Бессмертный грех

«Вероятно, из всех наших прирожденных страстей труднее всего сломить гордость; как ни маскируй ее, как ни борись с ней, души, умерщвляй ее — она все живет и время от времени прорывается и показывает себя.» Бенджамин Франклин

      Гилберт сидит в кухне квартиры Брагинского, притянув ноги к груди, с особой яростью сметает с тарелки шоколадное печенье и напряжённо думает над тем, чьё убогое уродливое лицо его раздражает сильнее всего. Стран на свете - много, но пусть даже Байльшмидт один, он уверен, что его презрения и нетерпимости к тупости на всех хватит, ещё можно будет и горку сверху насыпать. Он чертыхается, выключая телефон, и пытается успокоиться: выходит это у него прескверно.       Когда его «собратья» по несчастью стали непроходимыми недальновидными идиотами, как попугаи, повторяющие пару заученных умных слов, вроде «во имя демократии» и «это нарушает права человека», и до последнего не признающие того факта, что их брехне ни один здравомыслящий человек не поверит, - вопрос почти что вторичный. Они непозволительно и, вероятно, беспросветно отупели, изнежились и избаловали себя, и никакого оправдания этому нет и не будет. Гилберт не собирался быть к ним хоть сколько-нибудь сочувствующим и милосердным: к себе он строг, как к кому бы то ни было, с чего бы ему снисходительно относиться к другим?       Гилберт чувствовал себя отбившимся от их жалкой никчёмной стайки, а посему смотрел на них с высоким презрением.       Он совсем недавно обнаружил, что бытность несуществующей страны его устраивает более чем. Он читает, сколько хочет, идёт туда, куда хочет, работает там, где хочет, и в принципе делает то, что заблагорассудится. Никто не запретит ему и не посмеет запретить. Никто не имеет права сказать ему, что с этим человеком разговаривать нельзя, а с другим нужно быть как можно более обходительным. Но вот незадача: всё его окружение непомерно его раздражает и расшатывает и без того хрупкие нервы. Гилберт силится понять, кто же бесит его больше всего, кто же является самым главным источником его внутренней нервотрёпки. Он сводит хмуро брови к переносице, когда Антонио на очередном собрании подходит к нему с тем же вопросом, что и на десяти конференциях до этой. Гилберт скрипит зубами, давит дежурную улыбку (благо есть пример), и максимально терпеливо всё поясняет. От Франциска за километр веет развязностью и вульгарностью, поведением, которое Гилберт не приемлет в неподобающем для этого месте. Ежегодные собрания всех европейских стран - не место для шлюх и вертения задом, даже если имя у этих блевотных явлений человеческое. Феликс, Торис и им подобные - всё равно что кусты для Гилберта, к его же удивлению почему-то говорящие. Он ещё лет эдак пятьсот назад понял, что спокойный разговор с этими товарищами бесплоден так же, как и попытки муравья сдвинуть слона. Иначе, чем пассивной агрессией, при их угрюмом напыщенном виде он не выражается, приправляя её дьявольски ядовитой улыбкой. Родерих бесит одним фактом своего удручённого существования с лицом холодного равнодушия и с намёком на ценителя высокого искусства, Эржбет - вечными сплетнями о том, кто, как, куда и с кем сходил, с кем спал и что выкурил на прошлой неделе. И когда ей стали интересны такие идиотские вещи? Альфред мнил себя властителем мира и тайным повелителем Вселенной, забывая, порой, что этим обязан своему ублюдочному братцу. И если младший вызывал у Гилберта закатывание глаз настолько, что была видна приближающаяся к Млечному пути Андромеда, то второму просто хотелось набить морду, пересчитав попутно каждую лицевую кость и зубы кастетом. Или битой.       К концу мероприятия ненависть ко всему сущему кипит и клокочет в Гилберте сильнее завывающей бури на севере России.       Иван ничего не делает. Иван улыбается. Спокойно пьёт чай, сидя напротив. И тоже раздражает.       Чуть меньше остальных и только потому, что молчит.       А, может, выводит из себя лицо размякшего, как хлеб для кваса, любимого младшего брата?       В голове упорно висит похабный образ Франциска, у которого в безумном желании удовлетворить пожирающую его любовную страсть течёт слюна по подбородку, как у полоумного. Он вьётся вокруг Людвига тугим плющом, бросая призывные взгляды в сторону Гилберта, надеясь, видимо, на самую бурную реакцию с его стороны. Но Гилберт глядел на него как на идиота, как на психбольного, которому срочно нужно вколоть как можно больше успокоительного. Франциск видел, что ответного противодействия не было никакого, и это его раззадоривало ещё сильнее, однако рука старшего Байльшмидта в эти моменты едва ли отходила от лица. А как ещё ему на идиота смотреть?       Чёртов испанский стыд.       - Я могу просто свернуть ему шею одним движением руки, - бормочет Гилберт в кружку чая.       Гилберт здоровается с Франциском исключительно в перчатках: для него прикоснуться к французу подобно добровольному прыжку в выгребную яму. А нырнуть в дерьмо всё ещё лучший вариант, поскольку не известно, что эта рука держала утром и что делали эти пальцы. Гилберт никогда не был монастырским затворником и женщин любил не меньше пива, но одно дело, когда твоя личная жизнь распространяется на узкий круг посвящённых, и другое - когда ты кричишь о ней из каждого утюга. Франциск был как раз из второго типа альтернативно одарённых людей, и это не делало ему много чести. Неужели не понимает? Не может быть такого. Он же не тупой.       - О да, ты можешь, - напевает Иван, отхлёбывая из своей кружки чая.       Байльшмидт не припомнит точного момента, когда все окружающие его люди стали такими занудными и душными кретинами, не готовыми считаться с мнением друг друга. Возможно, это произошло вследствие выгорания от слишком долгой жизни, от перепробованных - и не раз - удовольствий, которые давно осточертели своим вкусом, всевозможных развлечений, не трогающих ни одну струну души. Душа, да? Разве у них, персонификаций, есть что-то такое? У животных нет души, а у животных в человечьей шкуре - тем более.       Возможно - это старческое слабоумие. Артур вот, например, хорошо под это понятие подходил.       - И мне ничего за это не будет, - хмуро проговаривает Гилберт, не отрываясь от разглядывания водной поверхности чая.       Людвиг как-то попросил старшего брата передать «на подпись» лично Артуру и никак иначе. Гилберт возмутился: он, мол, не посыльный, и все жизненно важные бумажки можно было давно перевести в электронный вид и отправить по почте. Огородить себя от совершенно бессмысленной встречи со старым упрямым болваном, не мучить ни себя, ни свои нервы. Людвиг посмотрел на Гилберта тяжёлым взглядом, обрушив на него ледники Антарктиды, и тот этого взгляда выдержать не смог. В конце концов, ему делать было нечего, но он прикрыл это скукой.       Тогда Гилберт понятия не имел, что ему понадобится терпения куда больше, чем есть в запасах Брагинского.       Байльшмидт стойко выносит первые полчаса встречи с Артуром. Вопросы, вопросы, вопросы - немец вынужден разжёвывать ему каждую строчку, каждую чёртову букву. В какой-то момент Гилберт сомневается в том, что англичанин ни черта не смыслит, но нет: пара фраз и правда ставят его в тупик. Кёркленд сделал из себя параноика-одиночку сам, виноват в этом тоже он один, но по итогу страдает Гилберт, вынужденный вдаваться в не имеющие значимости подробности. Может, Альфред и Мэттью также едва переносят бред своего старшего братца, может даже Франциск и Антонио - на них Гилберту, в общем-то, плевать с высокой колокольни. Он почти молит англичанина о том, чтобы тот просто поставил две галочки тут и там и вернул ему документы.       Но тот упорно отнекивается, заявляя, что не будет подписывать то, чего не знает.       Гилберт проводит ладонью по волосам ото лба до затылка, смотрит на Кёркленда во все глаза. Гилберт готов расписаться за него его же кровью.       «Ты реально такой тупоголовый? Это только вблизи? А издалека выглядишь умным.»       - Не будет, - с улыбкой кивает Брагинский. - Но всё же не стоит.       В этот раз действительно не стоит.       Иван почти соответствует всем требованиям и критериям, которые Гилберт посчитал тем жизненно необходимым минимумом, что должен быть взращён в любой достойной личности. Он не задаёт идиотских вопросов, не кричит, выливая бушующие внутри эмоции на собеседника, не требует к себе особого внимания и обращения, как с римским императором, только потому, что вот он такой красивый и хороший в этом мире уродился. Брагинский не треплет нервы ни себе, ни другим, сразу уходит, если дело пахнет скандалом или выяснением отношений; он вообще конфликтов старается избегать. Пусть он спотыкается, пусть ошибается и где-то вставляет слово невпопад - Гилберта это не раздражает. Иван не ноет и не жалуется на свою «горькую и несчастную» судьбу, Иван не спеша курит на балконе и размышляет о жизни вслух в таком ключе, в каком она есть, не хуже и не лучше, - и этим вызывает невольное уважение Гилберта.       Или страх пытающегося сблизиться с ним Франциска. Каков тупица.       Наталья соответствует всем требованиям. Она идеальна.       Гилберт не терпит оспаривания своих знаний или авторитета, когда Людвиг ставит их под сомнение. Это всё равно что окатить старшего брата ледяной водой и выставить на посмешище. Его слово железно, а действие всегда, непременно всегда имеет смысл: только дурак будет растрачивать себя на бессмыслицу. Поэтому он так оскорбляется, вспыхивает, как спичка, указывает Людвигу его место. Пусть даже и не он главный.       Это происходит не чаще трёх раз в год, но память Гилберта услужливо откладывает всех их в отдельный специально выделенный ящик под названием «Аргументы для предстоящего спора».       От кого Байльшмидт абсолютно точно не намерен выслушивать какого-либо рода претензии, так это от Феликса. Он что-то канючит, мямлит, косится на Ивана, злится, кажется, снова смотрит Гилберту в глаза. Имеет наглость смотреть Гилберту в глаза, имея при себе несбыточные, начисто лишённые здравого смысла в нынешнем веке амбиции. Глупые амбиции - глупому человеку. Феликс, видя крайне критически настроенного по отношению к себе Байльшмидта, начинает следить за языком и спрашивает с осторожностью, почему тот опустился до того, чтобы болтаться с этим моральным уродом, с этим Брагинским.       «А с кем мне ещё болтаться? С тобой, что ли?» - мрачно думает Гилберт. Если скажет вслух, то с вероятностью в сто процентов размажет нахальную морду поляка по асфальту.       Иван курит на балконе, что открывает вид из конференц-зала на бессонный ночной Мадрид. Он любуется горящими в густой темноте фонарями, возвращаться не спешит: не было необходимости. Брагинский сидит на аккуратном железном стуле и стряхивает пепел на пол, ни о чём конкретно не думая, как вдруг перед глазами мелькают руки и смыкаются на его шее.       - Тебе так нравится висеть на моей шее? - Спрашивает Иван с тихим смехом.       Гилберт сжимает пальцы на своих локтях, крепче сдавливает в своих грозных объятиях.       - Я сейчас реально кого-нибудь прибью.       Иван по-дружески делится сигаретой, и не то чтобы Гилберт был заядлым курильщиком. Но с зажатой в пальцах сигаретой он, подставляющий лицо холодному воздуху ночи в одном из самых прекрасных городов планеты, чувствует себя хозяином этого мира.       Я всё ещё здесь.       Гилберт расстёгивает пуговицу пиджака и поправляет галстук.       Я жив.       Его карминово-кровавые глаза горят опаляющим пламенем презрения к тому, что ему неугодно.       И я собираюсь жить вечно.