freak

Старые насквозь промокшие ботинки скользят по неасфальтированной «дороге», стараясь не наступить в лужу, но тщетно. Нога соскальзывает, смесь из грязи и воды мерзко хлюпает и фонтаном летит на школьные брюки. Чонгук на своих двоих дрифтует так, как не один гонщик на спорткаре не сможет. Рюкзак над головой не спасает от маленькой шалости природы в виде ливня. Холодный ветер с дождем хлещет по лицу, искажает все вокруг, но Чонгук продолжает бежать, с грациозностью исполняя па-де-де вокруг луж. Лебединое озеро для бедных. Тут куда ни наступи – озеро. А Чонгук? Ну чем не лебедь? Чимин бы не смешно пошутил, что не лебедь, а петух, но Чимина рядом нет. Он дома лежит с температурой, пока великомученик Чонгук, написавший контрольную один, несется в аптеку за жаропонижающим. Просидеть шесть уроков одному, лениво тыкая одноклассницу впереди карандашом, и подхватив острое воспаление хитрости, отправиться досиживать два оставшихся урока в медпункте – настоящая пытка. А с Чимином все по другому. Один прогуливать Чонгук не любит, это скучно и стремно, а с Чимином весело и не страшно, хотя он редко соглашается свалить, если этот урок не химия или математика. Чонгук толкает тяжелую дверь богом забытой аптеки и морщится, вдохнув слишком резкий запах медикаментов. Цепочка вязкой грязи тянется за его ботинками, оставляя отпечаток рельефной подошвы на и без того грязном кафеле. Бабулька у кассы медленно складывает в пакет гору коробочек с лекарствами. Он выдыхает сквозь зубы, холодными пальцами стирает с щеки сбежавшую с волос каплю, а бабушка, обернувшись на него, двигается в сторону, продолжая аккуратно складывать. – Чего тебе? – женщина за кассой ни разу не имеет медицинского образования. Она даже не в халате, вместо него обтягивающая складки жира и обвисшую грудь кофта. И то, что она вылупилась раньше на несколько десятков лет не дает ей права смотреть на Чонгука как на пустое место. – От температуры что-нибудь. – о, как он ненавидит этот окидывающий с головы до ног взгляд! Он сейчас злой как сам пиздец, а снисходительный тон, никак не пытающийся скрыть отвращение, бесит до ужаса. Женщина смотрит на смятую купюру в дрожащей руке, потом в пускающие молнии глаза, и цокая языком, отворачивается к ящикам за спиной, а старушка, подхватив трость, двинулась к выходу, с улыбкой поблагодарив Чонгука, когда тот поднял ее упавший зонт. – Подойдет? – бросает желтую коробочку на пыльную поверхность кассы и кончиками пальцев принимает влажную бумажку небольшой суммы, проверяя на свету на подлинность и нехотя набирая сдачу. Чонгук сует все в карман пиджака, плотнее кутаясь в куртку, и спешит на улицу, где погода только набирает обороты. Ветер утих, а дождь только усилился. До нужного дома совсем ничего. Вот Чонгук завернул за пивной ларек, что два года назад был цветочным магазином, а вот и любимый сгнивший забор, дорогу к которому он может с завязанными глазами найти. Калитка с трудом поддается, зато дверь незаперта. Чонгук аккуратно снимает ботинки и верхнюю одежду с пиджаком, привычно закатывая рукава рубашки и тихо крадясь к комнате Чимина, потому что он наверняка спит, и крупно вздрагивает, нелепо икая от испуга. Незнакомый серый пес внушительных размеров выбежал из комнаты Пака, рыча и как-то совсем не дружелюбно виляя хвостом. Сглотнув, до чертиков напуганный Гук в оцепенении таращится на клыкастого как на восьмое чудо света. Уверовать в Бога много времени не заняло. Молитва за Чимина, которого эта махина могла проглотить не жуя, была услышана. Вон он, паскуда, лежит поперек кровати под одеялом и двумя пледами, спрятавшись в капюшоне худи. На столе стоит четыре кружки с остывшим чаем, лекарства и куча комков из бумажных салфеток. Из-под толстых слоев на кровати доносится чиминов шмыг. К нему бы подойти, дать таблетку запить, но влажный нос, упирающийся куда-то в поясницу, задирая рубашку и щекоча тяжелым дыханием, не дает сдвинуться с места. Чонгук, прежде глотающий немой крик, теперь совсем не немо пищит на ультразвуке, грозясь мешком свалиться без сознания, если собакен за спиной еще раз оближет его позвонки. Старательно свернутый кокон на кровати дергается, и румяный Чимин хмуро трет кулачками глаза, сладко причмокнув. Уже в следующую секунду от сладости сонного воробушка не остается и следа, а блестящие глаза от выступивших из-за простуды слез недовольно сверкают из-под капюшона. – Чонгук прекрати орать. – хрипло просит он и трет горячий лоб. – Чимин, у-убери его... – а у Чонгука слезы навернулись не от простуды. – Не говори так громко, иначе разозлишь его. Лучше не двигайся. И не дыши. Вмиг изменившись в лице, Чимин приглаживает волосы и ползет на край кровати, ближе к бледному Чонгуку. Тот в самом деле дышать перестал, а по щеке слеза катится, пока пес настойчиво тычется в его ягодицы, хлестко смачивая языком мокрую от дождя ткань. Пак ловит бегающий от угла к углу растерянный взгляд и больше не сдерживается, начиная громко смеяться. Взвизгнувший Чонгук прыгает на кровать, едва не навернувшись на пустой банке от энергетика, пиная смеющегося блондина и крепко обвивая его руками. – Он укусил меня! Чудище лохматое! Убери его, убери-и-и, Чимин! – кричит он, часто заикаясь и шмыгая носом. – Тише, Чонгук, успокойся. Он не кусается, ты просто ему понравился. – на серой худи расползается темное пятно от слез, отчего Чимин дергает плечом, чувствуя легкий укол вины, зная, как Чон боится собак. – Не реви, пожалуйста, он не тронет тебя. Это шутка, Чонгуки. – отпихивает тяжелую тушу друга, влажную и холодную. – Блять, пусти меня, задушишь. Ты заразишься сейчас, отпускай говорю. – Еблан, мне кажется, я поседел, откуда у тебя это? – Чонгук бьет ложечкой по стенкам кружки, растворяя сахар в чае, интонацией выделяет последнее слово, презрительно зыркнув на собакена. – Эй, чмо блохастое, съебись от моей куртки. Не ложись на нее! – Ложись-ложись, и яйца ему откуси, Рокки, сучка тебя отшила. Любовь зла, что поделать, полюбишь и козла этого. – дергано жмет плечами Чимин, постукивая пальцами по кухонному столу, подстраиваясь под ритм бьющего по стеклу дождя, что тупой болью отзывается в голове. А по прогнозу передавали облачность. Без дождя. Очередной пиздеж. От одной мысли о том, что придется когда-то выйти на улицу по телу бежит дрожь. За окном темно, холодно, сыро и пахнет гнилыми листьями и мокрой псиной, давящей на мозг. Зато благодаря ему там на одну мокрую псину меньше. – Рокки? – поднимает глаза брюнет и матерится, вспомнив о пачке сигарет в кармане брюк, уже жалея, что отказался от предложенной Чимином сухой одежды. Заботливо вытаскивает сигарету за сигаретой, раскладывая на столе, оставляя сохнуть, и тянется к подоконнику за сигаретами Чимина. – Для тебя Рокфор. – Сыр что ли? Откуда он у тебя? – выдыхает вверх дым, сглатывает и смотрит на окно. – Можно? – Пак кивает, а Чонгук открывает форточку, потому что несмотря на ноябрь душно. – А ты только о еде. Мышь из мультика. Кстати о еде, у тебя есть че пожевать? Засуетился Чимин и быстро сориентировался, притащив чонгуков рюкзак. С головой залезая в него, мурлычет что-то под нос, и прикусив кончик языка, ищет что-нибудь съестное, громко шурша обертками от конфет. – А то, ты знаешь, кроме чая и забытых в холодильнике макарон с сыром, сковороду из-под которых мне очень не хочется отмывать, у меня ничего нет. Ни еды, ни денег. Последние потратил на бабушку, фрукты там всякие ей купил. Полгорода оббежал в поисках ее любимого сока. Не нашел. Хотел к ней сегодня сходить, а тут хуйня эта с соплями. – жалуется он, а Чонгук не до конца разбирает его приглушенный голос, с болью вздыхая. Он не жадный, особенно для близких. Но если назовет себя щедрым, то нагло соврет. Дружба дружбой, а припасенный шоколадный батончик он хотел сожрать в одиночку. – Я схожу к ней завтра, не парься. Откуда у тебя пес? – вторит Чон и чешет влажный затылок, выискивая взглядом скрывшегося во мраке коридора лохматого. – Две трети твоих вещей загрязняют фантики. Это не есть хорошо, мой мальчик. – тычет в Чонгука тем самым батончиком, на что тот закатывает глаза и серпает малиновый чай. Чимин прижимает колени к груди, чувствуя сквозящий по ногам холодный воздух. Сквозит. В спальне бабушки открыто окно, через которое в комнату затекают капли дождя, но ему так похуй, если честно. Укутываясь в мягкий плед, в двух местах погрызанный молью, он расположился на стуле напротив Чона, поближе к обогревателю, довольный находкой во внутреннем кармане чужого пиджака. Чим полностью удовлетворен собой, что додумался пошарить еще в карманах куртки и пиджака, разумеется с разрешением хозяина. – Чимин, где ты взял это животное? – с четкой расстановкой после каждого слова, преграждая пути к бегству от темы, вперившись взглядом в глаза друга. Чонгук пальцем стряхивает натлевший пепел в кружку с недопитым чаем, вновь затягиваясь. – Хорошо вчера затусили... Чимин будто и не чувствует цепкий взгляд, отводя свой к потолку и тихо чихая. О лампочку под потолком, освещающую кухню противным желтым светом, бьется грудью непонятно откуда взявшийся мотылек. Серый, ну совсем не красивый, но есть что-то в нем такое, из-за чего хочется снова и снова возвращаться взглядом к нему. – Юнги вообще под домашний арест посадили. Мы и покруче куролесили, а тут за маленькую шалость... Юнги говорит, отец сказал, что терпение у него лопнуло. Колючи от тачки теперь прятать будет. – Здоровья погибшим, но не уходи от темы, как от отношений. – К черту отношения, Чонгук. – Чимин! – Ну что, блять, ты хочешь услышать?! На улице сегодня ночью подобрал. Я из ментовки шел, а он за мной побежал. Жалко его стало, глаза такие... умные. – Тебе самому жрать нечего, ты чем его собрался кормить? За ним же еще ухаживать надо. А если он больной? – Ага, спидозный, не заразись смотри. Пусть мышей ловит. У меня в холодильнике один висит. – Не смешно нихуя. Эй, блохастик, иди ко мне, зверек. Его может того? Искупать? –садится на корточки и осторожно тянет руку к шее с кусочками грязи и брезгливо одергивает, замычав. –Слюнявый. – проводит рукой по брюкам, вытирая. – Такой и загрызть может, не боишься? –опасливо смотрит на клыки в открытой пасти, из которой пес выкатил длиннющий язык. – Ну и мотня. – Я кроме физички ничего не боюсь. – хмыкает Чимин и дважды громко чихает. Чонгук вздыхает. – А когда бабушка вернется, что ты ей скажешь? – относит кружку в раковину, ополаскивая. Чонгук морщится от мерзкой дрожи, пробежавшей по спине от холодной воды, и вытирая руки о полотенце, поворачивается к Чимину, сталкиваясь с щенячьим взглядом. Чимин умеет, не раз прокатывало. – Чего ты на меня смотришь? М? – складывает на груди руки и возмущенно ведет бровью. – Нет, Чимин, даже не думай. Домой его не поведу. Меня Хосок убьет. – Помнится, когда мы тебе септум прокалывали, татухи били и летними ночами бухали как черти, ты говорил тоже самое. Хосок твой ничего не сделал. А слова не действия. – шипит Чим, а Чонгук слышит сквозящие в голосе боль и обиду, которые тот скрыть хочет. – Не выгоню я его. И тебе не отдам. Никому не отдам. – отбросив плед под ноги, гладит сидящего рядом Рокфора. – Я теперь его человек, он сам меня выбрал. Как могу я разбить ему сердце? Чонгук до боли закатывает глаза. И хмурится, когда друг тяжело вздыхает, кусая щеку изнутри. – Температуру давно мерил? Все нормас? – забеспокоился он. Дерганность Чимина он заметил с самого начала, но не предал значения. – Ммм... У тебя есть порошок? Чонгук сомневается, стоит ли смешивать с лекарствами... – Все нормально будет. – шепчет Чимин, облизывая губы. Чонгук видит солнце. Большое, мягкое и теплое, подозрительно напоминающее чей-то волосатый живот. Не важно, что на часах давно ночь, он зарывается в это урчащее от удовольствия солнце лицом, прячась от громкого тиканья часов. – Если не веришь мне, спроси у ученых. – ворчит рассерженный Чимин. Ему кажется, что толстокожий Чонгук ему не верит. – Размер стопы влияет на карму, понимаешь ты или нет? Вли-я-ет. Вот, ща, погоди, я покажу... – агрессивно пыхтит, выбираясь из кокона пледа и пытаясь поднять ногу как можно выше, стягивая пушистый носок с кошачьими мордочками, чтобы показать Чонгуку свою карму. – Ой, а я падаю... – пугается и цепляется за свою футболку на Чонгуке, чувствуя, как сила притяжения тянет его вниз. – Куда? – равнодушный к драме друга Чонгук падает вместе с ним. Сбивая недопитую бутылку пива и ударяясь локтем о ножку стола, болезненно стонет, а через секунду замечает перед собой слабые очертания чужой пятки. – Видишь? Чонгук, если честно, в полумраке комнаты видит только зеленого зайца, что скачет у Чимина на голове, но не его карму. Хочется пить и прыгать. А еще говорить, говорить, говорить. И заткнуть тикающие на столе часы. Все мутное, нереальное какое-то, и кажется, что Рокфор вдруг стал милым розовым бегемотиком, будто его вовсе нет. Ни пса, ни Чимина. У Чонгука психическое расстройство? Или он уже мертв? Задумавшись о скоротечности жизни, стало так грустно, что Чонгук пустил прозрачную слезу, опуская голову Чимину на колени. Тот несколько раз сухо облизывает губы. Сохнет весь рот и глотка, будто там ебаная Сахара. Блондин редко покачивается, не в силах поймать равновесие, запускает пальцы в теплые каштановые волосы и с умным видом хочет доказать, что гороскоп на самом деле напрямую связан с Богом. – Тошнит пиздец. – бубнит Чонгук в руку, закрывая глаза, чтобы не видеть бешеную карусель, которую устроило темное пятно люстры над ними. – Ты посмотри на звезды, легче станет. – он голову откидывает назад на кровать, Чонгуку в глаза смотрит. В приглушенном свете ночника не увидеть ничего, но одновременно можно увидеть все. На небе звезд не видно, они их в глазах друг у друга ловят вместе с новой порцией кайфа от порошка. Чимин вдыхает половину, другую Чонгуку в рот сыпет. Тот взгляд скользкий, неосознанный, но чертовски пронзительный, а оттого пиздецки пугающий, не отводит. – Ты ярче всех блядских звезд в этом мире. Тебе когда-нибудь говорили это? Чимин слабо качает головой. – Ты единственный. Чимину неуютно под этим расфокусированным взглядом, поэтому он еще никогда не был так рад зазвонившему телефону. Чонгук читает имя Юнги на побитом дисплее и возвращает взгляд к блестящим от дозы глазам с большими зрачками. – Не бери. – приказывает он. – Что? – Мы же друзья? Заторможенный кивок. – Тогда не бери. Чимин откладывает телефон, не отводя удивленного взгляда. Что за вопрос? Они вместе с первого класса, но иногда кажется, что еще с прошлой жизни. И до и после реинкарнации они были рядом, связанные невидимой теплой нитью. Невозможно чувствовать кого-то так, как чувствуют они друг друга, будто всю жизнь прошли вместе. Может и так. Через весь тот фатальный пиздец, что они прошли и в котором крутятся до сих пор, как заведенная ребенком юла, спасаясь лишь одной фразой: «Я терплю и ты терпи». Такой ужасной, но такой нужной порой, когда чувствуешь, что еще чуть-чуть и все. И сорвешься. Сорвешься, высказав конченной училке все, что копилось так долго. Сорвешься, прямо на уроке в мясо искромсав ебало надоедливого мудака-одноклассника, что быдло полное с шутками про письки, а еще котенка пнул. Сорвешься, наорав в ответ, а не проглотишь все как обычно. Или вниз с крыши? Чимин любит Чонгука самой сильной братской любовью, на которую только способен. Ведь невозможно чувствовать кого-то так до хрипоты в голосе, боли в груди, сломленной души отчаянно. У Чонгука кровный брат есть, а у Чимина нет, поэтому в свое время он сделал все, чтобы только заменить Чонгуку Хосока. Чтобы Чонгук был с ним рядом. Смеялся от его шуток и стрелял только его сиги. – А когда я буду счастлив, ты будешь рядом? – Чонгук не хочет признавать, что уже давно под коркой чувствует, как они распадаются. С появлением Юнги их отношения изменились. Может, они просто выросли? – В жизни каждого человека происходит момент, когда пора оставить прошлое в прошлом. И людей, с которыми ты пережил этот короткий, а может не очень путь – тоже. – С нами этого не произойдет. – переплетает свои горячие, возможно от температуры, пальцы с холодными узловатыми. Как-то отвратно от всей ситуации становится, и даже чуточку больно. -- Чтобы ты не натворил, в независимости от того, прав ты или нет, я всегда буду на твоей стороне. Помни об этом, и, пожалуйста, не сомневайся... Ведь они самые-самые лучшие друзья. А лучшие друзья не предают. Да? Чонгук хмыкает и отворачивается в темноту, сжимая мягкую ладонь. Он чувствует как друга потряхивает. Наркотик не отпускает, а от резкого порыва ветра незакрытое до конца окно с грохотом распахивается. Чимин вздрагивает, а Чонгука хохот истерический пробирает. Рокфор навострил уши. К двенадцати часам он домой уходит. По-прежнему мутит, а ноги заплетаются, попадая в лужи. Улицу освещают несколько фонарей, искрясь на мокром асфальте и помогая не наступить на банановую кожуру, осколки или открытый люк, но все равно темно. Где-то высоко звезды мерцают. За свинцовыми облаками не видно, как и луны, но ничего не мешает их представить. Чонгук сильно зажмуривается, чтобы унять сонливость, и пинает картонную коробку. Делая вдох, надсадно кашляет. Горький дым сигарет в морозном воздухе обжигает слизистую. Аллегорию не подобрать, чтобы описать как ему хуево. Мнимый, быстротечный как жизнь кайф от волшебной химии несет за собой эти последствия. Назревает вопрос: а оно того стоило? Чонгук ответит: определенно стоило. Среди бесконечных мыслей и черного неба над головой, не хватает сигареты и покоя. Чонгук тихо приоткрывает входную дверь и просовывает голову в квартиру. Тихо. Ни звона бутылок, ни криков, ни пьяных песен, только храп соседа за тонкой стеной, звучащий так отчетливо в звенящей тишине. Вообразив себя ниндзя, крадется на кухню, медленно и очень тихо вдыхая такой же холодный как на улице воздух, чтобы в это же мгновенье сматериться на выдохе, запнувшись о кроссовки. Испуганно замирая, держится за стену и слушает гулко бьющееся о ребра сердце. Ти-ши-на. Хосок не проснулся. Тогда Чонгук, не включая свет, ужом подползает к плите. Благодаря яркому фонарю прямо под окном, большая половина кухни видна, из-за чего стащить со сковороды остывшую котлету не составило труда. Проглатывая ее прямо на ходу, Чонгук бесшумно (как ему кажется) двигается, чуть покачиваясь, к своей комнате, плотно закрывая дверь и забираясь на кровать. Темно до звездочек перед глазами. Он долго щурится и привыкает к мраку, не отрываясь от соседней кровати. Ему понадобилось минут пять, чтобы понять, что она пуста и почувствовать легкость. Наверное, Хосок снова засел в круглосуточной библиотеке, не замечая времени, или работает. Без разницы. Прошло часа два, но сон никак не идет. Чонгук лежит в кромешной темноте, тупо втыкая в потолок. За окном, где-то очень-очень далеко, раздался вой полицейской сирены, и он нервно хмыкает, сжимая кончик подушки. А как там Юнги? Вероятно, к себе в гараж ему свалить не удалось. Сидит, теперь, запертый в комнате. Чонгуку немножко все равно. В воздухе плавают разноцветные пятна, будто художник уронил на черно-белую картину палитру с кислотными цветами. Чонгуку мало, хочется чтоб дрожью крупной пробило, до закатившихся зрачков вставило. Он не помнит как оказался снова на улице. На нем хосоковы сланцы и толстовка поверх чиминовой майки, которую он согласился надеть вместо мокрой рубашкой, и все те же грязные школьные брюки. Ночью улицы не спят, живут своей жизнью. Луна блекло дарит свой свет, наконец-то пробиваясь из-за серых-серых облаков. Будто кто-то наложил мыльный фильтр. Отовсюду слышно пьяный смех обкуренной молодежи. Плевать им на этику, они флексят прямо на улице. Старая колонка не выдерживает биты, хрипит жалко, а те звук все громче прибавляют. Они проживают свои лучшие годы, не ругайте за созданный шум. Им весело. Чонгук завидует, оттого ускоряет шаг, чтобы быстрее дойти и получить свою порцию веселья. Он не чувствует могильного холода, несмотря на то, что руки немеют. Прятать их в полуразорванные карманы кофты не выход. Там спутались наушники, там черная дыра. Из нее сыпятся аллегории, пачкая пальцы пеплом, ногти забивая песком. Чонгук их слышит, чувствует, пока голова под действием вещества. На горизонте показалась желтая девятиэтажка с одиноким фонарем, робко заглядывающим под козырек подъезда. Чонгук плывет по морозным волнам, витающим в воздухе. В теле легкость, кажется, что он парит. Еще чуть-чуть и вознесется. Лестничная клетка пропитана сыростью и запахом мочи, в воздухе плотной завесой стоит табачный дым, что не рассеивается даже с открытыми окнами, создающими сквозняк и тихий свист лижущего обнаженные щиколотки ветра. Музыка из далеких нулевых бесит пиздец, и поднявшись на четвертый этаж, Чонгук понимает из какой квартиры она доносится. За деревянной дверью с облупившейся бордовой краской и нацарапанным чем-то острым под номером квартиры детально прорисованным членом наверняка немалое количество молодых тел сотрясает этаж. Чонгук толкает железную дверь напротив. Не заперто. А кого Намджуну бояться? Его на районе знают, уважают. Пацаны к нему не сунутся. В квартире темно, холодно и тихо. В стены впитался запах курева и алкоголя, которым забит монотонно жужжащий холодильник. Все так привычно, что аж дурно. Чонгук бывает дома реже, чем здесь. Ведь Намджун его спасательный круг, только тонут они вместе. Глубоко. Беспросветно. И жизнь рядом с ним красками новыми играет. Черно-белыми. Даже в слоях одежды душа в квартире этой мерзнет, каменеет. Но ничего, Намджун согреет, он словно пламя. Чонгук без него не может. Это зависимость. Намджун хуже никотина, что легкие травит, душит изнутри. – Чонгук? Взъерошенный Намджун выползает на звук открывшейся двери. Наверное, музыка из соседней квартиры не давала ему уснуть. В любом случае причина, по которой он не спал, не известна, ведь ему завтра на работу. Честно, Чонгука это не ебет. Он тянет уголки губ вверх, толкая Намджуна обратно в спальню, слабо освещенную напольной лампой, покрывшейся паутиной. – Пожалуйста... – хрипит Чонгук, невольно покачиваясь из стороны в сторону. Губы вмиг сохнут, когда он видит на стуле рядом с кроватью маленькую горку и неровную тропинку. Сглатывая, смотрит сквозь легкую пелену в чужие глаза, что из-за тени черными кажутся. – Можно? – Попробуй. Намджун следит за его дерганными действиями, стягивая футболку, а затем и штаны с бельем, кидая куда-то на пол. Что за этим последует догадаться не сложно. Чонгук пришел, значит ему нужны наркотики и секс. И Намджун. Чонгук шмыгает покрасневшим от трения носом, смаргивая слезы, смотрит на Кима, делая к нему шаг и, повалив на кровать, перекидывает ногу через чужие бедра, садясь чуть ниже паховой зоны. Пьяно смотрит расплывшимися зрачками, неуклюже избавляясь от одежды. Намджун помогает, придерживает за молочные бедра, покрывшиеся мелкой дрожью, и тянется губами к губам. Целует мокро и неаккуратно, сталкиваясь зубами с зубами. Чонгук мычит, разрывает поцелуй и выгибает спину, сухой ладонью проводя по уже твердому члену Намджуна. Привстает и направляет скользкую головку ко входу. Намджун удивляется, когда он без подготовки насаживается, упираясь руками в его грудь, и жмурится, прошипев от распирающего удовольствия. Не чувствуя боли Чонгук теряется в экстазе, хватая воздух бледными губами и позволяя Намджуну перенять инициативу, но не позволяя оказаться сверху. Тот привстает, прислоняясь к спинке кровати и начинает двигаться сразу под нужным углом, ведь они так хорошо знают тела друг друга. Чонгук с каждым толчком стонет ему на ухо, цепляясь за плечи, до отметин царапая. С мазохистским наслаждением откидывает голову, когда Намджун тянет за волосы, оставляя на запятнанной им же шее новые алого, а после и лилового оттенка пятна. У Чонгука фейерверки под веками взрываются, стоит почувствовать обжигающие губы на сосках. Он в темп Киму насаживается, выгибаясь и кончая в чужую руку со звонким стоном. Словно плюшевый мишка с набитой мягкой ватой головой он сползает на кровать и встает на четвереньки. Тяжелое дыхание Намджуна кажется прекрасной мелодией, Чонгук ей насладиться не может, глубоко вдыхая запах секса, повисший где-то под потолком. Это не как в первый раз, потому что каждый раз лучше предыдущего намного. Чувства переполняют. Адреналин расползается по венам при виде Намджуна. Будучи ребенком, Чонгук очень хотел покататься на американских горках. А вместо американских получил эмоциональные. Но он любит. И уже не спрашивает, взаимно ли. Потому что знает – нет. Потому что все равно. Его любви хватит на двоих. Когда-нибудь они поговорят, и тогда Чонгук спросит все, что так давно хотел, а пока вбирает пульсирующий член глубже, пропуская в горло, поднимает блестящий скользкий взгляд, встречаясь с чужим томным, и начинает двигать головой. С первыми лучами блекло-розового светила его отпускает. Реальность снова приобретает черно-белые тона. Как фильм девятнадцатого века, где Чонгук сыграл бы паренька из массовки. Никак не главную роль. Желудок проталкивает вверх по пищеводу горькую желчь. Ее хочется выхаркать вместе с легкими, в которые он запускает клубы никотина, прожигая в груди дыру. А в измученном сознании снова ненависть просыпается. К надоевшему солнцу. К назойливым мыслям. К жизни. К себе. «Это был последний раз, обещаю», в голове снова крутится. Но Чонгук себе не верит давно. От тихого голоса Намджуна мерзко, но Чонгук продолжает слушать, не поднимая головы с обнаженного бедра, прикрытого простыней. Кажется, что ушные перепонки не выдержат больше, но выдерживают каждый раз, несмотря на то, что слова уже заучены наизусть. А по улице морозные нити плывут. Уходить не хочется из-за теплой постели, но скоро в школу, поэтому, молча поднявшись, Чонгук начинает одеваться. Чувствуя дискомфорт от пристального взгляда в спину, быстро натягивает футболку, скрывая дыру в теле. Вдруг у Намджуна трипофобия. Но это не страшно. Страшно лишь то, что через эту дыру видно душу. А показывать ее не хочется. Особенно Намджуну.