Меня больше всего в ярость привело не это, а то что я услышал. Девочка была красивой и на тот момент у нее уже были хорошие формы. Одноклассник выставил ультиматум: либо она для него раздевается, либо он говорит, что она воровка, после чего её исключат из школы. И она начала раздеваться, — вдоль позвоночника огнём снова пробежало раздражение. — Я ни о чём не жалел, когда избивал этого урода. С тех пор я очень сильно замкнулся, отношения с родителями испортились. При этом они считали, что так и должно быть. — Что ты чувствовал к той девочке? — Ничего, — поразительно скоро и категорично выпалил Осаму. — Ты желал смерти человеку из-за той, к кому ничего не чувствовал? — Она мне нравилась, — с трудом признал юноша дрожащим голосом. — Как она отреагировала на твой поступок? — Достоевский нащупал болезненное место и не собирался отступать. — Начала меня бояться. И в итоге переспала с этим одноклассником в последнем классе средней школы, — юноша зажмурился от неприязни. — Что ты испытал, когда узнал об этом? — Генерал продолжил, глотнув бренди. — Отвращение, обиду и разочарование, — коротко констатировал студент. — Я понял, что все мои усилия — ничто, что мои объяснения — ничто, что выигрывает лишь тот, кто имеет власть и деньги. Что самые главные враги — близкие, — глазные яблоки стали тяжелыми, в носу ощущалась неприятная щекотка, точно от резкого запаха. — Ты боишься, что близкие снова причинят тебе боль, узнав о твоих слабостях? — резюмировал Ано, продолжая делать у себя короткие записи. — Да, — на выдохе согласился Осаму. — Мне всегда делали больно, когда я говорил правду. Когда ты улыбаешься, шутишь, лжешь, тебя не могут ничем ударить. А если и ударят, то не больно — всё вранье. — В твоём запросе прозвучало имя Накахары, — начал Достоевский после паузы. — Ты хочешь рассказывать Тюе? — Да. — А кому-то ещё? — уточнил вкрадчиво Ано. — Нет. За исключением специалистов, — юноша замолчал, поджимая губы. — Точнее в первую очередь я хочу рассказывать всё Тюе, а затем друзьям, в которых я уверен. Понимаете, основная проблема в том, что я не могу объяснить, что мне нужно, и это мне вредит. Я это осознаю и от этого только хуже. Помните, я говорил, что боюсь сумасшествия? Так вот, я практически все время живу, как помешанный: я знаю, что болен, но не могу попросить помощи. Боюсь, что меня неправильно поймут, что мою слабость используют, чтобы упечь в палату. — Разве Тюя намеренно тебе делал больно? — Фёдор допил бренди и отставил стакан в сторону. — Нет, — убежденное высказывание. — Тогда в чём сложность? — Я боюсь оттолкнуть его от себя. — Как ту девочку? — студент болезненно сморщился. — Ещё хуже. Тогда я даже не рассчитывал на взаимность, я был некрасивым ребёнком. Сейчас я сильнее боюсь потерять, потому что эти чувства взаимны, потому что у меня есть надежда. — Ты уже спал с Тюей? — справился Ано, стенографируя ответы своего клиента. — Как это относится к моему запросу? — молодой человек дёрнулся и напряжённо сжал губы. — Напрямую, — без тени смущения пояснил мужчина. — Спал. — Ему что-то не понравилось в твоих действиях? — Вроде нет. — Он тебя направлял, говорил, что хотел? — Ему трудновато было сразу ориентироваться, но так он давал отклик. — Хоть раз он негативно отозвался о твоих действиях? — Нет. Но я всё равно не понимаю, как это связано с моим запросом, — Осаму явно было некомфортно обсуждать свою сексуальную жизнь. — Не торопись, сейчас поймёшь, — уверил Ано. — Сексуальные желания, фантазии, фетиши — вещи довольно личные и порой весьма компрометирующие. Во время близости ты высказывал словами или намекал действиями, что ты хочешь, что тебе нужно для достижения удовольствия? — Да, — последовал неуверенный ответ; постепенно юноша начал понимать, к чему клонил заведующий женским отделением. — И как я понял, Тюя, которому ты хочешь говорить о своём моральном состоянии, принимал тебя и твои желания и относился к ним по крайней мере нейтрально и использовать ничего из этого не собирается, чтобы тебя как-то задеть? — Понял, — Осаму кивнул, закусывая задумчиво губу. — Если Тюя принял меня во время близости, то и в остальное время он готов меня принимать. И я для него нужен, так что мои опасения беспочвенны. Теперь моя задача переступить через собственные страхи, начать говорить, — он тяжело вздохнул, торопливо завершая мысль. — Это очень изнурительно, можно прекратить? — слабо попросил студент, прикрывая веки. — Сейчас завершим. Как после инцидента с дракой ты общался с родителями? — мужчина продолжил расспрос. — Писал им записки. — Для начала попробуй писать записки Тюе, — огласил Достоевский, откладывая ручку и блокнот в сторону. — Сеанс окончен. — Что? — Дадзай слабо дёрнулся от возмущения. — Но мне очень плохо, я не хотел всё это вспоминать! — он разозлился, резко поднимаясь с места — напрасно, стены кабинета угрожающе покачнулись. — Ты в любом случае будешь ходить пришибленным после первых сеансов, — скучающе проговорил Фёдор. — У тебя есть инструмент, который поможет решить проблему. — Вы просто взяли то, что я сам когда-то делал, — раздражённо процедил молодой человек, придерживая голову, будто это остановит карусель сознания. — Психика инструмент слишком тонкий, чтобы на нём играть человеческой рукой, — отстранённо-философски поведал Генерал. — Ничего не получится, с родителями отношения остались на том же уровне, — упрямствовал Осаму, неловко поднимаясь с кушетки. — А ты хотел выйти на другой уровень? — во взгляде Достоевского была усталая насмешка; под его глазами были тени, черты лица карикатурно подчёркивались глубокими складками. — Нет, — тихо произнёс Осаму, стыдливо поджав губы; ему было неловко за своё поведение, ведь сеанс вымотал Достоевского не меньше, возможно, даже больше. — Предлагаете писать свои мысли на бумаге, а потом отдавать Тюе? — Верно. Даже что-то наподобие дневника. Старайся писать всё, что в голове, но отдавать на чтение ты можешь определённую часть. Можешь отслеживать реакцию Тюи на написанное и при желании добавлять новые откровения. — Хорошо. Что я вам должен? — решительно справился студент. — Ничего, — Ано слабо отмахнулся, убирая бутылочку бренди. — Но это неправильно, вы потратили на меня время, — Дадзай не был намерен отступать. — Тысяча йен и плитка шоколада, — усмехнулся Достоевский. — Заходи раз в неделю в это же время.