× × ×
Мокрое сплетение языков, стекающая по подбородку слюна, крепко держащая затылок рука и прилипшая к телу футболка, потому что слишком жарко, под симфонию одобрительного улюлюканья друзей и знакомых – то, что скрасит тухлый вечер, когда половина присутствующих валяются по углам, допивают остатки спиртного или старательно отсасывают в других комнатах за дозу, чтоб подешевле вышло. Всеми любимая бутылочка не даст заскучать. Недовольное мычание в губы вынуждает неохотно отстраниться с пошлым причмоком, разрывая ниточку слюны. Губы Чимина еще мягче, чем казались, думается Чонгуку, пока он жадно ловит воздух, унимая жжение в легких, а бутылка на полу в центре круга из пьяной молодежи продолжает крутиться. Признаться честно, не любит он эту игру. – Ужасно целуешься, чувак. – смеется полулежащий на Чонгуке Чимин, – Ты меня чуть без языка не оставил. – блондин стирает с уголка чужих губ их общую слюну, поправляет холодные сцепленные в замок руки друга на своем животе и разминает затекшую после длительного поцелуя шею, устраиваясь на чужой груди поудобнее. Чимин не гей, просто целоваться любит. А Чонгук просто гей. Им по шестнадцать, и, кажется, они только-только начали жить. По-настоящему. Вдыхая юность, что на зубах крошится вместе с мятной карамелью, солью по венам течет. Они только начали получать удовольствие от жизни, не думая о том, что будет завтра. У Чимина на лбу написано «я классный, и ты это знаешь», не сползающая надменная ухмылка не портит, а лишь украшает ореховые глаза. Он снова шаманит с волосами, ведь «Я должен был родиться блондином, мне пиздец идет». И это правда. Он пьет больше, чем его желудок может вместить в себя, любит, когда девушки глотают, а если не глотают -- заставляет, принимает так, чтоб вштырило знатно, веселится, ни о чем не думая. Сладкая ложь дорогому человеку – бабушке, которая всегда ждет его дома, вошла в привычку, она лучше, чем правда. В школе часто грозят отчислением, но разочарование в глазах учителей не особо тревожит. Он никогда не претендовал на золотую медаль, а учился на отлично, потому что заставляли. Дома давно не следят за его успеваемостью, всецело доверяя. Чонгуку отчислением грозят почаще. В дрова пьяным или накуренным он домой не возвращается, поэтому Хосоку упрекнуть не за что. Когда каникулы или выходные, он вообще не приходит. Зато брату не мешает, оправдывает себя Чонгук. С Хосоком что-то странное происходит: не пытается поговорить, воду и таблетки от головной боли не оставляет, есть готовит только на себя и даже денег не дает. На Чонгука все равно стало, что ли? Что он есть, что его нет, какая разница? Наверное, устал бороться с подростковым бунтом. Он-то когда успел так измениться? А, он всегда был таким – холодным и отстраненным, с глубокой безразличностью во взгляде. Только на Чонгука это не распространялось, к нему он всегда был открыт и ласков. Сейчас, как к нему, так и он. Взаимная братская любовь. Все честно, все по заслугам. – Хорош гнать, то, как ты его до кислородного голодания отпускать не хотел, говорит об обратном. — передает Чимину банку пива Юнги, хотя, вообще-то, то, что они приняли ранее, закрывшись втроем в туалете с ужасной потрескавшейся и пожелтевшей плиткой, смешивать с пивом нельзя. Будет плохо, и так понятно. Им не привыкать. Особенно Юнги. Он тот, кто первый из этой троицы попугаев-неразлучников сбился с верной дороги, наступая в болото, утащив за собой тонуть сначала Чимина, а вместе с ним и Чонгука. Слезливой истории о его жизни не будет, он родился в великолепной любящей его семье, но не в том месте. Деньги на благополучное существование у них есть, но не на покупку новой квартиры, о которой так грезил семилетний Юнги, моля родителей о переезде или о переводе в другую школу. Одноклассники травили, было дело. То нос у него не такой, то худой как глиста, то на девчонку похож. Продолжалось это до того момента, пока он не встретил Намджуна, ставшего единственным на то время другом и защитником в одном лице. Когда ему одиннадцать стукнуло, а он все продолжал хвостом таскаться за старшим, Киму было уже пятнадцать, и мама попросила его взять мальчика с собой, ему же не сложно. Не сложно, он взял. На вечеринку с кучей алкоголя и дешевого порошка, но взял же. Его попросили – он сделал. А дальше дело за малым. Юнги уже семнадцать, а изменилось не многое. У родителей денег теперь предостаточно и на квартиру, и на другие прелести жизни. А Юнги стал «позором семьи» и на перевоспитание не дался. Связался с плохой компанией, подытожила мама. Только она не знает, что Юнги и есть плохая компания. О переезде он думать не хочет, ему здесь по кайфу. Свои люди рядом, а большего не надо. Бутылочка все вращается, как мир перед глазами от принятой дозы. Замедляется вместе с дыханием каждого игрока. Кажется, даже громкая музыка из колонки на мгновение замолкает, переставая долбить молотом по вискам. Сердце кувыркается, в голове барабанная дробь. Горлышко останавливается напротив того самого Намджуна, что с мутным взглядом, подернутым пеленой мнимого кайфа, расслабленно откинулся на диван позади, а другая сторона бутылки показывает на длинноволосую девушку с тлеющей сигаретой между дрожащих пальцев. Чонгук отворачивается, поджимая губы, и не видит брошенный на него взгляд украдкой. Намджун двигает горлышко бутылки указательным пальцем в сторону. Никто не возражает, подбадривая новую парочку из двух девушек. Чимин хмыкает бесцветно и пихает друга локтем в живот, на котором удобно так расположился. Тот недовольно поворачивается и, сталкиваясь глазами с Кимом, вмиг теряется. Брови изумленно дергаются, когда он видит жарко целующихся полуголых девушек и кивок Намджуна в сторону выхода из комнаты. На балконе воздух морозно-свежий. Приятно. Его так и хочется вдыхать не переставая. Поднимая голову, Чонгук видит звезды на темно-синем, почти черном небе. Серебристая луна необычайно красива, напоминает монету. Но наслаждаться звездной ночью, оперевшись на перила, долго не получается. Пристальный взгляд, если бы мог, наверняка уже прожег бы в нем дыру. Чонгук испускает тяжелый вздох и прикрывает глаза, чтобы выстроить из мыслей логичное предложение, дабы не залепетать напуганным козленком белеберду, и унять волнующееся сердце. Медленно поворачивается всем корпусом к Намджуну. Вкладывая весь свой актерский талант в напускную уверенность, он переступает себя, заглядывая в глаза с отражением тысячи холодных огоньков неба, направленные аккурат в его. Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет. Намджун не подышать свежим воздухом позвал, это ясно, а он не готов к разговору от слова «совсем». – Просто забудь все, что было вчера, окей? – хрипло начинает чуть осмелевший Чонгук, уводя взгляд. Дров в костер подкидывают темные алые пятна на смуглой шее Намджуна, укусы на чонгуковой и боль ниже поясницы. Находиться рядом с Намджуном становится все сложнее с каждой секундой, растянувшейся в минуты. За то время в тишине Чонгук успел пожалеть о своем рождении и о попытке суицида в пятнадцать, потому что тот получился крайне неудачным, и он остался жив. К сожалению. Как они познакомились, он не помнит. Скорее всего Юнги познакомил в каком-нибудь клубе, обязательно сказав при этом, что Намджун хороший, Намджун красивый, Намджун самый лучший. И вообще он чертов бог. Чонгук согласен. Намджун хороший. Он клеит ему пластыри вместо Хосока, и не с какими-то цыплятками-цветочками, а с железным человеком; конфеты не дает, «проснешься со звездами на лбу, сладкий»; называет сладким и разрешает остаться у него, ведь пьяным домой нельзя, там злой и страшный Хосок; когда пьяный Чонгук звонит из участка и просит внести в последний раз залог за него, Чимина и Юнги, Ким всегда приходит на помощь. Чонгук не помнит, как они начали общаться, но ярко помнит, как почувствовал то, что люди называют бабочками в животе, глядя на него. Намджун умный, думает Чонгук. Он хороший, правда. У него большие планы на жизнь, но сейчас он о них не думает. Он танцует до боли во всем теле, будто завтра больше не почувствует ног. Смеется до последней капли кислорода в легких. Курит так много, что можно подумать скоро сляжет с раком легких. Разгоняется на байке до такой скорости, от которой голова кружится, словно это новый метод суицида, ведь если умирать, то красиво. Трахает так, будто после станет импотентом. И ему не нужны отношения, не нужна семья. Он еще молод для этого дерьма. Чонгук это понимает, но сердцу не прикажешь. Или как там говорят? Чонгук глупый, думает Намджун, прокручивая моменты недавней ночи. Он помнит запах Чонгука, его стоны сквозь слезы, ведь плохо подготовили к проникновению, свои руки на крепких бедрах и прогибающееся до хруста позвонков худощавое тело на нем, под ним, на столе, на полу, на кресле, в-е-з-д-е. Помнит так хорошо, что становится страшно. Страшно от признания мальчика в чувствах, когда они рассматривали потолок на полу задымленной кимовской съемной квартиры. Будто он сам ничего не понял. Избегал, игнорировал, переводил все в шутку, но замечал и видел все, что творится в пустой башке, забитой совершенно не тем, чем нужно. Чонгук для него – открытая книга, где нет интриги и непредсказуемых поворотов. Глупый мальчишка, пребывая в пьяном угаре, после признания в глубокой любви, полез целоваться, руками под футболку чужую, седлая бедра. Трудно не воспользоваться жаждущим, разгоряченным телом в руках, готовым на все ради тебя. Мудак, ну да, а что? Намджун далеко не бог, но и ночной кошмар из него делать не надо. В душе он все же желает Чону только счастья, которого дать не сможет. Но в глазах этих столько любви и щенячьей преданности, что колит под ребрами, когда он липнет с бесконечным потоком «хен-хен-хен». – Хен, я- Широко раскрытыми глазами он шокировано глядит в закрытые, совсем близкие. Его затыкают поцелуем, не дают продолжить и выбивают разом весь воздух, словно ударом под дых. Намджун не ждет, когда пройдет ступор, напористо целует, пробираясь языком в приоткрытый рот. Вжимает в себя, крепко держа за талию и оттягивая смоляные волосы до легкой боли, растворяя опору под ногами. Чонгук жмурится и, цепляясь за широкие плечи, встает на носки. Из-за разницы в росте шея начинает болеть, а раз он чувствует боль, значит это не сон и не галлюцинации. Чонгук мычит, слабо бьет Намджуна по груди, и он позволяет отстраниться. Дыша загнанным зверьком, порозовевший щеками Чонгук утирает распухшие алые губы и пятится на два шага назад, слезящимися глазами выбивая под веками образ старшего. Такой красивый, в неизменных спортивных штанах и белой майке-борцовке с неотстиравшимися пятнами крови кое-где. – Что ты чувствуешь? – тихо спрашивает Чонгук. Минуту ждет, две. Ответ все не приходит. Сердце, туго затянутое ребрами, выдалбливает пробоины в корабле надежды, что внутри по волнам эмоций беспокойно качается, а Ким все молчит. Чонгук глаз не отводит, упрямо смотрит в его, надеясь отыскать что-то знакомое, но видит лишь черноту зрачков размером с блюдца, и, кажется, идет ко дну. – Я так много чувствую, хен, почему ты молчишь? Я не прошу от тебя любви, клятвы на верность или чего-то такого, ведь знаю...– нервно облизывает нижнюю губу, не боясь обветрить, и теребит выбившуюся нитку из шва темной кофты Чимина, которую тот дал ему, чтобы не замерз. – знаю, что тебе это не нужно. – Намджун молчит, наклонив голову к плечу. – Просто... не отталкивай меня? – Ты пожалеешь об этом, сладость моя. – совсем не угрожает, нежно проводя по его лицу, убирая прядь волос со лба. -- Возможно.× × ×
На землю опускается кромешная ночь. Цикады начинают петь, трасса пустеет, фонари зажигаются, освещая дорогу. Педаль до упора в пол, автомобиль разгоняется до ста пятидесяти на спидометре. Салон наполнен едким сладковатым дымом и обжигающим щеки ветром, панель горит лиловой подсветкой, отбрасывая розоватые лучи на зеркальные поверхности, а выкрученная на максимум магнитола заглушает голоса трех парней. Юнги выруливает на угнанной у отца тачке на соседнюю полосу, где машин поменьше, с легкой полуулыбкой наблюдая за стрелкой, плавно перевалившей за двести. Воздух накаляется, дыхание сбивается с нормы, в глазах безумный огонь. По венам растекается адреналин, тот же наркотик, только послабее будет, от него не кроет сильно, но нездоровый блеск в глазах появляется. Уши заложило, но отчетливо слышно, как сердцебиение сливается с ревом мотора в приятную душе симфонию. Высотные серые здания, фонари, что слились в одну светящуюся полосу, и свет фар кажутся абстракцией. Поток нескончаемых эмоций неумолимо превращается в неконтролируемую бурю, накрывающую с головой и заставляющую всецело отдаться вождению. Крышесносно. Чонгук, сидящий сзади, смотрит вперед, улавливая глазами разрывающуюся темную субстанцию ночи под натиском холодного металла. Юнги, стиснув меж губ тлеющую скрутку, крепко держит руль одной рукой, другой ловит встречный поток воздуха, расслабленно пропусая сквозь пальцы. Чимин на пассажирском кресле рядом наполовину высунулся из окна, щурясь от холодного воздуха, режущего глаза до слез, и во весь голос подпевая льющейся из колонок песне Бейонсе. От его пьяного «крейзи райт нау» Юнги с Чонгуком давно бы рассмеялись, да только мешать не хочется, вечность бы голос его нежный слушать. Как бы друзья не подшучивали с издевкой, поет Чимин действительно красиво, и даже «гэт ми лукин, ик, соу, блять, подожди, не успеваю, райт нау» не портит райской услады для слуха. На часах час ночи, они второй катаются по городу и не думают о том, что утром в школу надо. Зачем думать о том, что будет потом, если сейчас так хорошо? – Я, кажется, мошку проглотил. – громко говорит полностью завалившийся в салон Чимин, прокашливаясь и чувствуя, как в горле кошки скребутся. Голова кружится, болит немного, а нос замерз. Он тянется к прыснувшему в кулак Чонгуку, который, прикуривая, передает ему сигарету. – Чего? – так же громко спрашивает Юнги, выбрасывая искуренный косяк в опущенное окно, перекрикивая музыку и не отрываясь от дороги, чтобы ненароком не пропустить поворот и не отдать Богу душу. – Мошку проглотил! – С кем поговорил? – Мошку, говорю, проглотил! – зажимая зубами сигарету, машет ладонями, изображая крылья, когда Мин коротко смотрит на него. – Мошку, бз-з-з! Закройся, Гук! – а тот смешинки ловит, хрюкая и хватая ртом воздух, не улавливая сути из-за громкой музыки с ветром, гуляющим по кремовому салону, и придумывая свой диалог. – Окошко закрыть? – Бестолочь. – раздраженно закатывает глаза. – Замерз что ли? – Юнги поднимает окна, чуть убавляя музыку. В машине становится значительно тише, не считая по-прежнему громкого Эминема. – Нахуй иди. – откидывается на спинку сиденья и достает из кармана узких джинс телефон, посмотреть время. Блокируя и бросая его экраном вниз на светящуюся панель, делает затяжку и взглядом случайно цепляет зеркало заднего вида, резко подрываясь, заслышав посторонний приглушенный и до боли в запястьях знакомый звук. Убавляя громкость в магнитоле, сглатывает. В зеркале мигают красно-синие огоньки, часто сменяя друг друга, а позади слышится вой сирены. – Тебе за челкой вообще видно что-нибудь? Уши чистишь, Мин, ебаный, Юнги? Гони давай! – Чонгук второй раз за всю жизнь видит глаза друга настолько большими, чувствуя, как паника подступает к горлу комом, и не у него одного. Черный порш набирает скорость, опасно лавируя через редкие машины, пытаясь оторваться от хвоста. Один неверный поворот и аварии не избежать. Сирена все громче, красно-синие огни ближе. Полицейская машина нагоняет, выравниваясь. Колесо к колесу. Черные глаза Юнги в панике бегают по дороге впереди, ища лазейку, куда можно прошмыгнуть, но с одной стороны непроглядный лес, густая черная масса, а с другой обрыв, где внизу тихо водоем шумит. Страх парализовывает, а легавые обгоняют, прижимая к обочине. Он со свистом бьет по тормозам, отчего Чонгук целует сиденье, а Чимин, вовремя пристегнувшись, бодает лобовое стекло. Юнги поправляет зеленую кепку козырьком назад и поворачивается к друзьям, сжимая руль до побеления костяшек. – Нам пиз- Его перебивает полицейский, открывший дверь с водительской стороны. – Приехали, ребятки, конечная. Сами выйдете, аль помочь? – невесело усмехается хорошо знакомый им мужчина, заковывая в наручники добровольно протянутые сложенные вместе руки. С особым энтузиазмом в чужую машину прыгает вздохнувший Чонгук. Во всем есть свои плюсы... Даже в том, что их поймали. Снова. В участке они бывают чаще, чем в школе. Им, опять же, не привыкать. Путь до местного участка много времени не занимает. За то время, что они стояли на светофоре, через который часами ранее неугомонная троица благополучно пролетела на красный свет, Юнги сгрыз все заусенцы, из бессвязной ваты в голове выстраивая логическую цепочку, прикинув, как сильно ему достанется от отца. Чимин и Чонгук выглядят спокойнее, хотя сердце стучит быстрее нормы. Под громкие возмущения Юнги, смешки Чимина и фырканье Чонгука их грубо заталкивают в одну из камер временного содержания в самом конце небольшого офиса, запирая на замок. Ключ летит к неаккуратной стопке документов на столе того самого полицейского, который привез их сюда. Чонгук, приобняв дерганного Юнги за плечи, валится на металлическую койку, утягивая друга за собой. Чимин хватается пальцами рук за холодные железные прутья. Наручники холодят кожу, сползая ниже. Пухлые обветренные губы кривит легкая улыбка, стоит ему встретиться взглядом с красивым угольноволосым мужчиной, появившимся из маленькой комнаты, служащей кухней, с пирожками в контейнере и стаканчиком кофе в руках. – Надо же, Чимин-и. – густые брови взлетают вверх. Сокджин кидает взгляд на сидящих позади Пака парней, подходя ближе. – Что бы вы не натворили, я даже рад тебя видеть. Не придется идти повторно за кофе, чтобы не уснуть. – ставит стаканчик на свой стол рядом и подходит к камере. – Есть что-нибудь? Чимин хитро улыбается, быстро просовывая в протянутую руку несколько радужных пилюль. Сокджин кивает и протягивает ему три пирожка. – Угощайтесь. Чимин охотно принимает теплые пирожки и отдает два друзьям, усаживаясь рядом. Сокджин садится за свой стол, откладывая толстую папку в сторону и отпивая кофе, трет красные от недосыпа глаза. Еще парочка ночных смен, и он поедет крышей окончательно, раз даже на фото семьи, заботливо помещенном в рамку, отставленную в самый угол стола, ему показалось, что жена моргнула. – Джи-и-ин, – облизывает губы слопавший пирожок Чимин и вытягивает перед собой руки, закованные в наручники. – Ну, пожалуйста. Вздыхая и кряхтя, кое-как поднявшись, Сокджин через расстояние между прутьями просовывает руку с ключом, освобождая запястья подростка. Кивком подзывает тут же соскочивших с нагретого места Чонгука и Юнги, повторяя те же махинации. Парни растирают покрасневшие запястья, поблагодарив его. – Кто на этот раз? – возвращается на свое место мужчина. – Шекспир. – улыбается Чимин, сдувая упавшую на глаза светлую прядь. – Сон в летнюю ночь. А я ведь еще рецепт блинчиков дать могу. Пальчики оближите. – Прекрасно. Начинай. Чонгук вздыхает, Юнги на его плече начинает тихо сопеть, а Чимин не дает уснуть полицейским, работающим в ночную смену. Те слушают его внимательно, отгоняя сон, следят за приятной мимикой и восхищаются уникальной памятью мальчишки, как часто говорит Сокджин. Ему искренне жаль Чимина. С его артистичностью, привлекательной внешностью, красивым голосом, блестящей памятью и изворотливостью, есть все шансы пробиться в свет, в высшее общество. Только Чимину это не надо, он не стремится выбиться в люди из этого падшего места. Но это пока он молод, а когда опомнится – будет поздно. – Чонгук, – шипит Юнги, толкая уснувшего друга. Чон поднимает голову, растерянно глядя по сторонам и привыкая к слабому освещению камеры. Фокусируясь на встревоженном лице, разминает затекшую после сна в сидячем положении шею. – Нас отпускают. – поясняет Чимин, стоя у выхода из открытой камеры. – Который час? – трет руками глаза, зевая. – Утро скоро. Шевелись, у нас сегодня контрольная по физике, надо выспаться. – Блять, – тянет Чонгук, лениво труся за Чимином, разминая плечи. Все кости ломит от ночной кутерьмы. – А ты куда? – непонимающе хмурится. Юнги за ними не идет. – А вот товарищ ваш задержится. – объясняет Сокджин. – Эй, давай подождем его.– тянет Чимина за рукав. – Не дури, Чон. – вздыхает Мин, усевшись на стул за столом Сокджина. Стянув кепку задумчиво ерошит бледно-фиолетовые волосы, краска на которых почти вымылась, припоминая все последние грехи, за которые придется сегодня отвечать перед отцом, который с минуты на минуту примчит. – Валим, дурак, она меня трахнет, и так пропусков дохера. – Кто? – Физичка. – дает подзатыльник Гуку, и развернувшись на сто восемьдесят градусов, сжимает кулаки в ободряющем жесте. – Давай, брат. Юнги кивает, поджимая губы. – Спасибо за рецептик, дорогой. – отсалютовал двумя пальцами полицейский. – Не за что, милаш. – подмигивает. – Еще увидимся.