Разочарования мирового Вершителя

      Ранним утром следующего дня, едва солнце встало, Тору уже тревожно наблюдала, как Кацуки нарезал круги по её комнате и кричал в трубку, совсем не сдерживаясь в выражениях. Очако, потерянная, скрылась где-то в тени у стены, склонилась на табуретке.       Кацуки при взгляде на неё только сильнее захлестнула ярость.       — Нам нужно увидеться с ним лично! — в сотый раз потребовал он, разрывая телефон и стены комнаты голосом, который уже успел охрипнуть.       — Это невозможно, как я и сказал, — терпеливо ответил Монома по другую сторону звонка, — даже если бы я мог пересечься с Иидой, это не значило бы, что сумели бы и вы вдвоём. Даже по одиночке.       — Не может быть такого, чтобы ты не придумал что-нибудь. Ты везде проскользнёшь.       — Ахах, так много обо мне знаешь, это обнадёживает, — Нейто слышимо улыбнулся. — А ведь нам удалось побыть наедине всего пару раз. Никогда не устану восхищаться твоей проницательностью.       Кацуки ещё раз чертыхнулся, прикрыв микрофон.       — Прекрасно понимаю твои эмоции, золотце, но давать ложную надежду, почём зря, мне не хотелось бы.       Очако, пошатываясь, подошла к Кацуки и взяла из его шершавых сухих ладоней телефон.       — Монома-кун, верно? Это Урарака, — девушка сжалась в комок, пожираемая противоречивыми чувствами и тоскливой, ноющей болью в груди, как от давнего удара в живот, который продолжал о себе напоминать. — Я знаю, что мы, в общем-то, не знакомы друг с другом достаточно.       — Урарака-чан, значит, — Нейто смягчился, слыша её неуверенность. — Прошу меня извинить, но я правда не в силах как-либо помочь вам, по крайней мере сейчас.       — Меня, кажется, предали. Это неприятно, — Очако зазвучала твёрже, пусть и нарочито, — и мне более нельзя верить каждому, кого я считала другом. Не хотелось бы взваливать такую большую ответственность на тебя, не имея возможности ещё и дать что-либо взамен, учитывая, что мы друг друга совсем не знаем, но у меня нет другого выбора. Ты последняя нить, ведущая к Ииде-куну.       Нейто не перебивал её, а когда она закончила, вздохнул и несколько минут обдумывал молча, тяжело сопел в трубку. Урарака успела занервничать.       — Верни телефон Бакуго, пожалуйста, — наконец попросил он, голос его стал чуть заметно дрожать. От волнения? — Бакуго, послушай меня. Признаться, меня до сих пор терзает вопрос: ты всё ещё ищешь его?       — Кого именно? — напрягся Кацуки и отошёл к окну.       — Ты знаешь, кого. Помнишь, — Нейто повторил тише и прислонил телефон ближе ко рту, заговорил более вкрадчиво; если бы диалог происходил не по телефону, а с глазу на глаз, Нейто наклонился бы, неприлично сократив расстояние, отведённое для дыхания двоих, — я ведь пообещал тебе помочь в поисках? И я сдержу обещание. Сейчас это несколько проблематично, мне придётся пропасть с радаров на несколько лет… Может, чуть больше. Но ты ведь дождёшься меня, да? Пожалуйста, дождись меня, я вернусь к тебе и помогу во всём.       Что-то в его словах заставило Кацуки поёжиться и передёрнуть плечами от холодка по спине. Возмущение сменилось напряжением. Нейто же звучал так, будто вся его жизнь зависит от решения Кацуки.       — Почему ты так рвёшься ко мне?       Нейто усмехнулся с горечью.       — Ты мне очень нравишься, знаешь. Пусть мы и виделись не так часто, как хотелось бы, до всего этого хаоса, пусть я и нелестно отзывался об учениках А класса. Сейчас это уже не имеет значения, Академия сгорела. Но я помню, как говорил, что ты никогда не дождёшься одиночества. И вот это важнее всего.       Кацуки чувствовал, что должен что-то ответить, но миллионы вопросов, возникших в голове, прозвучали бы неправильно, рушить момент не хотелось. Нейто прочистил горло и продолжил как ни в чём не бывало:       — Раз вы доверились мне с таким рвением, для меня будет честью сделать всё что в моих силах. Ничего обещать, впрочем, не смею, но, так и быть, постараюсь везде «проскользнуть», как ты выразился, Бака-баку, — услышав недовольное тцыканье, Монома буквально просиял. — Боюсь, если и удастся организовать встречу, будет лучше, если придёт одна лишь Урарака-чан. Журналистку тоже с собой лучше не брать, какой бы славной она ни казалась на первый взгляд.       Тору смешливо фыркнула, но отнеслась с пониманием.       — А теперь слушай внимательно и запоминай: у нас будет всего три месяца, чтобы разобраться со всем этим. В декабре, в день церемонии топовых героев, могут активироваться наши старые знакомые и новые злодейские организации, а нам совсем не хотелось бы случайно столкнуться с ними. К тому времени я буду также занят своим обучением. У вас двоих с Ураракой целая осень на подготовку, хорошо?       — Окей. Будем постоянно на связи. Это всё на сегодня?       — А как же волшебное слово за мой неоценимый труд? — Нейто сделал детскую обиженную интонацию и выждал паузу. Кацуки нахмурился.       — С… спасибо?       — Умница! Думаю, учить тебя манерам не будет нужды, пай-мальчик, — Монома рассмеялся, зазвенев противно в ушах, и сбросил звонок.       Кацуки закатил глаза и обернулся на Очако: та прямо источала решительность. Сжав кулаки, оба приблизились друг к другу и кивнули: значит, им дано всего три месяца.       Кендо в комнате Нейто стало в разы некомфортней после звонка.       — Ты уверен, что готов на риски? Сам готовил меня к тотальному контролю со стороны верха, а теперь собираешься устроить такое.       — Не бойся, сестрица, тебя я впутывать не стану. Если только сама не попросишь, — Нейто игриво подмигнул, чтобы разрядить обстановку, но вышло из рук вон плохо. Кендо выдохнула. — И я буду осторожен. Своя шкура мне всегда дороже, ты знаешь.       — Нет, не знаю.       — На то я и Призрачный Вор, а?       Время на размышления у неё давно истекло, и решение тяжёлое было принято. Нейто всем существом стремился к ней, но держал дистанцию — она была необходима, чтобы не превысить допустимых границ.       Он говорил Кендо правду, отчасти. Впутывать подругу в эту авантюру Нейто не планировал ни в одном из сценариев и судьбе не доверял, но всё ещё нуждался хоть в каком-то гаранте безопасности, не для себя — для тех, кем дорожил. Их было не столь много, поэтому Нейто успокаивал себя тем, что времени должно хватить. Как всегда хватало.

***

      Шото вертел в пальцах новую чуть помятую фигурку оригами в виде цветка, перед ним на столе лежал незапечатанный конверт и незавершённое письмо для матери; Каминари окликнул его из коридора и с задором в движениях привёл в одну из комнат, которую, судя по столпам пыли, захламленным коробкам, потрёпанным горам неизвестных книг и плотно зашторенным окнам, редко кто-либо посещал.       — Шинсо время от времени сюда приходит просто побренькать, — беззаботно усмехнулся Каминари, откидывая крышку фортепиано. — Ты, вроде как, обучался игре, да? Мидория что-то об этом говорил.       — Да, перед учёбой в Юэй ко мне приходили репетиторы, — Шото смутился заметно, — но сейчас я мало что помню.       — Сыграй что-нибудь, пожалуйста! Мне интересно послушать, сам только на гитаре немного умею.       Шото уселся перед инструментом и кончиками пальцев смахнул пыль с нескольких клавиш: некоторые из них протяжно скрипнули. Должно быть, расстроились за долгое время, когда никто на них не играл. Шото неуверенно, спотыкаясь время от времени, исполнил один из вальсов, которые ещё помнил. Денки внимательно слушал, изредка отстукивая пальцами ритм и улыбаясь.       На звуки музыки в комнату вошёл и сам Шинсо: Шото спиной почувствовал его взгляд на себе, но, к своему удивлению, не услышал осуждения. Под предлогом «разбудить Мидорию» Каминари, подпрыгивая, упорхнул из комнаты.       Шинсо проводил его взглядом и протяжно вздохнул.       — Это комната твоих родителей? — неуверенно спросил Шото, впрочем, убирать пальцы с клавиатуры не спешил.       — Матери, — Шинсо пожал плечами и облокотился спиной о край инструмента, тот заскрипел. — Музыкой занималась когда-то.       Хитоши заметно помрачнел, отчего Шото поджал губы. «Ты тоже скучаешь по маме?» — спрашивал Изуку. Каминари не раз с воодушевлением рассказывал о своей семье, родителях и сиблингах, не без доли грусти, но очень старался не выглядеть депрессивно; о ситуации Шинсо, вероятно, было известно так же лишь ему.       — Отец пробовал меня отправить в музыкалку, чтобы я тоже научился, но мне было не очень интересно, да и с причудой моей… возникали сложности.       — Понятно. Сочувствую.       — Не думай, что виноват в этом только я! Близкие связи с кем-либо — это всегда сложно, — Хитоши нахмурился и посмотрел со смешанной эмоцией: Шото успел различить даже некую растерянность, не присущую его характеру. И вспомнил, как Шинсо паниковал подобным образом, когда ударил сенсея. — Уж ты сам понимаешь, на своей шкуре прочувствовал? С Мидорией-то.       Шото про себя подметил, как Шинсо пытается выбирать грубые выражения, чтобы защититься. И мягко улыбнулся.       — Верно. Мне тоже с большим трудом даются сближения, — он сцепил вместе пальцы обеих рук и приставил к груди, — но с ним всё… проще. Не знаю, как бы ни было сложно порой, в первую очередь мне легко и комфортно. Поэтому, полагаю, настолько очевидна наша с ним связь? Вы с Каминари уже догадались?       — Ну типа того, — Шинсо смутился от сочетания «вы с Каминари», но кивнул. — Меня не особо волнует, так-то, делайте что хотите.       — Спасибо, учту.       — Я спросить только хотел. Как конкретно… нет, мм, что. Что именно ты такого в нём разглядел? Звучит жёстко, конечно, но я правда не могу увидеть.       — А ты пытался? Здесь и нескольких попыток не будет достаточно, — Шото заулыбался широко и встал со стула, сравнившись с Шинсо, который совсем растерялся от напора мягкости в его голосе. Разница в росте у них была не такой большой, как могло показаться. — Я сам порою не до конца понимаю его, как ни стараюсь.       — Тогда…       — Думаю, дело в том, что он и сам себя не понимает. По правде, Мидория очень странный человек. Не в плохом и не в хорошем смысле. Он просто такой как есть. Сотканный из противоречий, безрассудный, но невероятно умный, бескорыстно добрый, но умеющий за себя постоять. Сильный настолько, что это даже становится его слабостью, — Шото выдохнул и приблизился ещё, отчего Шинсо даже отпрянул. — Я не отрицаю его вины в чём-либо, но у меня сложилось такое впечатление, что ты не давал ему и шанса.       — А есть ли смысл? — во рту Шинсо было ужасно сухо, и он судорожно сглотнул. — Скажи мне. Есть ли смысл давать ему шанс?       Шото усмехнулся — неслыханная наглость в такой ситуации! И приложил руку к плечу Хитоши.       — Он почему-то не задаётся таким вопросом, когда речь о тебе. И, как бы ни было больно, продолжает излучать свет и видеть его в каждом человеке. Даже во мне. Даже в Каминари. Даже в тебе, Шинсо. Всё ещё ожидаешь от него подвоха?       — Разумеется. Разве не все должны? Невозможно ведь, — Хитоши поперхнулся возмущением, но на крик не хватало сил, — быть настолько…       — Хорошим?       — Не совсем, но… это не вяжется с тем, что он натворил. Как ещё я должен реагировать?       Шото сложил руки на груди и снова улыбнулся.       — Знаешь, я решил, что буду рядом с ним, чтобы мы пытались понять его вместе, вдвоём. Отвечая на твой вопрос, я не смогу сказать точно, что конкретно в нём такого увидел, потому что, мне кажется, это непередаваемая гамма чувств. Такое можно ощутить только самому, своими силами. Всё, что я могу сказать — Мидория удивительный. И мне бы очень хотелось узнать его всего, полностью. Продолжить узнавать, пока не устану. Полагаю, тебе это чувство тоже знакомо не понаслышке? Не в моём праве что-либо указывать, только тебе решать, кому довериться.       Шинсо пошатнулся, и крышка фортепиано с грохотом захлопнулась, чуть не прищемив пальцы.       — А ты? Ему…?       Улыбка Шото дрогнула на мгновение — Шинсо заметил, Шинсо сам дрогнул от вида.       — Именно потому, что сильно ему доверяю, я собираюсь рассказать и о своей вине. Надеясь, что он так же примет меня, как я его.       Шото кивнул ещё раз, благодаря за возможность прикоснуться к инструменту, и удалился. Шинсо задрожал всем телом и, смотря только себе под ноги — босые, с криво сросшимися большими пальцами и с ногтями, под которыми накопилась грязь, — громыхнул дверью ванной и заперся там, включив воду.

***

      …Вода грохочет масштабом тысячи водопадов, но глаз не в состоянии запечатлеть ни один поток вблизи; Изуку тщетно цепляется за ниспадающие ветви неизвестных дерев и чувствует, слышит, как сползает кожа, как обнажается беспрекословно-беспощадно и сочится кровью мясо, стекая каплями фарша по ногам. Кругом сгущается тьма, обволакивая кроны кустов неизвестного сада — Изуку клянётся, что не бывал здесь ранее, но не может избавиться от чувства назойливого дежавю. Всё окружение звенит-трещит-шуршит присутствием не лишь посреди переживаний оболочки физической, но и в черепной коробке метафорично, сдавливая мозг ощутимо, Изуку поздно замечает, как кровь из носа хлещет с нарастающей громкостью и вскоре затапливает весь фонтан, в котором он нашёл себя при попадании сюда, ломает каменные бортики, приканчивает ивы плакучие — так вот что это за деревья, — и опрокидывает купол небесный, чтобы в красный окропить наскоро-нарочно.       Изуку захлёбывается бордовой жижей, его захлёстывает цунами, а когда поверхность, казалось бы, совсем близко оказывается, за ногу хватается один из стеблей и тащит на дно. Изуку барахтается, руки вязнут в толще воды, а после из правой ладони вырывается комок тёмной энергии, разрезая все шрамы, бередя запёкшиеся давно раны; утягивает вниз с новой силой, окольцовывая беспомощное слабое тело клетью, и Изуку рад бы закричать, но рот его так же обвязывает одна из чёрных лопастей; закрыв глаза, юноша сдаётся на волю стихии, чувствуя, как лёгкие заполняются водой бесповоротно.       Выныривает он со стороны противоположной Земли — чем бы это место ни было — и сперва не сразу ощущает своё тело, словно наблюдает лишь; прежней одежды, замызганной в блевоте толстовки и порванных на коленках джинсов, на нём не осталось, из воды вяло выглядывают грудь и живот, сплошь в царапинах, волосы отросшие спутаны совсем и норовят залезть в рот. Изуку с трудом поднимает руку, чтобы ощупать себя и проверить, все ли кости целы после такого буйства.       Куда ни глянь, простирается кровавое море, сливаясь с розоватым небом. Жидкость, ещё гуще прежней, обволакивает тягуче, маняще, как бы зазывая навсегда уснуть здесь и не просыпаться, не возвращаться в реальность, где ждут только лишения, боль и смерть. Изуку приподнимается на локтях, чтобы оглядеться, ноги его совсем не держат, но зато водоём оказывается довольно мелким, чтобы даже сидя не чувствовать кромки у горла. С минуту Изуку восстанавливает дыхание, пытается понять, как вообще оказался на краю света подобном.       А потом смотрит на своё отражение.       Из-за крови в воде его тёмные волосы полностью окрасились в красный и приняли форму причудливую; Изуку щурится несколько мгновений, как бы стараясь вспомнить, а потом отшатывается от себя самого же, не веря глазам.       С поверхности на него кислотно-зелёными глазами смотрит Киришима Эйджиро. С раздробленной надвое головой.       Изуку хочет провести пальцами по своей макушке, чтобы убедиться, что она цела, что с ним всё в порядке, хочет смыть со своих рук, со всего тела, с лица, в которое схватился в панике, красноекрасноекрасное, но не успевает, паника захлёстывает заново, а после новый приступ причуды-убийцы влечёт на дно — словно Изуку мало испытаний и страдания.       На глубине, что снова увеличилась до нескольких тысяч метров, Изуку кричит мольбы его простить в толщу воды. Никто не отвечает ему, одиночество сжирает последние надежды на упокой души — юноша сел на диване, щурясь от резкого света, снова прикрытый пледом с изображением Пикачу. В ногах мирно посапывал чёрный котёнок.       Каминари рядом не было. Киришимы тоже. Зато в стороне перебирал собственные письма Тодороки.       — Проснулся? — мягко спросил он и подошёл с готовностью помочь встать. — Не было слишком холодно без меня?       Прозвучало несколько сконфуженно, и на то была причина: смутившись нового статуса отношений, Изуку и Шото негласно решили некоторое время попробовать засыпать по одиночке, каждый в своей комнате, боясь как-либо неправильно себя повести. И это было, бесспорно, разумное решение, но изначальная причина, по которой они стали делить сновидения, снова всплыла, не заставила ждать: Изуку покачал головой, чтобы отогнать воспоминания о возобновившейся череде кошмаров.       С Тодороки всегда становилось спокойней.       — Руки совсем ледяные, — нахмурился Шото и сжал ладони Изуку крепче; тот почувствовал привычное тепло его причуды и заулыбался благодарно. — Так сильно замёрз?       Изуку пожал плечами; признаться, ему действительно не доставало приятного, совсем не обжигающего огня.       — Постой, теперь ты можешь пропускать тепло через обе ладони? — глаза его округлились, он рывком выхватил правую руку Шото, чтобы проверить догадку. И ахнул. — Тодороки-кун, это ведь потрясающе! Как ты научился этому?       — Совсем недавно, честно, я всё ещё плох в этом, — Шото засмущался. — Подумал, было бы хорошо, если бы я смог продолжить тренировки, несмотря на то что мы уже не обучаемся.       — О, верно, как предусмотрительно! На самом деле, я сам хочу уже вернуться к занятиям, раз уж мне стало легче. Хотя бы к утренним пробежкам, — улыбка Изуку посветлела, отчего и Шото невольно вытянул уголки губ. — Присоединишься ко мне?       — Конечно. Если не свалюсь после ста метров.       — Я же знаю, что ты отлично бегаешь!       — Не в пять утра точно.       Изуку рассмеялся, и Вакин-чан, проснувшись, сразу же полез к нему на колени, выразительно мурча.       — Мне теперь точно не уснуть, думая, как же ты добился баланса! Это наверняка более болезненно, чем если бы ты выпускал огонь левой рукой? Не вызывает ли это перегруза? То есть, не повышается ли быстрее температура тела? — Изуку заметно оживился, не выпуская пальцев Шото. — Твоя причуда всегда была такой интересной, а теперь… О боже, а что насчёт холодной стороны?       Шото усмехнулся, спокойно принимая возвращающуюся к Изуку неугомонность. Признаться, он успел по ней соскучиться.       — Я могу тебе показать.       В спальне он по-прежнему не выпускал его рук, неустанно согревая; Изуку с нескрываемым восторгом наблюдал за каждым движением пальцев и внимал каждому слову.       — Выпускать полноценный огонь правой рукой я ещё не научился, для этого потребуется гораздо больше тренировок. Однако сам факт, что тепло генерируется теперь с обеих сторон, уже означает шаг вперёд. А ещё, — Шото освободил крошечный язычок пламени и поднёс ближе, — можешь коснуться, он не обжигает.       — Хах, и правда, едва ли греет, но выглядит как обычно! Поразительно! Это выходит из-за поддержания льдом? — Изуку хотел взять огонёк в свои руки, но он тут же погас. — Страшно подумать, на что ты будешь способен спустя ещё немного времени.       Шото кивнул, в очередной раз сжал его ладонь и безмолвно, без предупреждения взмахнул правой рукой — с потолка начал мягко опускаться целый вихрь снегопада.       Изуку восторженно выдохнул.       Зрелище было настолько красивым, что он позабыл сразу выразить свои эмоции: в своей родной префектуре Изуку не часто доводилось видеть снег, и пусть район, в котором они проживали сейчас, обещал быть более холодным, до сугробов ещё нужно было подождать. Юноша выставил вперёд руку, с трепетом ловя снежинки. Шото с улыбкой наблюдал за этим, пока не спохватился и не заволновался:       — Ох, ты же так замёрз, а я здесь такое устроил, прости, — и снова постарался отогреть чужие пальцы. — Придётся ещё подождать, пока снег полностью не растает.       — Не беспокойся, всё в порядке! — захихикал Изуку, замечая, как краснеют немилосердно щёки Тодороки. — Мне очень понравилось, просто удивительно, что ты в силах творить что-то подобное с помощью причуды. Я вот например боюсь, что уже никогда не смогу пользоваться своей.       Шото свёл брови в сожалении.       — Мидория, я готов помочь тебе с чем угодно, ты же знаешь?       — Я не думаю, что это то, с чем мне можно помочь, — Изуку прикусил губу, явно сожалея о сказанном. — Придётся самому со всем разбираться.       Шото сдавленно принял боль. Изуку придвинулся к нему поближе, чтобы звучать более вкрадчиво, откровенно.       — Помню, ты сказал, что я снюсь тебе, да? Думаю, не секрет, что я сам не высыпаюсь из-за кошмаров… Снится мне всякое, знаешь, неприятное… Киришима-кун, — он вздрогнул от своих же слов, но Шото продолжал глядеть внимательно, сохраняя спокойствие. — И меня ещё часто на дно утаскивает той самой непонятной причудой. Я начинаю тонуть и задыхаюсь, а перед глазами только его лицо.       — Ох, Мидория.       — Я понимаю, что это меньшее из всех наказаний, которые мне полагаются — и заслуженное, но… означает ли это, что я теперь совсем не смогу хоть что-то сделать? Как бы ни старался?       — В той ситуации ты не мог поступить по-другому.       — Я мог бы сдержаться. Мог бы взять контроль… как-нибудь, не знаю, — Изуку нахмурился, чувствуя, как Шото сжимает его плечи настойчиво. — Теперь я вынужден сдерживаться всю жизнь. Теперь я снова беспричудный.       — «Снова»?..       Шото едва ощутимо ослабил хватку. Изуку осёкся. Поднял голову и, увидев малую долю удивления и большую — беспокойства, выдохнул и придвинулся ещё чуть ближе.       Раз уж он так стремится к истинам, было бы опрометчиво скрывать. Было бы опрометчиво не обнажаться.       — Если можно, я рассказал бы тебе… о себе. Не буду ходить вокруг да около, но ты имеешь право знать, моя причуда не всегда была со мной. По сути, она появилась у меня чуть ли не перед самим поступлением в Юэй, — Изуку застенчиво потёр шею, ощущая ужасный стыд, — поэтому я долгое время не мог управиться с ней и ломал кости, вот. Пока все мчались вперёд, мне приходилось учиться тому, чем вы дышали с пяти лет. И как только я приловчился более-менее её контролировать, случилось… вот это. Герой Индеец, Иида-кун, Камино, Киришима-кун, эта чёрная причуда, господи, если бы я только знал, откуда она, но меня никто не предупредил о ней, я не мог и предположить! А сейчас я будто вернулся к тому, с чего начинал, и это так ранит, — снова не встретив в лице напротив намёка на отвращение, Изуку отвёл взгляд. — Наверное, зря я откладывал этот разговор, но я попросту боялся, что ты… ну то есть, нет, конечно, ты имеешь полное право отвернуться от меня, но я…       — Подожди-подожди, не так скоро! Столько всего, дай мне только собраться с мыслями… — Шото, будто запыхавшись, сбросил оцепенение и развернул Изуку к себе так, чтобы смотреть глаза в глаза. — Чёрт возьми, неужели ты всё это время думал, что я отвернусь от тебя, когда узнаю?       — Ну, не то чтобы это было чем-то из ряда вон… Естественная реакция, наверное?       — Мидория, я даже предположить не мог! Как ты себе такое представляешь? — Шото стал звучать жалобно. — Конечно, я удивлён, и мне нужно будет привыкнуть и осознать, но это нисколько не делает тебя хуже в моих глазах! Я никогда не стал бы смотреть на тебя по-другому, узнав, что ты не всегда был с причудой.       — Правда?..       — Честно говоря, это, наоборот, очень многое объясняет. Многое становится понятным. Столько всего нужно переосмыслить. Боже мой, — Шото скривился, — только не говори мне… Тебя, должно быть, обижали из-за этого в школе?       — Ам, ну, было дело, ахаха, — Изуку приставил палец к подбородку. — Опять же, довольно естественная реакция? У них явно была причина так делать.       — Ты ещё их оправдываешь, кошмар какой. Никто не имеет права тебя и пальцем тронуть, слышишь? Будь у них хоть тысяча причин.       — Тогда, может быть, я сам виноват, что… не давал им отпора?       — Мидория, — Шото со вздохом тяжёлым прислонился своим лбом к лбу Изуку, — мне очень, очень жаль, что тебе пришлось переживать такое, я не могу даже представить, какого это. Я, — он затрясся ощутимо, — могу как-то помочь?       — Оу, я, ээ, не знаю. Нет, наверное, это всё уже прошло.       — Но след ведь остался.       Изуку вдохнул поглубже, и кислород ударил в голову, заставив её закружиться. В глазах замерцала искренность.       — Ты… правда-правда не расстроен? Что я такой?       — Боже, нет. Если отбросить удивление, я скорее даже рад. Да, я очень рад, что ты рассказал! — Шото поджал губы, сдерживая улыбку. — Спасибо большое, что доверился мне. Я это очень ценю, пожалуйста, не бойся в чём-либо признаваться, я хочу узнать тебя получше.       — Хорошо, я тогда рад тоже! — щёки Изуку зарумянились в ответ. — Как большой груз с плеч свалился, ух. С-спасибо. Я и мечтать не мог о такой реакции, аж сердце замерло.       Шото наклонился и снова обнял его за туловище, как любил это делать; Изуку рассмеялся счастливо. Весь снег наконец растаял, и в комнате стало теплее.       Шото забурчал в помятую футболку.       — Бьётся…       — М?       — Твоё сердце… бьётся, — Шото отпрянул и с чувством едва скрываемым восторга и обожания аккуратно приложил ладонь Изуку к своему сердцу, застенчиво улыбаясь. — Знаешь, возможно, прозвучит как-то неправильно или слащаво, но меня не покидает мысль, что моё забилось по-настоящему только тогда, во время нашей схватки на Спортивном фестивале. Как второе дыхание открылось.       Сердце у людей находится слева, и по чистой случайности левая сторона Тодороки — горячая огненная, поэтому его собственное теперь просто взрывалось пожаром. Изуку мог почувствовать это кончиками пальцев. И только задержать дыхание, опасаясь нарушить момент.       — С того момента я, должно быть, чувствовал ещё и необходимость как-то отплатить за то пламя, что ты мне подарил. Я столько лет провёл в отрицании самого себя, что до сих пор не верится. И ты вытащил меня из этого болота.       — Только потому, что полез, куда не следовало.       — Герои вроде всегда так делают, разве нет? Поэтому для меня ты всё ещё герой, Мидория. И я не в силах выразить всей своей благодарности, пока что. Но я постараюсь стать сильнее.       У Изуку стало щипать глаза.       — Мидория, твоя причуда, как бы то ни было, является частью тебя, не только физически, но и ментально. Понятно, почему ты полностью отвергаешь то, что навредило Киришиме, но это влияет и на твоё состояние. Когда ты подсознательно пытаешься заблокировать то, что заложено внутри, происходит это. Я понял это благодаря тебе.       — Думаешь, дело только в том, что я просто отрицаю её?       — Как только ты примешь её, тебе должно стать легче, — Шото поднял голову и заулыбался широко, хитро. — Это твоя сила.       Изуку прыснул. И нежно провёл ему по волосам.       — Запрещённый приём, Тодороки-кун.       — У тебя набрался.       — Может, проблема как раз в том, что она моя, а не чья-то ещё. Может, это сама причуда меня отрицает и не хочет принимать.       — Всё, что касается тебя, не может быть отринуто.       — Господи, где ты только вычитал про все эти смущающие вещи? — Изуку прикрыл горящее лицо руками. — Вечер откровений какой-то.       Стоит ли признаться сейчас? Стоит ли сказать прямо в такой момент? Шото всегда промахивается с нужным и упускает драгоценные секунды, которых, сосёт под ложечкой, остаётся так мало им двоим — хотя вроде бы не предвещает ничего катастрофы надвигающейся. Шото не может не идти на поводу интуиции и ждать какой-то трагедии, которая копится снежным комом и грозит обвалиться на головы в самой неподходящей минуте.       — Слушай, Мидория, я давно хотел тебе рассказать, — встретив полный света взгляд, Шото снова сдался; снова покорился-повинился осторожности своей. Как жалко. — Я потерял ту зажигалку, которую ты дал мне. Прости пожалуйста, она многое значила для тебя.       — О, вот как…       — Я понимаю, что покупка новой навряд ли восполнит потерю, я сожалею, — голос Шото дрожал, словно он сдерживал рыдания копившиеся, — но в своё оправдание скажу, что потерялась она во время пожара.       — Тогда ничего не поделаешь.       — Ты злишься?       — Ты не виноват, нет нужды беспокоиться, — Изуку усмехнулся и взъерошил цветную чёлку парня. — Конечно, она была мне дорога, но я сам не уследил за ней, и её уже не вернуть. Так что сосредоточимся лучше на том, что есть у нас сейчас.       Шото прикусил губу до белизны, сдерживая всхлип. Мидория, верно, и не подозревал о том, что ещё предстоит ему принять как часть прошлого.       Шото прижимался к нему крепче, словно пытался впитать-вобрать в себя всю его боль и разрушить весом органов и расплавить желудочной кислотой едкой. Слова, сказанные Шинсо, звенели откровением и истиной: более всего Тодороки надеялся лишь на то, что Изуку хватит сил на понимание и принятие его, Шото, ошибок, непоправимых, чудовищных.

***

      Изуку действительно следовало чаще выходить на улицу и дышать свежим воздухом: после первых всполохов жёлтого и оранжевого в кронах деревьев и первых прохладных ветерков, срывающих бледно-красные ягоды, множество зевак высыпало на аллеи, чтобы запечатлеть буйство природы потрясающее на фотографиях. Пахло горелой травой.       В потёртой куртке с одним порванным изнутри карманом Шото искал в толпе тёмную кудрявую голову — Изуку крикнул, выбегая навстречу; в руках у него было мороженое. Шото прежде не пробовал никаких необычных вкусов, поэтому выбрал с синей жвачкой и мятой, а Изуку взял обычное с клубникой.       — Ты что такое творишь, пока я не смотрю! — надулся он и всучил ему оба мороженых; Шото так и остался беспомощно стоять с ними, расставив руки, пока Изуку мельтешил перед ним. — Ходишь с голой шеей, думаешь, если причуда такая есть, можно вообще не одеваться как надо?       — Ты прям как Фуюми, — протянул Шото, следя за движениями; Изуку пошарил в своём неизменно жёлтом рюкзаке и вытащил полосатый красно-жёлто-синий шарф, точную копию того, каким обернулся и сам. В цветах Всемогущего.       — Не хватало ещё, чтобы ты простудился, — проворчал Изуку и как следует затянул шарф, завязав концы с кисточками. Поднял глаза и заулыбался во все тридцать два. — Теперь мы сочетаемся!       — Спасибо большое, — зарделся Шото, всем нутром желая притронуться к вязаной текстуре подарка. — Ты сам это связал?       — Ага, научился! Каминари-кун посоветовал, чтобы моторика пальцев не терялась, после всех моих переломов и с тремором. Плюс, мама моя на дизайнерском обучалась, так что и шить я немножко умею!       — Какие ещё таланты ты от меня скрываешь? — Шото освободил одну руку и наконец прикоснулся к шарфу, прижал к щеке с блаженством. — Не устану восхищаться.       — Ихи, это не так уж сложно! Могу показать потом, — Изуку обернулся и замахал машинально рукой. — Вон и Каминари-кун с Шинсо-куном! Тоже выбрались погулять.       Шинсо, заприметив их издали, тут же отвернулся; Каминари энергично помахал в ответ, чуть не выронив стаканы с кофе на двоих.       — Думаешь, мне всё же нужно покраситься, как они говорили? Мне не сложно, просто привыкать к новому цвету не хотелось бы.       — Мм, сейчас можно просто ходить в шапке! Или вот так, — Изуку со смехом накинул себе на голову капюшон огромной толстовки под плащом. — Смотри, меня теперь не найти!       — Как хорошо прячешься, даже мне сложно отыскать в таких потёмках. Кто же обещал провести прямо к свету?       — Я сдержу обещание! Только дождись меня, — Изуку, не прекращая смешки, повёл Шото в сторону рощи, где виднелось меньше прохожих. Прислонившись к одному из стволов спиной, он засунул руки под куртку Шото и, обхватив за талию, мягко притянул к себе, не отрывая глаз, азартом пылающих от смущения на лице напротив. — Не бойся, прошу.       — Я и не боюсь, — Шото снова приходилось держать оба мороженых, поэтому он не мог приобнять в ответ и беспомощно стоял, пока Изуку мял его кофту. — Что такого ты вообще можешь мне сделать.       — О, Тодороки-кун. Я много чего могу с тобой сделать.       — Интересно только, откуда ты такой уверенности по части отношений набрался.       — Даже не знаю! У меня прежде ничего подобного не было, — тот захихикал и зарылся носом в чужую одежду, вдыхая запах. — Ты у меня первый.       — Ты у меня тоже. Я никогда раньше ни в кого не влюблялся.       — Совсем?       — Не более мимолётной симпатии, наверное. Я в любом случае ни с кем тесно не общался до Юэй, — Шото растаял окончательно под бережными прикосновениями, — а потом случился ты.       — Свалился тебе на голову?       — Именно. Обрушился бетонными крошками со стадиона.       — Теперь ты, типа, мидориясексуал?       — Он самый. Кроет меня из-за тебя знатно.       — Ну знаешь, будто я сам из-за тебя с ума не схожу, — Изуку закатил глаза и сжал руки в замок за спиной Шото. — Злодей, а тебе нравится наблюдать за этим, да?       — Зрелище изумительное отнюдь. Но тебя так послушать, я чудовище какое-то.       — Всё верно. Самое красивое чудовище на свете!       Изуку не выдержал, встал на цыпочки и, обхватив скулы Шото, с жаром поцеловал. Тот запротестовал, чуть не выронив мороженое:       — Мидория, осторожней!       — Я, кажется, правда тебя люблю, — снова нежность сквозящая в каждом слове, в каждом жесте, — я так боюсь тебя потерять, и здравый смысл твердит мне, что лучше отстраниться, чтобы не навредить тебе, но я не могу. Не тогда, когда мои чувства оказались взаимны. Прости мне этот эгоизм.       Шото задержал дыхание, проглатывая эти слова, стараясь внутри себя их отпечатать, чтобы не забыть, чтобы клеймом оставить.       — Меня волнует только одно, скажи честно. Ты оправдываешь меня? За всё, что я сделал.       — Это так важно? — выждал паузу Шото, подмечая, как кончики пальцев Изуку поглаживают его кожу.       — Конечно важно. Потому что… если оправдываешь, тогда это может не очень хорошо кончиться, в первую очередь, для тебя. После наших разговоров об искренности не хотелось бы, чтобы ты закрывал глаза на мои преступления. Это было бы нечестно даже по отношению к жертвам. Как ни крути, я убил человека, пусть и не совсем осознанно. Однажды ты спрашивал, в курсе ли я своего положения, и, о, уж кому как не мне быть в курсе! Я по-прежнему опасаюсь, что тащу вас троих всё ниже. Поэтому мне важно знать, что ты не забываешь о содеянном мною.       Шото кивнул с готовностью, принимая беспокойство Изуку. Разумеется, он не мог перестать думать об этом, тем более после столь внезапного признания Тодороки, учитывая, в каких обстоятельствах они познакомились, в каких находятся сейчас. Шото предполагал, что этот разговор должен случиться рано или поздно.       Над головами прошелестела птица, вспорхнув с ветки.       — Я никогда не закрывал глаза. Возможно, лишь по первой поре, когда симпатия только-только в голову ударила и я старался всеми правдами и неправдами тебя защищать, — юноша усмехнулся, вспоминая, как обещал ударить Ииду, если тот притронется к Мидории. — Сейчас, конечно, многое изменилось с тех пор, многое уже не вернуть, как бы ни было прискорбно. Я не перестаю вспоминать о своей семье, которую так хочу увидеть, даже об отце, а ведь каких-то полгода назад я хотел разорвать все связи с ним. Мир вокруг переворачивается слишком стремительно, и этому не помешать, — Изуку поник, и Шото продолжил горячо, вкладывая в каждое слово больше пламени. — Когда я говорил, что рад твоему доверию, я не лгал. Я знаю, что у тебя, как и у каждого человека, есть светлые и тёмные стороны, знаю, что впереди ждёт безобразное множество лишений — мы уже с ними сталкиваемся, и это только начало. Но мне бы очень хотелось разделить этот путь с тобой и помочь тебе.       Изуку шмыгнул носом, снова замерзая.       — Я знаю, что ты не идеален — для каждого. Но чувствую, что ты идеален для меня, — Шото, казалось, тоже был готов заплакать. — Я полностью разделяю твою тревогу, но прошу, поверь мне. Я не оправдываю тебя, но принимаю тебя, таким, какой ты есть, — он промычал и чуть подвигал локтями. — Этого достаточно? У меня уже руки затекли, пожалуйста, возьми свою порцию.       — Ох, да, конечно! — Изуку сжал свой стаканчик и почувствовал, как его мягко вжимают в ствол дерева. — Мне очень хотелось услышать именно эти слова. Надеюсь, что это правда.       — Абсолютная правда.       — Тогда, могу ли я попросить тебя кое о чём? Не менее важном, — глаза Изуку заблестели, говоря о ценности момента. — Если когда-нибудь я снова потеряю контроль, я могу рассчитывать на то, что ты остановишь меня?       Ох.       Ох.       Шото в очередной раз свёл брови, подавляя изо всех сил желание расплакаться прямо здесь и рухнуть на колени перед Мидорией. В груди так сильно закололо, что сердце предвещало лопнуть.       Тревожится ли Мидория настолько, что боится настоящей близости? Может ли он начать отстраняться, если вдруг поймёт, насколько может стать опасным?       — Конечно. Можешь не сомневаться.       — Спасибо большое! — Изуку заулыбался лучезарно.       И что придётся делать Шото в самый критичный момент — с полным отторжением самой вероятности как-либо Мидорию ранить?       Может ли Тодороки попросить его о том же? Мидория сделает что угодно во имя спасения других, но что произойдёт, если сам Шото потеряет контроль? Имеет ли он право даже задумываться об этом?       Шото со вздохом придвинулся настолько, чтобы говорить прямо в ухо:       — Всё ещё не верится, что ты со мной, кажется, это какой-то волшебный сон, — рука сама собой двинулась и потянула веснушчатое лицо. — Любить тебя и быть любимым тобой — мой самый величайший эгоизм. Не верится, что и в этом мы похожи.       — Ахах, и правда! Смущает очень.       — Тяжело бремя мидориясексуала. Несу свой тяжкий крест каждый день.       — Поаккуратней с религией! — Изуку смешливо толкнул Шото в бок, но тот лишь сильнее раскрепостился, почувствовав долгожданное тепло. Разговор постепенно снизил градус напряжения.       — Как будет угодно. Но знаешь, я так часто щурюсь, потому что своим светом ты буквально ослепляешь. Шинсо совсем недавно спрашивал, что же такого я увидел в тебе, а мне казалось это столь очевидным, что я даже не сразу нашёл что ответить, — Изуку хихикнул, и Шото расплылся в улыбке довольной. — Разрешишь немного погреться в твоих лучах сегодня?       Наплевав на стеснения, Шото мягко, но весьма ощутимо укусил за ухо. Изуку подскочил от неожиданности, совсем растеряв всю свою былую уверенность.       Поцелуи посыпались один за другим, и вскоре пришлось избавиться от вязаного шарфа; Изуку поздно опомнился, что дома будет нечем прикрывать красные отметины на коже, но Шото уже невозможно было остановить! Сдавшись на его волю и приняв свою участь, Изуку прикрыл глаза, как-то мимолётно соображая, что же они будут делать с подтаявшим мороженым. Шото буквально окружил со всех сторон, и тепло его резко контрастировало с ветром северным, что царапал щёки.       Конец лета пролетел, уступив место пёстрой осени.

***

      Поборов робости, Изуку снова стал засыпать рядом с Тодороки — иногда они перебирались в комнату последнего, иногда засыпали в обнимку прямо в гостиной на диване. Снова согреваемый по ночам, Изуку надеялся, что кошмары перестанут его навещать с такой частотой.       В первую же ночь он распахнул глаза на великолепнейший пейзаж: летние луга сверкают росой цветочной, как изумруды настоящие; бутоны поднимаются прямо к солнцу, желая напиться светом и теплом (и Изуку прекрасно понимает порывы таковы); вдали утыкается шпилями в небеса железный замок, усеянный цветом белоснежного бесподобия наряду с королевским пурпурным — ветер доносит запах крови и металла с его стороны; птицы отсчитывают тысячи тысяч лет бесконечной, бессмертной жизни. Изуку поправляет ремень, на котором болтаются склянки разноцветных зелий и волшебные камни, и оборачивается в сторону знакомого величественного голоса:       — Алхимик!       Изуку не обращает внимания на то, как коротки его волосы в этом месте.       Со звонким смехом он направляется бегом к обладателю голоса, но за его красный ботинок хватается что-то смоляно-чёрное и нестерпимо жгучее: пытается он понапрасну освободиться из крепкой хватки и только сильнее вязнет; с глухим воплем «только не снова!..» Изуку тонет в тёмном болоте своих страхов и слабостей, предрассудков и страданий. Опять над его головой замыкается беспокойная клеть из неизвестных лопастей, опять не хватает духу и на крик, опять его кожа сливается с окружением, как будто желает обернуть собой всё неживое вокруг…       Из крошечного кружка света высовывается чья-то рука и рывком вытаскивает Изуку на поверхность — тот в одно мгновение успевает понадеяться, что это его пробуждает Тодороки, обеспокоенный его непростым сном. Но это был не он.       Вынырнув из кошмара, Изуку сразу оказался прижат к чьему-то крепкому туловищу — быстро отпрянув, тяжело дыша, юноша вытаращился на своего спасителя, который оказался выше его на две головы уж точно. Одет был незнакомец в помесь чёрного и красного; волосы его были невероятно светлы и колючи, а глаза горели пронзительным жёлтым.       Изуку задержал дыхание.       Покрутил головой, оглядывая местность: сосущее зрение бледное, припудренное словно пространство без пола и потолка, без горизонта, без края; позади замкнулась невидимой стеной тропа, ведущая в тот самый чудовищный сад плакучих ив и журчащего фонтана, который прежде ему снился. Поздно спохватившись, Изуку понял, что сейчас совершенно голый. Незнакомца, впрочем, это нисколько не смутило.       Дав Мидории время на то, чтобы отдышаться, он с воодушевлением поднял руку, как бы говоря, что не причинит вреда.       — Здравствуй, Изуку, девятый наследник, — голос его поначалу казался обычным, но после отпечатывался эхом в бесконечности. — Я второй носитель такой причуды как Один За Всех, и скоро тебе предстоит познакомиться со всеми прошлыми обладателями. Добро пожаловать в наш дом.       Изуку замер, боясь шелохнуться.