Бессмертный грех

      «Зависть обвиняет и судит без доказательств, она приумножает недостатки, дает малейшим ошибкам громкие названия; язык ее исполнен желчи, преувеличения и несправедливости.» Люк де Клапье Вовенарг

      Артур сметает со стола книги, склянки, цветные жидкости, наброски и записки, которые он сделал во время очередного исследования. Всё могло пойти не так, и оно действительно пошло не так, как надо: жидкость приняла не ожидаемый золотистый оттенок, а ядовито-розовый, и вместо красивой пышной пенки на её поверхности клубился белёсый дымок. Раствор зашипел на деревянном полу подвала рядом с упавшим светильником, однако Кёркленд не спешил взяться за уборку учинённого им же погрома. Когда то ли тысячный, то ли миллионный эксперимент не удался, вся несправедливость Вселенной вдруг обрушилась на его плечи и поломала каждую его кость изнутри, не давая сделать и вздоха. Он всё делал по чётко расчерченному плану, всё тщательно измерил и взвесил, рассчитал и перепроверил, так почему этот чёртов опыт не удался? Артур в бессилии взвыл и опустился на пол.       Артур не знал, почему всё валилось из рук, и знать не хотел. В его расчётах не было ни малейшей ошибки, по крайней мере, он не мог найти ни единой из них, и вывод напрашивался только один - его вычисления были безупречны. Он подобрал бумаги нервно трясущимися пальцами, пробежался глазами по строкам своего корявого почерка, ища неполадку, неточность, которая поломала идеально выстроенную схему. И она находится довольно быстро: неверная доза вещества с непростительной погрешностью в семь граммов привела к катастрофе. Бабочка в самом деле взмахнула крыльями на одной стороне земного шара, и это привело к катастрофе на другой. Артур выпускает записи из рук и сжимается в комок у нижних полок своего стола, его нос ещё явственнее улавливает запах сырости и мха.       Всё это было так нечестно, что ему хотелось плакать. Под «всем этим» он подразумевал свою резко ставшую никчёмной жизнь.       Слёзы от обиды на самого себя текут по щекам Артура против его воли. Как это позорно!.. Радость от того, что его подвал закрывается на жирную щеколду изнутри, превращается в истерический смешок. Тем не менее, его положение не перестало быть менее отвратительным.       Когда началась чёрная полоса в жизни Артура Кёркленда? Трудно сказать. Возможно, он просто привык не замечать что-то по-настоящему хорошее. В руках Артура вода льётся помимо чашки, огонь дешёвой зажигалки начинает пожар, каждая буква в предложениях расплывается и обманывает, и даже меч пронзает не сердце врага, а его плечо. В руках Артура важные документы превращаются в компромат против него самого, тщательно продуманные планы разваливаются и оставляют его ни с чем, самые секретные материалы уплывают прямиком в руки тех, кого он ненавидит, и постыдное разоблачение царапает его затылок. И только его рот был полезен время от времени: например, когда нужно было пустить гадкий слух о Франциске или навести бессмысленную шумиху вокруг нового шага Ивана в неверную сторону (неважно, какое это было направление).       Это чувство сжигало его изнутри, оно отрывало от него по кусочку и со злорадным смехом бросало себе в рот, наблюдая за тем, как Артур мучился в агонии. Кёркленд отравлял собственное существование своей же ненавистью и змеиной завистью, что уж говорить о тех, кто его окружил.       Артур ненавидел их, ненавидел их искренне и не скрывал этого, как не скрывал своего презрения к любому, кто хоть в чём-то преуспел. Все они пользовались им и не испытывали ни малейших угрызений совести, получали то, что хотели, палец о палец не ударив. У всех и каждого, даже у самого последнего неудачника дела шли лучше, чем у Артура, который прикладывал столько времени и сил. Это было несправедливо. Это было...       Альфред, можно сказать, возглавлял топ ненавидимых Артуром персонажей в том идеальном воображаемом мире, который он для себя построил и в котором безраздельно властвовал и проживал. Несколько веков назад Джонс в самом деле был его обожаемым младшим братом, но теперь, в настоящем, ни о каком братстве, ни о какой любви и речи быть не могло. Это было так же абсурдно, как совершенно идиотская теория о том, будто Земля была плоской и покоилась на трёх черепахах. Да, это была абсолютнейшая чепуха. Та власть, тот авторитет и влияние, что Альфреду повезло по какому-то историческому недоразумению держать в своих неумелых руках, были исключительно заслугой Артура и никого другого. Пока Кёркленд кровью и потом добивался расширения своей империи, пока он ночами не спал, планируя очередную кампанию по освоению новых территорий, Альфред игрался с бумажными корабликами на своём материке и даже не мог правильно выговорить названия некоторых своих городов. Потом он бросил Артура, забрав всё, что тот ради него создал, и притворился, словно они не семья вовсе, а случайные прохожие на незнакомой улице. В минуты согревающих почти семейных воспоминаний Кёркленд не мог решить, за что он ненавидел младшего брата больше: за то, что тот его бросил, или за то, что обрёл могущество, которое принадлежать ему не должно было ни в одном из мыслимых миров.       Он не заслужил ничего из того, что имел. Он не выстрадал, не достиг, не завоевал...       Затем шёл Людвиг, и рядом с ним тенью затесался Гилберт. Пока младший рулил всеми европейскими делами, провозгласив себя полноправным боссом и вершителем судеб, пусть и крайне бездарным, старший считал себя умнее и важнее всех, чему потворствовал Иван Брагинский. Казалось, Людвиг мог без придирок делать несколько дел одновременно, не моргнув глазом и не пошевелив и пальцем: разобраться с годовыми отчётами, выстроить гармоничный бюджет на ближайшее будущее, справиться с откровенной тупостью Геракла и раздражающими увещеваниями Феликса, там подправить и здесь переделать - всё было по плечу этому немецкому молчаливому грубияну. Он ловко использовал приказной тон, когда нужно было немедленно собрать всех для срочного решения вдруг всплывшей проблемы, потом говорил спокойно и размеренно, когда доходило до переговоров с Яо или Иваном, хотя наедине с ними он словно бы сидел на усыпанном острейшими иглами стуле. Его невозмутимость невозможно было пошатнуть, какой бы плохой ни была ситуация, а способности к организации были завидными. Откуда только этот ублюдок всему научился? А главное - когда?       С Гилбертом случилась совсем противоположная история: он был вспыльчив, нетерпелив и скор на расправу, его слишком просто было развести на спор и перепалку, обязательно заканчивающуюся дракой с разбиванием носов и ломанием пальцев. Он был несдержан и подобен урагану, один его взгляд закрывал рты, а слово заставляло оппонента отступить и хорошенько подумать, прежде чем снова вступить с ним в дискуссию. Пусть даже мир давно позабыл его имя, пусть даже он был никем и ничем, его уверенности в своих силах и откровенности, которую он себе позволял, могли бы позавидовать многие.       И если с одной стороны был буйный и взрывной темперамент Гилберта, то с другой - Иван, трудно читаемый и полный внутренней выдержки. Над ним Кёркленд поиздевался бы с особой жестокостью, представься ему возможность, хоть бы и словами, раз уж на то пошло. Однако эти фантазии не выходили дальше его воображения: сам Брагинский потешался над ним с заметной изощрённостью, явно оттачивая своё непревзойдённое мастерство циничных шуток и подколов. Артур по-чёрному завидовал редкому умению Ивана стойко выслушивать все обвинения в свой адрес, хладнокровно выносить оскорбления и отвечать на них так, что обвинитель резко выставлял себя в неприглядном свете. И улыбается он так, что другие вздрагивают - Кёркленд тоже хотел бы так уметь. Однако даже у подобного недостижимого образца силы и твёрдости духа был один маленький существенный недостаток, превращающий его из северного непобедимого гиганта в хрупкую стеклянную вазу - те, кого он с щенячьим преданным взглядом называл драгоценными братьями и сёстрами. Наслаждением было смотреть на то, как один такой «родственничек» вонзает нож ему в спину, затем другой, третий... И наконец-то он понял, что для подобных им слова «семья», «брат», «сестра» - это пустой звук, не более того! Как же сильно Артур смеялся, ему после такого приступа безумного хохота следовало бы упаковать свои пожитки и поселиться в отдельной палате психбольницы. И это только дошедшие до него весточки; созерцание полного отчаяния и печали лица русского вовсе заставило бы его кончить. Впервые за долгое время что-то принесло Кёркленду реальное удовлетворение и приятно пощекотало его эго.       Это было честно, заслуженно и правильно.       Венециано был омерзительно беспечен, непроходимо близорук и по-детски глуп, но от этого он не переставал быть баловнем судьбы и всеобщим любимцем. Но Артур не мог серьёзно злиться на него или пустить о нём своего рода будоражащий умы грязный слух, и дело было не в его какой-то глубокой привязанности к этому простодушному пареньку. Разве может хороший хозяин милой пушистой собачонки бить своего питомца? Может ли он кричать на котёнка, неуклюже спрыгнувшего с дивана? Вот и Артур не мог: прогнил, видать, ещё не на чистые сто процентов.       Но на девяносто девять - наверняка.       Нахальное лицо Франциска вызывало в Артуре ту гамму чувств, из-за которой хотелось не то выцарапать ему глаза, не то поцеловать, а затем сразу убить. Второй вариант быстро отбрасывается Кёрклендом и заменяется самобичеванием вперемешку с негодованием, потому что даже отброс вроде Франциска Бонфуа смог обвести его вокруг пальца и воспользоваться им. Он мог бы развлечься с любой красивой женщиной, с любым привлекательным мужчиной, но его взгляд упал именно на Артура, и в конце концов все одурманивающие слова, все благородные жесты и манящие взгляды были совершены только для галочки в его любовном списке. И после подобного какого мнения о себе должен был придерживаться Кёркленд? Верно.       Бегающий между половицами таракан был более достойной личностью, нежели хитрый и чопорный Артур Кёркленд.       Так больше не может продолжаться.       Прямо сейчас Артур встанет, нет, он должен встать, несмотря ни на что. Он продолжит свои эксперименты, он выучит дополнительную пару-тройку языков, обзаведётся элегантными строгими костюмами, поверит в себя и станет беспристрастным наблюдателем. Он достигнет пика своего совершенства и не будет иметь ни единого изъяна. Весь мир станет театром, в котором он будет единственным благородным зрителем.       Артур должен сделать это ради себя.       Но он, жалкий, убогий и плачущий, всё ещё валялся на полу, поглощённый злобой, и не делал ни шага. Всё ещё кропотливо перебирал всех своих знакомых (какие они, к чёрту, товарищи?) по несчастью, завидовал их достоинствам и скрипел зубами от удушающей злости.       Всё, за что бы они ни взялись, давалось им с такой лёгкостью. Чем Артур был хуже?