Бессмертный грех

«Любовь — блеск солнечный, дождю идущий вслед, А похоть — мрак грозы вослед за блеском света; Любовь всегда свежа, как яркий вешний свет, А похоти зима приходит раньше лета; В любви нет жадности, — в обжорстве похоть мрет; В любви — все истина, а похоть вечно лжет.» Уильям Шекспир

      Франциск перепробовал мужчин и женщин всех наций мира, благо жизнь у него была долгая и не обременённая сковывающими моральными убеждениями. Просыпаться в согретой бурной ночью постели давно стало одним из столпов его стабильности и неоспоримой уверенности в себе. Как зовут ночных любовниц и любовников? Франциск хохочет про себя: это не самое главное. Будь то Мигель или Мишель, Адель или Августин, Эмель или Эмилия - нет никакой разницы, если они не оставляют его в одиночестве.       Только не Жанна.       Франциск не запоминает имён, фамилий или род деятельности своих ночных спутников, ему порой сложно припомнить обстоятельства их встречи, но тела он помнит хорошо. Настолько хорошо, что он может с точностью описать расположение родинок, шрамов, татуировок или синяков, рассказать о форме тела, нежности или шершавости кожи, цвете мягко-жёстких волос или оттенке светло-тёмных глаз. Столь важные детали никогда не смешиваются в его разуме, ни одна особенность не укрывается от его пытливого взора, но есть только одна проблема. Можно сказать, одна только жалость, которую он в тайне лелеет, - никто из его недолговечных возлюбленных не ходит по улицам обнажённым. Разнообразие тел, что он искусно соблазнял, раздевал и ласкал, временно удовлетворяет его голод по теплу, любви и ощущению нужности. Чтобы чувствовать холод, ему не нужно напрашиваться в гости к Ивану и лететь в далёкий Мурманск, потому что ему достаточно остаться наедине с собой чуть больше двадцати четырёх часов, чтобы начать слетать с катушек и тонуть в холодной жиже разочарованности в самом себе. За каждого человека Франциск хватается, как за спасительную соломинку, последнюю надежду своей жизни, и говорит, говорит, говорит. Он использует весь арсенал своего красноречия, чтобы впиться в сердце очередной девушки или завоевать расположение приглянувшегося парня; он шепчет сладостные слова, расстёгивая джинсы новых любимых и трепетно прикасаясь руками к их дурманяще оголённым спинам. Франциск ничего не обещает, не клянётся в вечной любви, потому что не способен пробудить в себе даже самую малую её каплю, и не испытывает угрызений совести, которая приличного человека не оставила бы в покое.       С людьми никогда не скучно, всех всё равно не перепробуешь, все они такие разные и интересные, что недостатка в выборе партнёров и партнёрш нет. Франциску так легко добиться их внимания, что это просто смешно. Все страстно желают быть любимыми, хотя бы на одну ночь. Кому, как не ему знать об этом? Он давит на больные места и прикладывает к свежим ранам припарки, поддерживает увлечения и мировоззрение, горячо спорит и соглашается - любая форма слова и тон звучания голоса для того, чтобы ночью прижать к себе тёплое тело и проснуться утром не одному.       С такими же, как он, всё намного сложнее.       Франциск присматривался долго, разглядывал внимательно и пытался залезть в души напрямик. Но все они так заняты собой, так надменны и эгоцентричны, что не видят ничего дальше своего носа - не то чтобы Франциск был исключением. Обольстить сразу нескольких было довольно затруднительно даже для него: всё-таки нужно было учитывать разнообразие характеров, вкусов и предпочтений, тем более, ходить по краю он не собирался. Впереди ещё столетия жизни, куда ему спешить? Удовольствие нужно растягивать, а не бросаться на него диким оголодавшим зверем.       И Франциск решил начать с Артура, и всё происходит смехотворно просто. Нужно ровно два раза похвалить собственноручно заваренный Кёрклендом чай, пять раз согласиться со всем, что он скажет, и три раза предложить ему посидеть в баре до рассвета, разговаривая о жизни. Альфред - мелкий неблагодарный ублюдок, Скотт - долбанный предатель, Людвиг - настоящий козёл, Иван - большой ублюдок и, наконец, Франциск - чёртов виносос. Сколько они были врагами - этого времени не счесть, сколько друзьями - этого в их жизнях намного меньше. Перебирая старые обиды и вороша пепел былых сражений, Франциск тихо хохочет, прижимая бокал к щеке, а Артур что-то невнятно бубнит себе под нос, уткнувшись лицом в барную стойку.       Это случается по пьяни. И не то чтобы Артур сильно возражал.       На следующее утро он всё отлично помнит и Франциск вдобавок блаженно напевает ему в ухо приятные слова и приторные комплименты. Пока уши Кёркленда краснеют и он зарывается в подушку от смущения, интерес Бонфуа к нему гаснет с космической скоростью. К тому моменту, как он застёгивает пуговицы своей рубашки, он думает о другой.       Лауре скучно, Лаура лениво курит у окна и ждёт, пока её брат закончит свои пиздец-какие-важные дела и обратит на неё внимание. Она сидит на подоконнике и болтает ногой, пытаясь сделать красивое селфи на фоне раскрытого окна с видом на гудящий ночной город. Она не удивляется, когда Франциск просит у неё прикурить, тускло ухмыляется, когда он же бессовестно пялится на её грудь. Она безошибочно может сказать, о чём думает мужчина, стоит ей поймать его взгляд. И на счастье (или несчастье) Франциска, она тихо и уверенно говорит, проводя рукой по своим прокуренным волосам:       - Я могу дать тебе только одну ночь.       Уголки губ француза ползут вверх, он давит в себе истерический смех: либо Лаура играет в ту же игру, что и он, либо она всерьёз решила снизойти до спуска к той выгребной яме, в которой Франциск перманентно находился. Оба варианта гладят его раздутое эго против шёрстки, но он извергает из себя засахаренную ложь и договаривается с Лаурой о встрече.       Они курят дорогие сигареты, вдыхают пару дорожек наркотика и пьют одну бутылку алкоголя за другой, утоляя своё безумное желание в перерывах - занимаются всем, что только может предложить Амстердам.       Холл никак не комментирует поведение своей сестры, когда Франциск, демонстрируя засосы и укусы на своём теле, вываливается из её квартиры и натыкается прямо на него. Сколько там они развлекались? Неделю?.. Де Вард многозначительно выдыхает сигаретный дым и провожает Бонфуа задумчивым взглядом.       Это приключение было слишком коротким. Даже неинтересным: Франциск не приложил никаких усилий к достижению своей цели, и это его угнетает.       Альфред остро нуждается в том, кто мог бы выслушать его поистине наполеоновские планы. Он говорит так много и эмоционально, что Франциск едва может стоять под шумным потоком выливаемой на него информации обо всём на свете. Мальчишку невозможно удержать на месте и заставить сидеть смирно хотя бы три минуты, чтобы Бонфуа мог перевести дух и вставить две-три фразы. Рядом с Альфредом он чувствует себя старым пердуном и извращенцем, покрытым морщинами и проплешиной с редкими сединами, как и назвал его однажды Артур, однако Франциска это умиляет и сердце его трепещет. Альфред слишком энергичный, слишком шумный и привлекающий к себе всё внимание в радиусе километра, поэтому Бонфуа примеряет на себя костюм терпеливого учителя.       И, кажется, Джонс никогда и ни с кем так не краснел и не смущался собственных чувств.       Атлантика затем остаётся за спиной Франциска, и он обращает свой ищущий взор на восток Европы. Ольге не хватало мужчины рядом, крепкого твёрдого плеча, на которое она могла бы опереться, и объятий, что согрели бы её холодным осенним вечером. Её волосы мягки и напоминают пух, а кожа словно выкупана в молоке. Она пахнет ранним деревенским утром и уютом тесной постели, она улыбается нежно, и из её светлых глаз струится любовь. Она медленно гладит его пальцы своими, и Франциск охладевает с каждым её прикосновением, но клянётся себе исполнить свою роль до конца.       Что-то возвышенное, что-то лёгкое и возносящееся до небес теперь видится Франциску отвратительно лицемерным. Теперь любовь пачкает его своей невыносимой наивностью, а не он её своей грязью.       Он мягко, насколько может, отталкивает Ольгу от себя и отдыхает в борделе, проститутки которого быстро вытряхивают из него помыслы о взаимности и опускают на самое дно. И Франциску хорошо.       Иван завязывает себе глаза чёрной непроницаемой лентой и заливает воском уши, не желая слушать сплетни о старшей сестре. Отстранённость Франциска оскорбляет-ранит Ольгу до глубины души, и злость смешиваются с обидой, когда Артур едко подкалывает её из-за связи с французом. Она оскорблена вдвойне, когда поиск Франциска устремляется в сторону её младшего брата.       К Ивану подобраться сложнее, вернее, это остаётся за гранью фантастики. Он скорее всего с добродушной улыбкой сломает Франциску челюсть, стоит только последнему заикнуться о сексе. Он покрутит пальцем у виска, пошлёт и в лучшем случае даст крепкого подзатыльника так, чтобы этот наглый француз хорошо запомнил, что с ним так шутить нельзя. И губы у него на вкус наверняка напоминают мёд, и тело под грудой одежды наверняка идеально и не так уж сильно испещрено шрамами. Не может тот, кто способен пробить в деревянной стене брешь одним кулаком, иметь страшное обрюзгшее тело...       Франциск так жадно фантазирует о ситуациях своего собственного избиения, упивается их красочностью, будто у него есть хоть шанс выловить Ивана, когда тот остаётся один, и раскрыть рот в похабной просьбе. А самая главная проблема в том, что он не бывает один от слова вообще. Рядом с ним всегда его младшая сестра, а на плечах висит старший брат Людвига. И Брагинский смотрит лишь на них - его глаза полны нежного трепета, и в них цветут аметистовые пионы, - прислушивается только к ним и только лишь их безгранично обожает, ясно давая понять, что все вакантные места рядом с ним заняты этими двумя. Их ему вполне достаточно, а выбившийся из кучки его ненавистников дурно лыбящийся европеец только навлекает на себя разного рода подозрения.       Но Иван вежлив. Иван учтив. Он умело находит правильные слова для всех и каждого, подойди тот с проклятиями или с восхищёнными восклицаниями. Он не грубит до последнего, до последней капли своего бездонного терпения, однако Гилберт отличается от него радикально.       Гилберт смотрит на Франциска с презрением, кажется, даже пытается ковыряться в нём на расстоянии и узнать, что он задумал. Осознание к нему приходит довольно быстро из-за сплетен, которые распустил Артур в отместку за расставание, и он с мрачной тенью на лице наблюдает за жалкими потугами Франциска затащить Ивана в Париж. Брагинский (не)искренне не понимает этого пристального внимания к своей скромной персоне, немного хмурится, но не снимает улыбки с губ. Он чует подвох в омерзительно сладких словах Франциска и на все его предложения отвечает мягким отказом, который не позволяет никакой дальнейшей настойчивости. Тогда Бонфуа дарит Гилберту одурманенный, почти безумный взгляд, купаясь в извращённых фантазиях о нём же.       Гилберт едва ли не блюёт себе на ноги, только вообразив, что Франциск мог себе надумать. А виновник возникнувшего отвращения томно вздыхает в стороне: жаль, что Гилберт такой умный и вокруг пальца его не обведёшь.       - Ты идиот, - Байльшмидт складывает руки на груди, почти рычит эти слова, готовый наброситься, - прекрати это. Сил нет смотреть на твои уродские кривляния.       Но Франциск самодовольно хмыкает, не останавливается, а откладывает свой замысел на неопределённый срок.       Наташа бесподобно красива и величава, осанка её идеальна, а черты тела изящны, пусть и скрыты плотными платьями и элегантными костюмами. Её взгляд, вызывающий и смелый, никогда не опускается в пол и искрится маленькими снежинками. Наталья хмурится и подозревает худшее, когда перед ней вырастает ярко сияющая фигура Франциска. Она преодолевает рвотный позыв и позволяет ему поцеловать свою руку, и на лице её живо написано, как она старается не думать о том, что целовали эти губы прежде.       Азарт зажигается в душе Франциска, и он решает идти дальше, хотя дыра от яростного взора её брата горит на его затылке адским огнём.       Наташа по-доброму вонзает нож в его живот, по-доброму предупреждает, что отрежет ему член, если она получит ещё хоть один маленький сексуальный намёк в свою сторону от него... От кого-то, вроде него: отвратительного, развратного, опошляющего всё, к чему притрагивается. Она опускает его с небес не землю, и ей даже не потребовалось бить его в пах. Она с каменным лицом клянётся всеми известными миру богами, что прирежет его, как свинью, если он задумал что-то подобное в отношении её обожаемого брата. И что её коротенький ножик, конечно, не задел ни одного жизненно важного органа.       Франциск хочет смеяться так, чтобы его слышала вся улица, но здравый смысл побеждает, а трясущиеся пальцы набирают номер «скорой».       К Людвигу подступиться так же сложно, как и к Ивану, ровно по одной и той же причине - Гилберт. Старший Байльшмидт пылает праведным гневом, угрожая переломать Франциску каждую кость в его руках, рокочет, едва контролируя себя от злости, и каким-то чудом держит себя в руках. Гилберт похож на грубого стража, на огнедышащего дракона, охраняющего башню заточённой принцессы. Он пыхтит от недовольства: младший его совсем не слушает. Людвиг, казалось, не тушил злость брата, а наоборот подливал бензина в огонь своим молчанием и таинственной полуулыбкой. Франциск знает эту улыбку, и от этого знания ему хочется рассмеяться Гилберту в лицо и назвать его идиотом.       Этому громиле, этому строгому властителю и повелителю разобщённых, всего лишь не хватает любви. И Франциск мог дать её, независимо от того, была она настоящей или нет.       Сегодня Франциск получил-не-получил то, чего так страстно желал. То, что переходит в одержимость, что бросает его из стороны в сторону, как во время самого разрушительного шторма в море. Что не оставляет его ни на минуту, стоит только открыть глаза утром, посмотреть в зеркало и облизать губы. Что держит его в своих потных грязных руках и не думает когда-либо отпустить.       Жажда удовольствия не может быть утолена.       Он обнимает Эржбет и проваливается в сон.