„Целуй меня, когда я слаб, когда я болен и простыл, когда тоска из цепких лап не отпускает, и нет сил. Когда я выхожу на след, когда выигрываю бой, под шёпот старых кинолент, под песни, что поет прибой. Пусть за порогом бродит чёрт, пусть порт покинут корабли, пусть будет хлеб и чёрств, и твёрд, и гравитация Земли исчезнет, мир затянет льдом, застынут стоки медных труб, мы будем греть друг друга ртом, дыханием с замерзших губ. Пусть солнце плавит небосвод, и пусть болит, и пусть грызёт. Я поцелую - всё пройдет. Ты поцелуешь - всё пройдет.“ ⒸДжио Россо
Что значит - смотреть и не иметь возможности отвернуться? Даже на секунду отвернуться и перестать смотреть, как она играет на гитаре, поет, закрыв глаза и подставив лицо свету прикроватной лампы. Джан сказал ему однажды, что влюблен в Санем, как школьник. Так, что ладошки потеют, и ноги подгибаются. Мальчишки бывают сильными, мальчишки не говорят о любви. Мальчишки не плачут ни от съедающего душу горя, ни от окрыляющего сердце счастья. Проходили часы, дни, недели и месяцы, но Эмре все не мог насмотреться, надышаться, наговориться. Везде видел только Лейлу, везде видел только ее. Только ее руки держал, только в ее глаза смотрел. Он никогда не думал, что Лейла Айдын станет ему женой. Он был так поглощен Айлин, что просто не замечал, как в дни падений, в те дни, когда Эмре врезался головой в дно, набирал полный рот песка и грязи, этой самой Айлин просто-напросто не было рядом. И он хватался за первую руку, которую ему протягивали. И эта рука всегда принадлежала только одной женщине - Лейле. Лейла всегда была намного выше. Находилась в совершенно другом мире, жила совершенно другими идеалами, но все равно спускалась к нему со своего Олимпа, чтобы подарить надежду и указать путь. В такие дни он думал, что готов вечно барахтаться в дерьме, только бы она заметила, только бы подняла его за руку, помогла отряхнуться. Затем приходил стыд, затем - злость. На себя. На нее. На себя - за то, что не оправдал ожиданий отца и матери. На нее - за то, что не оставила и помогла. И вот, женщина, которую он поклялся защищать и оберегать перед лицом Аллаха, сама была для него самым сильным оберегом. Самым ярким проявлением суеверия в его сердце, самым большим медальоном на его груди, самой крепкой булавкой с изнанки его души. Без Лейлы однажды перестал существовать целый мир, и Эмре, наконец, понял старшего брата.„— Пока ты дышишь — ты всего лишь дышишь, А вот пока ты любишь — ты живешь!“ ⒸЭдуард Асадов
Его самая большая удача. Они сидели на кухне вчетвером и вслушивались в тишину Стамбульской ночи, в простынях которой терялись песни птичек-полуночников. И сердца зимних ветров бились наперегонки друг с другом, уносили с собой боль и отчаяние, стирали печаль. - Поедем домой? - Лейла царапала пальцами его ладонь. Шептала. Успокаивала. - У тебя лицо уставшее. - Перебирала пальцы его руки, заглядывала в глаза так, что он терял волю. Прижимался носом к ее виску и чувствовал, будто готов на все, будто сильнее его нет на свете, будто он - подобен Титанам. Будто он и есть Титан, если не больше. - Джан? - Он вспомнил, с кем сюда приехал. - Сейчас он спустится, и поедем. Короткие взгляды. Матушка Мевкёбе кивает мужу. Смотрит на Эмре с немой мольбой и вопросом. А затем берет себя в руки, кладет загорелые руки на стол, снова заглядывает ему в глаза и будто бы спрашивает: - Пусть остается у нас, сынок. - Улыбается так, как только она умеет улыбаться, щурит глаза, склоняет голову и, кажется, уже даже не спрашивает, а утверждает. - Вы поезжайте домой, отдохните. Не бывает только работать, отдыхать тоже необходимо. Проведите время вдвоем, дети. А мы найдем место для Джана в нашем доме. - Вы уверенны, мамочка? - Конечно, дитя, конечно уверены. - Внезапно руки госпожи Мевкёбе взмывают вверх. - Джан нам тоже стал, как сын. - Как жучок. - Улыбается отец Нихат. - Раньше был только один жучок, а теперь два стало. Эмре выдыхает и улыбается. Два цветка, а теперь еще и два жучка. Семья, которой у Эмре никогда не было. - Хорошо, мамочка. - Кивает младший Дивит. - Пусть будет по-вашему. - Он разворачивается к жене всем телом. - Поедем, любимая? - Поедем. - В ее глазах страх, надежда, сомнение, наконец, смирение и что-то еще, от чего Эмре делается почти плохо и почти хорошо. Их провожают до машины, целуют в щеки, они целуют руки, уезжают. Вдогонку льется вода из миниатюрного серебряного кувшина - на удачу, и как оберег. Муж и жена уезжают, Лейла смотрит в окно, машет рукой, обнимает круглый живот и ищет глазами сестру, но ни она, ни Джан не выходят их проводить. Из окна в комнате Санем свисает длинное полотно связанных в канат простыней, и сердце Эмре замирает в эйфории. - Смотри. - Пальцы, сплетенные воедино. - Наша Санем возвращается! - Дай Аллах, ты прав, любимый. - Лейла Дивит откидывает голову на спинку пассажирского кресла и улыбается так, что Эмре готов, кажется, ради ее улыбки перевернуть мир.***
Когда Эмре, придерживая жену за талию, входит в теплый дом, когда помогает скинуть с ног неудобные босоножки с сотнями застежек, когда принимает бежевое пальто - не понимает, как можно было любить других. Не помнит, кого он вообще любил до нее, из-за кого не спал ночами, ради кого совершал глупости, кому шептал на ухо песни в сумраке спален. Не помнит и не хочет вспоминать. Спит и не желает просыпаться. „И если это сон - я не проснусь. Потому что утро без нее чернее самой черной ночи“. Лейла крутилась у зеркала, снимая с ушей сережки-гвоздики, что-то мурлыкала себе под нос. Распускала светлые длинные волосы, изящно вынимала из прически шпильку за шпилькой. Волновала его, заигрывала, флиртовала, не давала продохнуть. Не давала дышать, забирала разум и мысли, оставляя только сердце, ярко бьющееся за ребрами. Она принадлежала ему уже будто вечность, но страшно было так, словно он впервые почувствовал, как подушечки пальцев вибрируют в ответ на прикосновения к тонким плечам. Словно впервые услышал биение собственного сердца в груди. Словно открыл глаза и увидел свет вместо кромешной тьмы. Была Айлин. Был Осман. Были пути, которые никогда не должны были пересечься. Две параллельные линии. А затем случился перекресток, и Лейла выбрала пойти за ним. Прыгнула в омут, очертя голову и, кажется, ни на мгновение не пожалела. Кажется, стала Персефоной в царстве Аида. Она укрылась одеялом с головой, двинулась ближе и коснулась животом его ребер. В ответ в груди глухо заныло сердце. Его собственное сердце, которое Эмре Дивит добровольно разделил на троих. И, если она захочет, он вырастит себе еще одно сердце, чтобы затем снова разделить его поровну. Эмре будто летел вниз, раскинув руки. Летел и не знал, когда встретит лицом земную твердь, а потом парашют раскрылся, и его потянуло назад, подхватило порывами ветра и понесло. И были видны макушки деревьев, птицы, дома, самолеты и самые чистые в мире небеса, самое голубое зеркало, самые пышные облака и даже Млечный Путь. Лейла Дивит была лучше, чем самое крышесносное приключение. Лейла Дивит была лучше, чем сама суть жизни.***
- Ты зачем за мной пошел, Джан Дивит? - Сотни демонов. Тысячи. И глаза Санем напротив. - Уходи! Давай, уходи! Ветер подхватывал каждое слово, каждый выдох, срывавшийся с ее губ. Джан умирал на каждый этот выдох. Сколько их было таких, готовых принять из ее рук яд? Сколько их было, Санем? С К О Л Ь К О И Х Б Ы Л О Или он единственный, кто дал ей в руки клинок? Он единственный, кому было не жалко умереть? - Я не уходил, Санем. - Они снова оказались на этих проклятых камнях. Она снова стояла так близко к краю, что могла упасть, сделай хоть один-единственный шаг влево. Она снова смотрела на него, как на эпизод из жизни, который хотела забыть навсегда. - Я не уходил. Я просил тебя подождать. Просил дать мне время вспомнить. Я просил не отказываться от меня. - Шаг к ней. - Но ты села в поезд и уехала. Отказалась. Сказала, что сотрется, но не стерлось. Сказала, что я Альбатрос, но заставила меня сгореть, подобно фениксу. - Кричит и кричит, срывая голос. - Сказала, что след исчезнет, но не исчез! Не исчез, Санем! Этот след будто клеймо в моем сердце! - Ее плечи, как лед, обжигали и плавились под его руками. Он вцепился пальцами, сжимая так, будто искал какую-нибудь кнопку. Чтобы она перестала смотреть так. - Ни стереть, ни вытравить, ни вырезать, Санем! - Чтобы вырвать из памяти тебе нужен лишь год, Джан. - Санем вырывается и делает шаг назад. - Всего лишь год, и все исчезнет. Только уезжай. Ее слова камень за камнем падают ему на голову, разбивают лицо и ломают кости. Хоронят живьем. Глаза, руки, нервная дрожь. Ее волосы, сплетающиеся в узоры и жгуты на ветру, ее лицо, белые от холода губы. Ее запах. - Самый прекрасный запах на свете. - Джан закрывает глаза и не верит. - Запах диких цветов. Под пальцами шелестит платье. Он не видит, ему темно. Ладони скользят по его груди. Ему темно. Ему так темно и душно, что хочется сорвать с себя давящий на шею галстук и включить свет. И запах диких цветов, запах, ни на что не похожий, такой, что бьет ниже пояса. Он открывает глаза, но ему все еще темно и давит на горло. „У меня все органы поменялись местами.“ - Санем улыбается так, что он, не раздумывая, продает душу дьяволу.