Самурай

В деревне Отта при виде показавшегося из леса вооруженного человека произошел небольшой переполох. Местная лекарка имела почтенный возраст и могла помнить еще войну – на вид ей шел четвертый десяток. Тщательное отмеривание крупинок порошка на каждый слой повязки, по ее словам, имело особое значение, поэтому Кюдзо, отказавшись от помощи и наскоро обработав собственные раны, терпеливо смотрел на ее спину. Снаружи местные в четыре руки впрягали в телегу ящера и вполголоса обсуждали чьего-то говорливого родственника. – Да твой брат свою жену в постели не признает. В лицо мож и похож, а вот ты скажи мне, дураку, что ему тут делать? Без этих... как его... кушений... – Не твоего ума дело. Ты улыбайся не улыбайся, а только сколько лет прошло, того в глаза никто не видел. А этот сам прилетал, смотрел, как люди живут... Голоса удалились и стали неразборчивыми. Кюдзо моргнул. – Долго еще? – Почти закончила, – пробормотала пожилая женщина тем же напевным тоном, которым ворковала с Укё. Тот смотрел на Кюдзо из-за ее плеча и молчал – это Укё-то, который никому не позволял говорить дольше себя! Объяснения по уходу Кюдзо запомнил, а когда женщина начала описывать порядок нанесения мазей, поднялся и подошел сбоку: – Покажите мне. Лекарка повторила: вначале прозрачной, потом желтой и вязкой, если будет знобить – развести зеленый порошок. Похожее на мед с резким запахом – сколь угодно, а серые крупинки – не чаще щепоти в день. Кюдзо достал из сумки Укё золотую монету – мельче не нашлось. – Оставили бы вы его здесь, – снова повторила хозяйка дома. Голос у нее стал усталый и виноватый. Кюдзо посмотрел ей в глаза, предупреждая взглядом, и слова остались непроизнесенными. Назовите это глупостью, но Укё не осознавал тяжесть собственной раны, продолжая жить, – и самурай молчал из какого-то суеверного страха, что неосторожное слово обернется приговором. – Уважаемая Мицуко дело говорит, – сказал мужчина, отрекомендовавшийся старостой. Пока Кюдзо наблюдал за женщиной, староста пристально изучал самого Кюдзо. До этого он настойчиво пытался выставить чужака во двор: ополоснуться, выбрать телегу, забрать принесенный из лесу меч с налипшими на него ошметками масла и травы. Кюдзо покачал головой. – Нет. Благодарю. Плащ Кюдзо был так замызган и перепачкан после двух попыток выбраться на ровную землю с невменяемым спутником, что Кюдзо забрал его только из нежелания бросать приметную вещь. Группа молодых селян наблюдала за ними от соседнего дома. Кюдзо не обманывался: толпа с рогатинами задавит его массой. Он встретил взгляд самого задиристого и держал его, пока мужчина рывком не отвернулся. Крестьяне следили за выезжавшей из деревни повозкой украдкой, не поднимая глаз, но Кюдзо чувствовал недоброжелательные взгляды, словно вся деревня только и ждала первого подбадривающего выкрика. Кюдзо постарался оставить между собой и крестьянами максимальное расстояние. Он бы не остановился и на ночь, но пересеченная речка показалась неплохим поводом к привалу. Кюдзо наскоро ополоснулся, краем глаза следя за пекущимися над костром рыбешками. Половину он отложил остывать, неторопливо съел оставшееся – голод за день притупился, оставив сосущее ощущение под ложечкой. Кюдзо оглянулся на оставленного в повозке Укё – тот приобрел восковую бледность на первом же ухабе и сейчас то ли дремал, то ли находился в полузабытье. После того, как Укё цеплялся за самурая и захлебываясь благодарил за спасение, он сказал едва ли пару слов. В любое другое время Кюдзо бы порадовался тишине, но сейчас он то и дело начинал прислушиваться. К рассвету Укё внезапно сжался в плотный комок, как личинка жука, в которую ткнули соломиной. – Как ты? – спросил Кюдзо. – Отвратительно, – голос Укё выражал страдание. Вопреки сказанному, он достаточно бодро привстал на локтях и огляделся. Кюдзо поднялся, разворошил листья и развернул тепловатые рыбьи тушки. – Поешь. Укё испустил такой душераздирающий стон, что самурай выронил еду. В голове мгновенно всплыли мрачные предсказания лекарки. Кюдзо, не тратя времени, подтянул к себе сумку, нашаривая снадобья. – Что нужно? Укё, опешив, подозрительно принюхался к оказавшейся под носом баночке. – Что еще за чаек? Кюдзо сунул ему третью – от второй исходил неприятный нутряной запах, и Кюдзо инстинктивно сомневался в ее безопасности. – Издеваешься?! – пронзительно взвизгнул Укё. В лесу разом смолк птичий гомон. Юноша выбросил правую руку вперед, впустую хватанул воздух: Кюдзо перекинул сумку за спину, не дав сдернуть с плеча. – Отдай сейчас же! – прошипел Укё, наставив стреломет на то место, где Кюдзо находился секунду назад, и несколько мгновений бесплодно искал его взглядом. – Что, страшно? Кюдзо отступил еще немного. Разъем наруча ему не поддался, он вытащил стрелки, но предпочитал не рисковать. Запоздалое и неотвратимое раскаяние Укё он не считал равноценным разменом. – Молодец! – яростно сказал Укё, цепляясь за борт телеги. – Я ж запросто тебя застрелю! Даже не задумаюсь. Сумку дай! – Он резко выпрямился, охнул, с гримасой схватился за бок, споткнулся и упал – все так быстро, что самурай не задумавшись кинулся ловить. Укё вскинул безумные глаза: расширенный черный зрачок, узкая кайма фиолетового. Кюдзо внутренне вздрогнул. Только не снова. – Чем тебе помочь? – Убей меня! – простонал Укё, заставив Кюдзо на миг похолодеть, и ткнулся лбом ему в грудь. – Ты говорил о лекаре лучше тебя, – вырвалось у него, – вернись в Когакё. – Мне нужно в Киото, – упрямо пробубнил Укё, – а ты ведешь себя так, будто не хочешь туда меня пускать. – Что с твоей раной? – перебил самурай. – А что с ней... ах да. Госпожа Мицуко судила в меру своих возможностей. Гниение, всякое такое. Обещал пещерным отшельникам не пускать секреты в народ, а какое производство можно было бы открыть... Мне не нужно лечение. Кюдзо в гневе перевалил Укё на левую руку и нашарил в сумке нож. От прикосновения лезвия Укё выгнулся, жарко дохнул в шею. – Х-холодно... Спина была зеленоватой от мази и теплой на ощупь. Самурай провел ладонью по сухой коже, оттянув край раны, и разрез раскрылся, обнажая влажно краснеющее мясо на два пальца. Ерунда. Царапина. Невозможно. – Убедился? – спросил Укё, послушно обвиснув на плече самурая и корча страдальческие даже на ощупь гримасы. – Хорошо, – наконец сказал Кюдзо, уловив странную неровность собственного голоса, и достал моток чистой ткани. – Дай помогу. – Спасибо. Дороги высохли, я надеюсь. Хочу добраться в город до темноты. Начинается последняя в этом году торговая ярмарка, правитель будет занят по горло, а его приближенные еще больше. К концу празднеств прибудет аристократия, если кто-то меня вспомнит, даже застрелиться не позволят, проведу остаток жизни в каменном мешке. Терпеть не могу клетки, лучше сразу погибнуть... – Ты говоришь не о том, – прервал его Кюдзо. – Почему ты вел себя так, словно я враг тебе? – Откуда я знаю, почему оно себя так вело? – Укё ткнул пальцем в грудь. – Я запаниковал. Даже не помню, как увернулся. – Не увернулся. – О. Что ж, спа... – Я бил насмерть. – ...сибо?.. Так что ж не хоронишь? – Я не знаю, – Кюдзо разорвал лоскут. – Но ты не убедишь меня, что я не видел то, что видел. – Приятно иметь твердые взгляды, – взволновался под руками чудесно не-мертвый Укё, – так упрощает жизнь... – Если ты не ответишь, я не буду больше спрашивать. Укё примолк и судорожно вздохнул – ткань натянулась, порываясь скользнуть у Кюдзо из рук. – Я болен душевно, – с внезапным отчаянием произнес юноша и спрятал лицо в ладонях. Ужас в его голосе мог обеспокоить стороннего человека. Кюдзо же порадовался: если хватало сил на переживания, рана действительно не доставляла ему серьезных мучений. – Ты про вчерашнее? Я помню все. Мое спасение – держаться от них на расстоянии. Стоит приблизиться на длину меча – как щенок в мешке. Как про...клятье... увидеть рядом эти лязгающие корпуса... парализует полностью. Сопротивлять... бесполезно. – Не бойся, – спокойно пообещал Кюдзо, смущенный чужой слабостью, но удовлетворенный понятной, наконец-то, причиной. – Ни один механический самурай мне не противник. Укё покачал головой – не опровергая, скорее оставив попытки объяснить. – Страх? Тебе не понять. – Ты не боишься вызывать меня на поединок, – Кюдзо терпеливо пытался воззвать к его разуму, – и боишься их? – Мы ж с тобой не всерьез, – отмахнулся повеселевший Укё, на пробу пытаясь выпрямиться, – так, отношения выяснить. Не стал бы ты меня убивать без причины. Вчера я, конечно, сам напросился, но вы тоже додумались сцепиться над пороховым складом. А если б от падения этой махины рвануло? Я кричал, а ты ноль внимания, пришлось вытаскивать по-другому... Кюдзо уже не слышал – его пробило насквозь, словно запоздало нагнала пущенная Укё пуля. Не всерьез? Да как он смеет! Кюдзо перевел взгляд на заново наложенную повязку, и его затошнило. – Ублюдок... – вырвалось страшное, непростительное. Укё развернулся с шокированным лицом, и Кюдзо повторил для лучшей доходчивости, выложил каждую затаенную фразу из накопившихся наблюдений. Лицо Укё пошло неровными красными пятнами, и странным образом это привело Кюдзо в чувство. Он попятился, сбросил сумку, развернулся и ушел. ----- В философии самурая существуют неоспоримые преимущества, обычно выражаемые четырьмя кандзи. Одно из них: не можешь найти себе дела – позаботься о мече. Кюдзо любовно навел на второй клинок блеск рисовой бумагой, и тот отозвался ровным бликом, скользнувшим от острия к самому концу. Простите, мысленно обратился к оружию Кюдзо, я недостаточно думал о вас в последнее время. Портовой Киото, несмотря на близость, не привлекал самурая – слишком много людей и мало постоянной работы. Выйдя на тракт, перед ближайшей дорогой он бросил камешек. – Господин самурай, доброго вечера! Спустя короткие полторы минуты Кюдзо вытер мечи и со слабым удивлением решил, что грабители совсем страх потеряли. Впрочем, он не считал время потраченным напрасно – с их смертью даже воздух стал более чистым. – Господин самурай! Кюдзо покосился вбок, на остановившуюся телегу. Девушка в окружении мужчин – явно братьев – была неуловимо похожа на Кирару. Если эти крестьяне собирались его нанять, он сожалел о необходимости отказа. – Господин самурай, – крестьянка остановилась на почтительном расстоянии и поклонилась оземь, – эти люди обирали нас с начала сева. Многие самураи предпочли бы идти другим путем. Вы благородный человек. Позвольте сделать вам подарок. На раскрытых ладонях лежала деревянная кукла. – Простите за столь скромное подношение. Мы очень, очень хотим отблагодарить господина. Кюдзо качнул головой. – Не моя заслуга, – сказал он, но селяне расценили это как добродетель. – Просим вас. От чистосердечного подарка невозможно отказаться. Кюдзо подставил руку, не представляя, что будет делать с вещицей. Выбрасывать что-то настолько личное было неправильным. – Прошу, не обращайте на меня внимания, милая женщина, – любезно сказал Укё, появившийся на обочине дороги неожиданно для крестьян и напугав их. – Я друг этого человека и совершенно не против его подождать. Кюдзо кивнул, не имея желания спорить. Оружие уже заняло свое место на поясе Укё, зачем откладывать? Стоило телеге скрыться за поворотом, Укё, сидящий на корточках, встал. – Подожди, – твердо осадил его Кюдзо, желая прежде закончить должное, и протянул куклу. – Это благодарность за избавление от разбойников. За то, что делал ты. Взгляд Укё внезапно оживился, и он принял нечаянный подарок трепетно, в лодочку сложенных рук. – Ты даже не представляешь... Спасибо, – он не отказался от своего непонятного намерения, качнулся вперед, и рукояти привычно легли Кюдзо под ладони. Ближе нельзя —если подпустить убийцу вплотную, длинный меч бесполезен. Укё замешкался. – А, убивай, если хочешь, – он сделал этот шаг, и Кюдзо самоубийственно промедлил, не сумел подчинить только сердце, загрохотавшее так, что прильнувший к нему Укё наверняка ощутил этот гул. – Я... – внезапно заерзал юноша, разжимая объятия и демонстративно убирая руки за спину, – да ты каждый раз так, что ли? А это... – он описал бедрами в воздухе неопределенные волны. Кюдзо выжидательно молчал. – Извини, – искренне растерялся Укё, не догадываясь отойти, – ну ударь меня, только не мечом... – и Кюдзо наконец отпустило. Нахлынувшее облегчение было сродни обмороку. Самурай поспешно втянул такой необходимый воздух. Ударь! Больше всего он сейчас хотел поспать в полном одиночестве не менее восьми часов.