***
Обжёгшись кипятком, Дейдара принялся трясти рукой в воздухе с отчаянным шипением и выражением муки на лице. Сегодня о его неосторожности можно было слагать легенды в назидание потомкам, ибо тот перепробовал на себе всё, с чем может столкнуться человек, не обладающий инстинктом самосохранения. Придавил дверцей холодильника палец, коснулся ладонью раскалённой сковороды, едва не поджёг рукав своего кимоно пламенем конфорки, поскользнулся на разлитом на полу джеме, который, сам же и пролил, толкнул одного из поваров-гигантов, с кулачищами, похожими на ядра пушек, отчего получил ответный тычок и вписался в холодильную витрину. В довершении ещё и обжёгся, и теперь его лицо приобрело такой несчастный вид, что даже внутри Сасори что-то дрогнуло. Дрогнуло и моментально переродилось в раздражение — Дейдара сегодня был совершенно невыносим. Продолжи бестолочь в том же духе, и завтра его не пустят обслуживать посетителей, тогда весь груз проблем ляжет на Сасори. Тогда и смысла в Дейдаре здесь совсем не было. Его и так нет. А сегодня и подавно. — Дейдара, — зло процедил он, посылая ему полный укоризны взгляд. Перевёл его тут же и в глянцевой поверхности кастрюли, развешенных по кухне гирляндой, заметил глядевшее на него девичье лицо. Та самая девчонка, что сегодня поцеловала его, имени которой он и запоминать не собирался, и правда наблюдала за ним весь день. Тенью следовала по пятам. Держалась в стороне, не приближаясь, однако её присутствие было явно. Подметив это про себя, как факт, и не более, Сасори нырнул в облако пара, окутывающего всю часть кухни, где на плитах готовились заварные кремы и тягучая карамель, фруктовые сиропы и ягодные джемы. Ему нужно было делать вид, будто его и впрямь интересуют все эти начинки для пирожных. Полдела он уже сделал — сдал экзамен на знание меню, как и Дейдара, кстати, что приятно удивило. Осталось всего-ничего — отработать технику подачи, и тогда завтра они смогут выполнить задание их редакции, а затем с чистой совестью отправиться домой. Приступить к своей любимой части — к превращению полученной информации в текст. Простых сведений — в искусство. Из-за пара было тяжело дышать и всё горло невозможно щекотало, взъерошенные волосы превратились в жалкие сосули из-за влаги, кожа на лице сделалась такой липкой, будто он сунулся в кастрюлю с сиропом. Если работа в зале не была пределом его мечтаний, то работа на кухне и вовсе казалась сущим адом. Сасори понимал, что за люди работают здесь, не гнушающиеся никакими условиями и очень преданными делу. Один кивок здоровенного повара — и он сразу понял, что приготовившиеся десерты нужно как можно скорее отнести в холодильную витрину, ту самую, куда недавно вписался Дейдара. Он бережно подхватил бамбуковую доску, на которой ровным рядом выстроились аккуратные куски лимонного тарта и воздушной панна котты, украшенной листиками мяты и малиной. Его руки должны стать их пристанищем безопасности, и ему удавалось обеспечить это, пока он не вынырнул из облака пара, направляясь в зону свежести с холодильниками. Его едва не сшиб Дейдара, летевший куда-то с невменяемым выражением лица, перекосившем все его черты и сделавшим похожим на именитые работы Пабло Пикассо. Схватив за запястье, с силой дёрнул его на себя, будто не замечая, что это грозит падением бамбуковой доски на пол. Сасори пришлось с силой вцепиться в неё пальцами и шагнуть назад, пытаясь вырваться из цепкой хватки. — Скажи же ей, хм! — не контролируя эмоции, возмущённо выкрикнул Дейдара, всё ещё не убирая от Сасори руки. — Что случилось? — медленно моргнул тот, выглядя на фоне бешеного напарника олицетворением уравновешенности, хотя руки чесались отвесить ему оплеуху. — Она говорит — эта курва Куроцучи — что витрина вся заляпана, но я только час назад её отчистил! — ярко-голубой глаз горел неистовством, второй — завешен густыми волосами, такими тусклыми и неопрятными от постоянного прикосновения грязных липких пальцев, которыми Дейдара наверняка откидывал их с лица. — Ты же знаешь, что я ходил драить стекло, хм! Скажи ей! Намекающим взглядом Сасори указал на его руку, чтобы он немедленно убрал её от него, пока пирожные не полетели на пол. Лишь после этого снизошёл говорить с ним о его дурацких проблемах, которые и не проблемы вовсе, а репетиция перед завтрашним днём. Дейдара послушно отнял руку от его запястья, но даже не извинился за доставленные неудобства. — Я не видел, я не был в зале с самого утра, — произнёс Сасори с той честностью, которая была важна, раз уж его хотят наречь свидетелем. — Мастер! — коктейль из обиды и возмущения выплеснулся ему в лицо. — Ты же знаешь, что я ушёл её драить сразу, как только мне сказали о ней, хм! Я вылизывал её полчаса! А потом припёрлась эта стерва и заявила, что она вся заляпанная! Последовал эмоциональный взмах рукой, и пирожные оказались в полушаге от того, чтобы оказаться на полу. — Ты хочешь, чтобы я говорил о том, чего не знаю? — обойдя этого шебутного, Сасори медленным шагом направился к холодильной витрине. — Но ты должен мне помочь, хм! Сасори повёл взглядом, убеждаясь, что никто чужой не заостряет внимание на выходки Дейдары — мерное гудение холодильников, перемежаемое выкриками шеф-повара и перестукиванием заточенных ножей по деревянным доскам делали своё дело и вряд ли кому-то было дело до спорящих коллег. — Я не обязан решать твои глупые проблемы, Дейдара, — произнёс он с твёрдостью убеждения, раскрыв дверцу витрины и укладывая доску на кристально-чистую полку. — Я здесь для нашей миссии, а не для того, чтобы нянькаться с тобой. — Разумеется, — фыркнул в ответ Дейдара без промедления. Его ладони всплеснули по ногам. — Ты здесь, чтобы выполнить задание, но время на то, чтобы клеить кого-то ты находишь, хм! — Чушь, — отрезал Сасори, недоумевая, какая же муха укусила этого болвана. Второй день несёт такую околесицу, что только диву даёшься, откуда он всё это берёт. Сначала про птиц и гнёзда, теперь про то, что он якобы кого-то клеит. Дейдаре явно скучно. Он себя так развлекает. Или же… Медленно переведя на него задумчивый взгляд, Сасори обронил предположение. — Ты видел поцелуй в кладовке, не так ли? Дейдара отпрянул, будто опасался получить следом и физический удар. Прядь, прикрывающая глаз, чуть взметнулась от резкого движения. По лицу разлилась бледность и все черты застыли, искажённые потрясением. Он выглядел так красиво с широко распахнутыми глазами, в которых застыло отражение Сасори, и плотно сомкнутой линией губ, прочерчивающей лицо грубой чертой. — Чей поцелуй, м? — выцедил сквозь зубы, голосом низким и надломленным, совсем-совсем тусклым. Сасори не сводил с него взгляда, блуждая по его лицу в пытливой внимательности — судя по странной реакции, Дейдара ничего не знал и слышал об этом впервые. — Ты целовался с этой мышью?! — неожиданно резко выкрикнул тот, медленно делая шаг назад, что шло вразрез с его резким тоном. Спокойно изучая его лицо, Сасори пожал плечами. — Да, но мне это безразлично, — произнёс он спустя мгновение. — А тебе? Реакция последовала незамедлительно: вспыхнув, Дейдара тут же ощетинился, и складка возмущения обозначилась между его бровей, глаза заволокло пеплом, тонкие пальцы сжались в кулаки. — Почему это должно меня задевать?! — его ор пропорол остальные звуки. Сасори с недовольством заметил, как из своего укрытия из повисшего в воздухе пара на них оглядываются несколько человек, явно привлечённые излишним шумом. — Потому что ты настолько эгоистичен, что тебе непереносима даже мысль о том, что всё крутится не только вокруг тебя, — понижая голос, с доходчивостью, какой объясняют детям, заявил он. — Готов спорить, что ты даже не можешь определить, к кому именно — к ней или ко мне — ты испытываешь негативные чувства. Я уверен, что к обоим. Ведь все, кто не восхищается, не воспевает твои таланты, не живёт каждую секунду тобой, тебя раздражают, Дейдара. Он видел, как с каждым новым его словом взгляд Дейдары становился всё более диким, всё более мутным, как щёки запылали, а под глазами залегли тени. Ещё хоть слово — и тот взорвётся, воспламенившись от всего того, что наполняло его нутро. Там было так много ярости, той самой исступленной ярости, от которой легко потерять контроль и впасть в настоящее безумие. Его затрясло, его вид был пугающим с дрожащими руками, сжатыми в кулаки, с голубыми глазами-ледорезами, способными искромсать всё, что встало на пути. Его губы раскрылись не то в оскале, не то в иступленном желании разораться, но внезапно что-то поменялось, и взгляд, вперившись в пол, остекленел. Сморгнув, Дейдара развернулся и, не глядя более ни на кого, торопливо бросился вон из кухни. Распахнувшиеся было двери, подались назад и закачались на петлях. Сасори ещё много секунд смотрел вслед этому тлеющему эксцессу. Таким же маятником болталось в груди его сердце. Медленно повернувшись через время, он натолкнулся взглядом на несколько пар устремлённых на него глаз. Все три повара наблюдали за импровизированным спектаклем, развернувшимся перед ними, и все, как один, затаили дыхание, опасаясь спугнуть артистов своим существованием. На их покрытых каплями влаги лицах читалось недоумение переплетённое с осуждением. Неужели они действительно всё слышали? Считают, что он не прав, разговаривая так с этой наглой бестолочью?.. А он прав? Даже если Дейдара и живёт себялюбивыми требованиями, своими прихотями и желанием играть главную роль в декорациях, возникших вокруг него, а остальные должны довольствоваться неприметной массовкой… Без «если»… всё же он, будучи творческой, неординарной личностью, не гнушается служить во благо их общих целей, целей Акацуки. И браться за такую прозаичную работу, как мытьё холодильников и витрин, вытирание крошек за посетителями лишь для того, чтобы справедливость восторжествовала и ни один предмет искусства не был утерян из-за бесчестных политиканов. Даже если Дейдара — эгоистичный нахал, хотя бы искусству он служит преданно и бескорыстно. Это уже являлось поводом для того, чтобы вести себя с ним мягче. Он обязательно поговорит с ним позже, а пока… — Сасори-сан, принеси из бара бутылку умэсю, пожалуйста. Да не какого-нибудь, а Такара Шузо. Акацучи знает, — выкрикнул шеф. Медленно моргнув в знак того, что услышал, Сасори, игнорируя всякую спешку, отправился в зал.***
Ощутив позади чужое присутствие, Кисаме замер на долю секунды, медленно отложил снимок и резко обернулся. В дверях стоял он. Учиха Итачи собственной персоной. Закованный в монохром, с нечитаемым выражением лица, стоял и смотрел на Кисаме, не произнося ни слова. — Итачи-сан… — голос дрогнул и каждый слог заскакал то вниз, то вверх. — Прошу прощения, телефон отключился. Даже так. — Разрядился? — уточнил Кисаме, пялясь на него и не моргая. — Нет. — Сломался, значит?.. Давайте-ка я посмотрю, — его широкая ладонь сделала манящий жест. — Кто производитель? Итачи без лишних ужимок и шелухи слов сделал несколько шагов в его направлении и вложил ему в руку свой телефон — тонкий чёрный и лаконичный под стать хозяину. Взвесив его в руке, Кисаме хмыкнул, отмечая, как металл панели холодит его кожу. Корпус был безупречно гладок — ни изъяна, ни царапины. Кнопка включения отозвалась лёгкой вибрацией, но экран остался слеп. — Точно не разрядился? — снова уточнил Кисаме, покрутив мобильник в руке. — Если нет, то придётся препарировать телефон. — Он был заряжен, Кисаме. — Знаете-ка что… — в задумчивости похлопав себя по бедру свободной ладонью, он поглядел на стол, — давайте пообедаем, потом вы пойдёте к себе, а я буду разбираться с вашим телефоном. Пока жратва не остыла. Идёт? Он надеялся, что волна надежды не бушевала в его глазах, хотя её уровень поднялся в нём выше любой разумной отметки. Но ведь для чего-то Итачи пришёл сюда? Не для того же небось, чтобы сдать ему в ремонт свой телефон? Подождав, пока Итачи опустится на стул, он тут же отложил его телефон на близстоящую тумбу, уселся напротив и хлопнул ладонями по коленям в показной беспечности. Лицо Итачи выражало всё то же безразличие — всегда безразличие — будто его макнули в цемент, и оно так застыло навечно. Ни намёка на улыбку, ни особого отношения, которое ощущается на уровне интуиции. И он не разграничивал, будь перед ним Кисаме, стремящийся наладить с ним более тесный контакт, или Орочимару, предавший Акацуки, или даже сам Лидер, вынимающий взором частицу души. Окажись на его пути монах и убийца — Кисаме был уверен — Итачи тоже не делал бы различий, а смотрел на обоих таким же ничего не выражающим взглядом, как на неодушевлённые предметы. Кисаме, впрочем, это мало напрягало. Было одно существенное «но», и ему довелось однажды наблюдать это любопытное явление. Тот самый момент, когда во сне на лице Итачи отобразился всплеск чувств, похожих на печаль или скорбь, тот самый момент, когда тому не удавалось контролировать себя и заковать в дежурную маску. Что-то было в этом человеке такое, что он носил в себе и тщательно скрывал. И это что-то было отнюдь не слабостью, это что-то было его силой. — Ешьте, я же обещал вам сносный обед и удобоваримый кофе, — потянувшись к своему стаканчику с напитком, Кисаме загнул заглушку, не открывая крышки. Та тихо щёлкнула и зафиксировалась в углублении. — Жаль, десерта нет. Есть только сахар, — и кивнул на лежащую на чёрной подложке россыпь маленьких, белых упаковок с вычурной надписью. — Почему ты так настаивал на этом обеде? Опрокинувший было кофе в глотку, он мгновенно поперхнулся, не ожидая столь прямого и откровенного вопроса. В горле зажгло и зачесалось, будто проглотил мелкое крошево стекла, а не тёплую жидкость. Кашель был долгим, но спасительным, во время которого Кисаме умудрялся лихорадочно обдумывать, какую бы правдивую причину придумать на это. Сказать «потому что на вас запал» было бы неуважительным и безрассудным решением. Врать на честный вопрос — было бы абсурдом. — Чёрт, — прокашлявшись и утерев фалангой большого пальца выступившие слёзы, произнёс он вместо банального «простите». — Ну и вопросы у вас, Итачи-сан. Думал, мы с вами нормально общаемся. Почему бы не пообедать с хорошим человеком. Похоже, Итачи не был до конца удовлетворён его ответом — последующие движения, пододвигающие к себе бокс и откидывающие его крышку были чуть более замедленно-настороженными, чем обычно. Может, Кисаме прёт на него асфальтоукладчиком и это приносит неудобство? Или Конан наговорила ему какой-то хероты? — Хотя, по правде говоря, глядя на вас я думаю о том, что вы тот, кто внесёт изменения в мою жизнь, — вывалил он единственный ответ, который был реален. Ни тени недоумения он не заметил во взгляде Итачи, хотя даже надеялся на это. И палочки в его руке продолжали двигаться, будто и не было двусмысленной фразы. — Ты не похож на человека, легко поддающегося чужому влиянию, тогда что ты имел ввиду? Кисаме готов был на ухмылку, но не стал выдавать её хотя бы потому, что новый вопрос был таким же прямым, как и предыдущий. А кроме того, Итачи на него даже не смотрел — этого удостоились разве что его руки, лежащие на столешнице и сжимающие термостакан с кофе. — Правда ваша, я и не поддаюсь. До этого времени нашлась не больше, чем пара человек, благодаря которым я здесь в таком вот виде, — он отправил в рот ломтик свинины, зажав его палочками. — Но у вас все шансы. На этом вопросы иссякли. Кисаме испытал что-то вроде досады, надеющийся продолжить диалог, ведь никаких тайн у него не было, а что, как не разговор по душам способен получше узнать друг друга. Но Итачи, похоже, так не думал и лезть в дебри чужого прошлого тактично не стал. Наклонил голову настолько, что передние пряди прикрыли глаза, отстранился за изяществом испития кофе. Его манеры были такими же накрахмаленными, как и его рубашка. Как она остаётся такой белой в течение дня, чёрт дери? Итачи мог бы сняться в рекламе стирального порошка прямо сейчас. У Кисаме уже пару пятен на футболке, хотя прошла только половина дня. А мелкая дырка так вообще была с того момента, как он её купил — дёрнул со всей силы бирку, та и прорвала тонкую ткань. — Я с детства жил в своей деревне и никуда оттуда не выезжал, — новый кусок свинины отправился в рот. — Там все мои родичи, мой отец, могила матери. Большинство рыбаки, из интеллигенции только фельдшер, даже в школу приходилось топать в соседнюю деревню. Моя участь была примерно известной. Отец не сомневался, что я стану помогать ему со временем в ловле рыбы, а сам я хотел стать тренером в соседней деревне. Обучать мелюзгу какому-нибудь виду спорта. Если бы мне кто сказал тогда, что я стану фотографом, я хорошенько врезал бы ему по лицу. Он вдруг вынырнул из своих мыслей и взглянул на Итачи — тот смотрел на него своим тёмными глазами, внимательно и изучающе, словно действительно был заинтересован в его словах. И выглядел, как мираж, в который хотелось ткнуть пальцем, чтобы удостовериться, что это реальность. — Но появился кое-какой человек, который перевернул мою жизнь вверх тормашками, — продолжил вместо этого Кисаме. — Однажды летом к нам приехал мужик. Обычный мужик с бородой и бицухами. Друзья сказали, что он именитый фотограф и пожаловал к нам делать снимки. Мы ржали над ним. Думали, что он занимается какой-то хернёй, потому что шастать с техникой по деревне, состоящей из старых домой и беззубых рыбаков, провяленных солнцем — это ли не херня? Он даже самок наших не снимал, хотя те подкатывали к нему ни по одному разу. И пока мы гоняли на раздолбанных скейтах, курили дурь и тягали уличные штанги, он в экстазе носился с фотоаппаратом за рыбой, разложенной на сетке для сушки, за рыбаками, тащившими лодки к берегу, за пузатой мелюзгой, играющей в бухте, и со счастливой физиономией расхаживал между старыми, провонявшими рыбой и тиной домами. Он казался чудилой. Ему и впрямь показалось, будто он ощущает морской ветер, как тот, бывало, хлестал по лицу, трепал волосы и одежду, пронизывая тёплым потоком насквозь. Солёные брызги летели в лицо и тут же подсыхали под лучами солнца. Ему вспомнился пологий пляж, покрытый рыхлым серым песком, и подлатанный причал, древний, как бивень мамонта. Иногда они с друзьями обменивались с каким-нибудь уставшим стариком — помогали ему разгружать сети, а он за это давал им порулить своим обшарпанным катером. Это были самые охренительные часы морских прогулок. Итачи не отводил взгляда. Даже не моргал, казалось, а продолжал изучать лицо Кисаме с тем же проницательным вниманием. Его длиннющие ресницы отбрасывали чёткую тень, тонкими штрихами залёгшую под глазами. Ровная спина, казалось, подалась вперёд — нет, всё-таки только казалось. — Что было дальше? — обронил он внезапный вопрос. Произнёс, почти не размыкая губ, и вновь обратился в каменное изваяние. Но внутри Кисаме всё равно что-то зажглось, нечто тёплое и радостное, отчего ему было нелегко подавить на лице острозубую улыбку. Итачи хотел продолжения. Хотел знать о нём. — А дальше случилось то, что раздвинуло привычные рамки моего маленького мира, — разведя ладони от воображаемых граней куба, Кисаме продемонстрировал это. — Как-то я сидел на берегу, на перевёрнутой дырявой лодке и играл в какую-то хрень на мобильном. Он подошёл ко мне. Тот фотограф. Протянул чёрно-белый снимок и спросил: «Это ведь твой отец?». На фотке действительно был изображён мой отец. Стоял на берегу, держа сеть, в которой плескалась рыба. Обычная такая картина, я наблюдал её на протяжении четырнадцати лет. Но чёрт дери я никогда ещё не видел его таким красивым. Его силуэт был настолько выразительным, а глаза… они… сияли. Он был кем-то большим, чем просто рыбак с добычей. Он был человеком, который умиротворён и счастлив. Вне времени, вне пространства. Хах, я видел его на протяжении четырнадцати лет, но ни разу в жизни я не видел его таким. Каким увидел его тот фотограф через объектив своего фотоаппарата. Я спросил у него, как он это делает. Он рассмеялся, потрепал меня по голове. «Мы все видим реальность по-своему». А потом добавил, что я могу забрать снимок и отдать его отцу. Но мне не хотелось отпускать его. Мне хотелось посмотреть на всё, что он видел здесь его глазами. Раз обычные картинки превращались в магию. Он уселся рядом и протянул мне свою папку. После этого я уже не был прежним. То, что я увидел, Итачи-сан, это не поддавалось никакому осмыслению. Линии, фигуры, тени, световые пятна… Он сказал правду, та реальность, на которую мы оба смотрели, очень отличалась. В моих глазах это были только мутные волны, кривая кромка песка, просоленные опорные брёвна пирса и потные рыбаки с канатами и сетями в руках. А в его — это становилось картиной со смыслом. Он замораживал время и движение. Усиливал восприятие. Верно расставлял акценты. Рассказывал историю. Я увидел свою деревню совсем-совсем другой, и это так меня поразило. Я спросил у него, где он купил такую крутую камеру. Он сказал, что снимает тремя разными, да ещё и целой коллекцией объективов. Я махнул рукой и сказал, что это развлечение для богатеев. Тогда он попросил мой мобильник, включил на нём камеру и отошёл с ним к рыбакам. Когда телефон ко мне вернулся, я увидел на нём несколько кадров, и все они были теми же законченными картинами, что и на его распечатанных снимках. «Просто снимай, — сказал мне фотограф. — Всё придёт с практикой». И подарил мне ещё несколько снимков в довесок к отцовскому. Я даже имени его не спросил тогда. Но с тех пор всё поменялось. Я понял, чего хочу и кем хочу стать. Теперь я здесь, вместо школьной столовки в качестве тренера, обедаю с человеком из клана Учиха. И вместе с ним хочу изменить грёбаный мир. Привалившись к спинке стула и вытянув левую ногу, Кисаме стряхнул с колена несуществующие пылинки и наконец позволил себе усмехнуться. — Ты счастлив? — услышал он очередной прямой вопрос, заданный ровным, обезличенным тоном. — Разве такие подонки, как мы, Итачи-сан, заслуживаем счастья? — и пожал плечами. — Моя камера в последующем разрушила множество судеб и даже жизней. Вместо того, чтобы нести в мир картины, наполненные трогательным смыслом, она стала оружием против других людей, — он дёрнул уголком рта в горькой усмешке. — Как и ваш писательский талант… Что насчёт вас? Вы оказались здесь по этой же причине? Вопросы повисли в воздухе. Итачи поднялся без плавности, а почти что резко — стул отъехал назад. Он вновь не смотрел на Кисаме, неподвижный взгляд был сосредоточен на его кольце с жёлтым кабошоном на безымянном пальце. — Перерыв почти закончен, мне пора, — его холодный голос полоснул по нервам. Усмешка тотчас усохла на лице Кисаме и тот соскочил с места, будто подброшенный пружиной. Ему не хотелось, чтобы его вопросы стали точкой в этом моменте. Или Итачи не понравились чужие суждения вместе со словом «подонки»? Следовало бы заткнуть пасть — ну рассказал о себе и рассказал. Иногда его собственный язык напоминал ему своевольного моллюска, вечно норовящего вывалиться из раковины. Для чего нужно было приплетать Итачи? Чтобы что? Типа они так похожи и прочий трёп. Наверняка самому Итачи так не кажется. — Итачи-сан… — начал было он наступательное оправдание, — но ведь вы даже ничего не поели. — Благодарю за обед, Кисаме, мне нужно идти, — тон всё с таким же холодком и темп механический. Оттарабанить вежливость и уйти. Кисаме смотрел ему в спину, молча смиряясь с его уходом. Взгляд скользнул по тумбе — что ж, по крайней мере у него остался его телефон. Чем не предлог снова начать беседу.