Бессмертный грех

      «Гнев есть зверообразная страсть по расположению духа, способная часто повторяться, жестокая и непреклонная по силе, служащая причиною убийств, союзница несчастия, пособница вреда и бесчестия.» Аристотель

      Треск, мелкие осколки впиваются прямо в пальцы. Это была семьдесят четвёртая по счёту ручка, которую он сломал. Людвиг загипнотизированным взглядом смотрит на то, как по его ладони скромно бегут струйки крови, огибают запястье и капают на свеженапечатанный текст документа, который подписать и отправить второй стороне сделки нужно было как можно скорее. Однако Байльшмидт не в силах пошевелиться, он даже дышать перестал в эту минуту: чем больше становились пятна на бумаге, тем яснее он понимал, что это охлаждает клокочущий гнев внутри его души.       В последнее время в его голове вспыхивали странные и кошмарные образы, хотя, возможно, это началось гораздо раньше, но осознанно он следил за ними не так давно.       Иногда (всегда) Артур говорит полную чепуху, изо рта у него нескончаемым потоком льётся желчь, от которой воняет ложью, интригами и грязными сплетнями, он машет руками и клянёт всё на свете. Кёркленд тычет пальцами в строчки договора, бьёт кулаком по столу и требует от Людвига невозможного, того, на что он повлиять не может и на что его небольшая власть не распространяется. За Артуром было бы интересно наблюдать, будь он маленьким беснующимся зверьком на своём месте в клетке размером два на два, и Байльшмидт мерит его грузным взглядом из-под нахмуренных бровей. Немец терпелив достаточно для того, чтобы вынести обливание себя отборнейшими помоями, но не для того, чтобы слушать выводящий из себя омерзительный визг Кёркленда несколько часов подряд. Он ничего не поймёт, нет: даже если Людвиг мягко намекнёт, даже если скажет прямо, крикнет и пригрозит. Подобная вседозволенность подогревает в нём раздражение и негодование, он не мог понять, чего добивался этот надменный павлин. Хотел вызвать в молчащем немце, едва сдерживающем растущее внутри бешенство, чувство вины за всё на свете и развести на эмоции?       Почему он должен страдать до конца своей жизни, оступившись лишь однажды?       Решение пришло быстро и неожиданно. Мысль мелькнула на долю секунды, но Людвиг успел за неё зацепиться. Нужно встать, наклониться вперёд, всего лишь схватить англичашку за голову и свернуть ему шею. Это так просто, что даже смешно, и тогда в офисе немца снова будет править тишина, а воздух будет сотрясаться только от его собственного дыхания. Пока Артур фонтанировал совершенно абсурдными предложениями и покушался на внутренний покой Людвига, последний не меньше двадцати раз мысленно разбил ему голову о стену, сломал руки и ноги, выпускал его кишки наружу. Людвиг не испугался своих мыслей от слова совсем: напротив, весь исходящий от Артура бред стал легко перевариваемым.       Этот приём Людвиг начал использовать всё чаще и чаще.       Людвиг не выносит Геракла на дух, не терпит его лености и безвольного равнодушного лица. Геракл монотонно говорит о своих долгах, о том, как трудно ему разобраться с ними, потому что с туристическим бизнесом нынче проблемы, а Байльшмидт разбивает его голову о стену. Процесс становится всё живописнее и красочнее, ум Людвига уже может вырисовывать мелкие детали благодаря тому, что его хозяин представляет это раз за разом, раз за разом. Привычка формируется независимо от Людвига, можно сказать, он этому способствует: Геракл бубнит что-то нечленораздельное, сидя напротив, и немец, надевая маску серьёзности и вовлечённости, хладнокровно избивает лентяя до хруста костей.       Феликс жить не может без двусмысленностей и колких фраз, которые вращаются исключительно вокруг секса. Он в лоб спрашивает Людвига, как это, трахать Франциска, и немец не выдаёт своей безумной злости ни одним движением мускула на лице. Вежливо делает замечание поляку, что подобные вопросы он ни с кем обсуждать не намерен, всеми силами давит на ту часть фразы, которая это провозглашает. Однако Феликс с мерзкой ухмылкой продолжает гнуть свою линию и настаивать на подробностях, поскольку до него дошли такие-то слухи... И Людвиг задумывается: зачем там Феликсу голова? Он ей не думает, прежде чем что-то сказать, о его не несущих интеллектуальной нагрузки действиях говорить вовсе не стоит. Был бы под рукой меч или кинжал, Байльшмидт засунул бы его в глотку наглеца по самую рукоятку. И он делает это.       Вся жестокость, конечно, не находит воплощения в реальности и остаётся в больном мозгу Людвига. Но она протягивает свои липкие щупальца к его повседневной жизни, потому что немца доводит до края абсолютно всё: начиная от случайно наступившего на его ботинок мужчины в транспорте, которому Людвиг ломает колено, и заканчивая неверно истолкованными словами мимо проходившей на улице женщины, с которой он снимает скальп.       Внеплановая конференция выбешивает вместе со всеми её посетителями; в особенности тот, из-за кого она была организована. Иван крутит ручку в пальцах и смотрит внимательно, изучает. Теперь не Людвиг выступает в роли беспристрастного наблюдателя, устраивающего поножовщину в своём воображении, а его самого пристально рассматривают под микроскопом и определённо чего-то ждут. Немца вдруг прошибает холодный пот, и весь он становится одним большим куском гусиной кожи. Ему на миг показалось, что Иван Брагинский залез в его голову, выпотрошил каждую смертоносную мысль, аккуратно разложив её по составляющим, и вот-вот покажет окружающим, какой Людвиг на самом деле ненормальный психопат.       «Удобно ли тебе в моей шкуре?»       Однако Иван чуть наклоняет голову вправо, дёргает уголком губ и беззаботно улыбается. Он молчит, молчит упорно и надевает улыбку глупого ребёнка, чем только сильнее нервирует Байльшмидта. Скажет? Не скажет? Людвиг колеблется минуту, пять, десять. Он не может оторвать от Ивана полных ужаса глаз. Может, пока не стало слишком поздно, взять небольшие щипцы и вырвать ему язык? А если напишет? Сломать пальцы и отрезать руки, попробует указать жестом или взглядом - уби...       Здесь нужно остановиться. Иван Брагинский читает его так же легко, как взрослый читает книгу для первоклассника: вот его улыбка перестаёт быть добродушной, волосы спадают на горящие аметистовым пламенем глаза, создавая угрожающую тень на всём его лице, а улыбка становится режущим оскалом. Он чуть заметно поворачивает голову в одну сторону, другую, откидывает с глаз мешающую чёлку. Он прежний, и его предупреждение отрезвляет Людвига лучше ведра ледяной воды или купания в замёрзшем озере зимой.       «Не стоит.»       На целую неделю сносящий голову гнев в венах Людвига заменяется холодным спокойствием, однако утром восьмого дня на него накатывает с удвоенной силой, и причиной этому - звонок Франциска. Все сроки сдачи финансовых отчётов вдруг загорелись ярким огнём, Феликс снова потребовал новый заём, Эржбет работать «с идиотами, которые снова проворонили все даты» отказалась наотрез, а Гилберт в принципе на все проблемы персонификаций положил большой и толстый. Официально он не существует, из чего следует, руководствуясь его логикой, что и обязанностей для него быть в природе не может. Пока он пьёт пиво в баре, спит до обеда и трещит по телефону без умолку, Людвиг пашет с семи до двенадцати и срывается на всех подряд. Он разбрасывает бумаги, роняет всю канцелярию на пол, давит на ручку с такой силой, что на столе остаются следы написанных букв. Он пробует закурить сигареты, которые всегда носит с собой как раз на случай срыва, но они ему не помогают. Людвиг курит и печатает соглашения, Людвиг мешает пепел со скрепками, сломанными карандашами, Людвиг доходит до крайней точки кипения к концу рабочего дня. Он хлопает дверью, ломает турникет у выхода, без конца матерится и проклинает всех, кого знает. «Проклятия» эти имеют соответствующее воплощение в его мыслях.       Нужно было выпустить пар прямо сейчас, и прогулка до дома могла бы поспособствовать его умиротворению. Если бы только домогавшийся до одиночек ночной грабитель предвидел, на что он шёл...       Но он не понимал этого, как и не знал одного: это не Людвигу не следовало заходить в плохо освещаемый переулок, а ему одному не следовало ждать Людвига в этом самом переулке.       Раз! Два, пять, девять!.. С каждым новым ударом Людвига лицо неудавшегося вора теряет свои человеческие очертания, ярость и гнев находят свой естественный выход. Ещё сколько-то ударов - содранная с мясом кожа вокруг его головы валяется кровавыми ошмётками, сам он едва способен дышать. Руки Людвига по локоть в крови, но в них ещё достаточно гнева, чтобы переместиться ниже и задушить в грабителе жизнь. И всё потому, что обжигающая душу остервенелая ярость внутри него бурлила сильнее, чем кричал давно забытый холодный здравый смысл.       Лицо этого человека уже невозможно было узнать, Людвиг поднимается на ним и чувствует себя всемогущим богом. Но это ощущение быстро перебивается реальностью, которая буквально кричала ему в лицо: что теперь будешь делать, псих?       Будь у Людвига чан кислоты, он бы не колебался.       Будь у него ненужная машина, которую затем можно было отправить на металлолом, он бы точно знал, что делать.       Людвиг берёт остывающее тело за ногу и тащит до мусорного бака, благо он был недалеко. Он ничего не чувствует.       Дома его руки слегка дрожат, в голове - беспроглядная тьма, он выпивает две бутылки виски, но прежде тщательно отмывается от крови и сжигает одежду в камине. Байльшмидт долго сидит на расправленной постели, смотрит в одну точку под подоконником и думает о чём-то... А о чём он, собственно говоря, думает?       Через несколько минут или часов его пустой взгляд находит часы на прикроватной тумбе, и он ложится спать с мыслью, что утром ему нужно рано вставать.       День идёт своим чередом, ничего в Людвиге не говорит о случившемся прошедшей ночью. Перчатки хорошо скрывают стёртые костяшки, и сам он улыбается своим работникам, говорит и трудится так, словно не он вчера убил человека, а кто-то другой.       Да, это точно был кто-то другой. Людвиг не мог совершить подобного: он спокоен и рационален достаточно, чтобы контролировать свои эмоции - и он верит в это. Только секретарша вскользь упоминает о ночном инциденте, в ужасе качает головой, но в следующую секунду её мысли уже слишком далеко от этого события. Людвиг даже не успевает покивать, выражая согласие.       - Это срочно, Людвиг! - Раздражающий голос девушки, которая работает с ним, раздаётся прямо над его ухом и переходит в поросячий визг. - Почему ты не переделал ни строчки, в которые я внесла исправления? Я тебе что, пустое место, на которое можно переложить свои дела и бездельничать? Так не пойдёт!..       Как хорошо было бы этот рот заткнуть, чем - неважно, но, желательно, - навсегда.       Людвиг искренне клянётся принять её претензии к сведению и приносит свои глубочайшие извинения, говоря, что ему нужно срочно покурить. Девушка смотрит ему в след с осуждением, ворчит и, когда Байльшмидт пропадает из поля видимости, обсуждает своего безответственного начальника с коллегами. Петляя по узким коридорам, Людвиг в этом не сомневается.       Что-то внутри снова загорается. Все круги Ада не могли сравниться с этим.       Оставаясь один на один с тенью от крыши над головой, Людвиг бьёт по стене, дышит по-звериному громко и утробно; он точно знает, что вокруг сейчас ни души, поэтому опасаться нечего. Ему нужно быть осторожным, только и всего.       Его кулак после себя оставляет глубокую вмятину.