Шпинель заслужила.
Она пританцовывает, напевает что-то, но через игривый злой звон ее голоса предательски прорезается нежное, разбитое на тысячу осколков. Никакая чистая ярость, никакое напускное безумие и ядовитая, кислотная обида, ничто не укроет яркими лоскутами эмоций эти острые грани, маскирует только — коснешься, и иллюзия спадет тут же. Только не красное, как у проклятых людей, как у Сти-ве-на, вытекает из растерзанных ошметков сердца — а розовое. Как цветы, как последний закат человечества и яд входящий в их планету, как
она, бросившая, предавшая Шпинель.
Цветы умрут вместе с закатом и теми, кто похитил внимание ее Алмаза. Как умерла
Розовая…
Как умерла сама Шпинель, уже давно, наивная, любящая всем своим существом… глупая сломанная, забытая игрушка, ждущая и завядшая в пустом саду.
А Стивен, с льющимся по щекам, кристально-чистым (у нее самой — вязкие темные разводы под глазами) — есть.
Шпинель не верила до последнего, признаться, пока не увидела его своими глазами. Ну, и не попыталась рассечь его пополам, на всякий случай, хотя сразу поняла —
ее нет. Только…
Сти-вен, с глупыми завитками на голове, но черными, с большими влажными глазами —
черными! — остался. И алмаз в его животе тоже. Глухо екает разбитое на тысячи осколков сердце. Пульсирует в груди — смертельная обида сминается под смертельным же отчаянием.
Розовый Алмаз была мертва, и Шпинель никогда, никогда-никогда больше ее не увидит. Она хотела бы накричать на нее, расплакаться в подол воздушного платья, рассказать о своей боли — но больше некому.
Розовая была мертва — теперь точно.
Шпинель — тоже.
Она заслужила.
Шпинель вроде надеялась на что-то, и осколки сердца недоуменно держала в руках — как собрать из них что-то? На пробу тянула она режущие грани ему — но человеческий отпрыск (отвратительно все-таки. И прекрасно) отказался, не заметив даже, не поняв болезненной открытости чужого порыва.
И снова взрывается внутри злая карусель. Шпинель не может (не хочет) признавать смерти своего Алмаза — она переносит всю ярость на Стивена и его маленькую никчемную планету.
Она заслужила…
Когда алмазы забирают ее, с показным радушием обвивая тремя парами рук, когда закрывают ее от последнего, кому Шпинель могла довериться… она знает — заслужила. И улыбается фальшиво — шоу должно продолжаться.
— Я… я вернусь когда стану достойна твоей дружбы! — неискренне, надломленно, по слогам выговаривает, как кукла на сцене — с обрезанными нитями, но не желающая портить сказку единственному зрителю, что восхищенно глядит на нее черными глазами из пустого темного зала.
Правильно, — видит по лицам своих Алмазов. —
Не смей ранить его еще больше.
Спасибо, — в светлых глазах Жемчуг, которая дольше других была при дворе, и знает что будет с предательницей по-настоящему. —
Мне жаль.
Я буду ждать, — в черных живых, и теперь уже Шпинель чувствует то самое. То, что скорее всего ощущала Розовая… или нет. Нечто новое совершенно.
Новый уровень предательства?
— Я буду ждать! — говорит ей Стивен, и Шпинель машет ему, не в силах говорить — горло спирает. Она улетает, глядя на мальчика, что собирается ее дождаться.
Шпинель не вернется. Она очень хотела бы. Она правда…
— …к расколу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Исполнить
немедленно.
Розовая жемчуг ахает, скрывая слезы. Шпинель слабо улыбается, не стараясь совершенно, в ее голове — образ уже
его. Преданного… ею же. Какая ирония. Пожалеет ли о своем решении Белая? Будет ли Стивен зол, когда или
если узнает?
Шпинель никогда не увидит это своими глазами. Она почти уничтожила колонию — единственную колонию — Розовой, по которой негласно скорбели до сих пор. Она ранила и почти убила ее сына, как бы странно это ни звучало, и это Алмазы прощать не собирались так точно.
Шпинель закрыла глаза, слыша усиливающийся гул раскаленного добела луча. Руки дрожат, проносятся в голове образы и самоцветы, так хочется увернуться, обратиться пружиной и взвиться в небо.
Отпустите меня к нему!
Но…
Она заслужила.
***
Открыла глаза она уже здесь.
Здесь — это темное-кровавое небо, неоновые вывески с явно человеческими надписями, оставшимися для нее загадкой. Грязный асфальт, липкий от непонятных луж — органика, фу.
Это нелепая, уродливая даже по меркам двуногих толпа, слишком разномастная чтобы быть одной расой, замеревшая вокруг и перешептывающаяся на грани слуха.
Здесь — это…
— Где я? — Шпинель хочет потрогать грудь, чтобы убедиться — ее камень был расколот за секунду до того, как пропало и сознание. Как стерлась ее личность.
Но сердце — целое, не перевернутое… только черное — было на месте. Черный… цвет его глаз и волос, цвет его (теперь, ее усилиями) почти мертвой планеты. У Шпинель захватило дух от восторга, от затапливающей все внутри любви. Это ведь его цвет, это ли не доказательство?!
…Шпинель нашла его, шесть тысячелетий проведя в сомнениях и тщетных надеждах. Нужно начать искать путь на Землю, назад, прямо сейчас! Она просто не в состоянии ждать еще.
Она, честно, готова была понести наказание за свои проступки. Но раз уж получила второй шанс, то...
— …Д-добро пожаловать в ад, — наконец, ответил гуманоид с одним большим глазом, которого в спину толкнула толпа. — В-вы… правда устроили геноцид… целой планете?!
— Земле? Было бы кому устраивать, — презрительно хмыкает Шпинель. Она хорохорится больше — такое количество незнакомых индивидов беспокоило.
Но в руке ощущается тяжесть — и торжествующий смешок вырывается сам собой — реуниватор был с ней. Хорошо. Странно, конечно, что Алмазы ее не убили, и это останется на их совести…
Она уже спокойно, легко, идет через толпу, что лазерное лезвие через породу. Органика расступается, глядя на нее восторженно, испуганно — правильно. Не чета они самоцве…
Кто-то из низших, со стоящими торчком ушами (волчьими? Они так назывались?) хватает ее за край шорт, непонятно зачем.
Ответное движение — честное слово — вышло автоматическим: корабль был медленным, за долгие пять лет только достиг Земли от Сада, и все это время Шпинель только и делала, что тренировалась, осведомленная о боевых заслугах и опыте самоцветов, которых намеревалась «Обновить».
Лезвие с гулом возникает само собой, игриво вспыхивает оттенками розового — и в одну секунду, со свистом рассекает воздух вокруг нее, позволяя удлинившейся руке полностью обернуться вокруг талии… почти таким же выверенным, точным, красивым ударом она за один взмах выбила из сражения сразу всех земных друзей
роз Стивена.
Почти так же.
Но нет звука падающих на землю кристаллов. Только хлюпанье и…
Самоцвет с брезгливостью, с долей недоумения видит, как со спины к ее ботинкам приближается увеличивающаяся черная лужа… крови.
Ох. Так теперь он все-таки режет плоть.
Упс.
Кто-то гонится за ней — кто-то выше уровнем, ощущаемый совсем иначе — прячущийся по теням. Периодически, сверху, зажигаются страшной мощности прожекторы, освещая ее фигуру, и бьет по ушам «…репортаж с места событий», «…жертв растет, у нас новый героя дня!», «…кажется, корпус нашего вертолета и, заодно, пилота были рассечены с расстояния той самой косой. Лучшего автографа не сыскать! Передаю последнее слово своему коллеге из центра…».
Шпинель так надоело… сначала это кажется почти забавным — она проклятые шесть тысячелетий стояла на месте, а потом еще пять лет дрейфовала в космосе из-за неисправностей двигателя. Усталости нет, только легкое беспокойство: на какой забытой алмазами колонии она умудрилась оказаться? Не решили ли они, в наказание, кинуть ее где-то на задворках Империи, среди отсталых органических уродцев, без единого самоцвета?
Потом начинает раздражать — эти местные, глупые смертные, не кончаются. Прут толпой, ищут ее, чтобы… умереть? Схватить? Шпинель не понимает.
В конце концов, решив что с такими разнообразными внешними атрибутами она сама тоже выделяться сильно не будет, самоцвет убирает реуниватор. Она сглатывает тяжело — убить физически ее не могут, а вот заключить где-нибудь в виде камня… — и выходит из переулка на широкую улицу, сплошь забитую туземцами.
Жмурится почти, и…
Ни-че-го.
Эти глупые существа отличали ее только по косе, выходит? Ха.
Торжество — я жива, я свободна, я!.. — быстро проходит, оставляя мерзкое послевкусие. Да, она жива — но где, в какой дыре?
Она «свободна» — но нет в этом месте ни единого цивилизованного самоцвета, с которой можно было бы этим поделиться. Мелькают иногда силуэты, отдаленно напоминающие тех же руби или похожие на мерзкие синтезы, но…
Она, с развязными руками, сидит сейчас на дне пропасти, не видя даже края. Алмазы знали на что идти, да? Хуже простого заключение это — иллюзия отсутствия клетки.
Шпинель прижимается к стене, глядя на бесконечный поток существ. Их технологии не были совсем уж отсталыми, но за несколько проведенных тут часов она не увидела и намека на наличие трапов и космолетов, перемещающиеся по небу машины явно не были приспособлены под атмосферные перегрузки. Что ей делать?
Одиночество, отступившее на жалкие мгновения, страх оказаться в изоляции снова — захватили разум. Шпинель бродит по улице туда-сюда, прижимая к груди собранный реуниватор — и пытается рассмотреть среди торопящихся куда-то кого-нибудь хотя бы отдаленно напоминающего самоцвет.
Она сейчас будет рада даже отщепенцам, мутантам и изгнанникам. Сама — не лучше…
Пышный белый подол, розовый бант и крест на месте глаза.
Рука взлетает сама, хватая девушку за край юбки. Шпинель долгие секунды смотрит на нее, понимая, что ошиблась, но так отчаянно хотелось думать, что перед ней — просто незнакомая вариация Жемчуга…
Самоцвет вроде мямлит что-то и спешит уйти, но в этот раз человек (?) останавливает ее сама.
…ей все равно некуда тут идти и делать тоже нечего.
В «Отеле» — высокой темной постройке — пусто. Девушка, столь напоминающая Жемчуг — даже копье имелось, суетливо бродит вокруг, описывая всю прелесть этого мрачного и грязного места.
— Что такое ад? — недоумевает Шпинель, прерывая что-то о «проектах, планах и ее участии в этом». — Где это?
Одноглазая замирает на месте, закрывая дверцу охладителя. Щурится странно.
— Ты правда не понимаешь?
Шпинель мотает головой. «Ад» — такого обозначения нет в списке знакомых ей планет, что входят в перечень Империи. Может, совсем уж заброшенная и бесполезная колония?
— Святые угодники, — шокировано произносит «Вэгги» — надо запомнить, индивиды вроде любят обращения по личным именам. — Ладно, мы справимся… где же Чарли, когда она нужна… Как бы полегче начать… мы все мертвы?
Воцарилось молчание.
— Мы не можем быть мертвы, — тяжело вздыхает розоволосая, устало прикрыв глаза — ох уж эти глупые самаритяне. — Иначе нас бы тут не было.
— Нет, ты неправильно поняла. Ад — это то, куда мы попадаем после смерти. Это… проклятье, оглянись: насилие, жестокость, отчаяние. Это и есть ад, — руки развела, для лучшей демонстрации. — Хорошие ребята попадают в рай. Мы — сюда.
Разруха, криво висящие картины и пыльные занавески. Вроде, все как и должно быть у органиков, нет?
Шпинель не понимает. Ну да ладно. Столько веков изоляции, у нее, конечно, информационная ломка, но выслушивать бред низших рас о «том что после смерти», ей не хочется.
— Хорошо, пусть будет ад. Как отсюда выбраться?
***
Она не успевает снова включить заевшую будто пластинку о «искуплении, Принцессе и проекте», как входная дверь распахивается, впечатываясь в стену.
— Ну что-о-о, сученьки, соскучились? Да-да, я пропал на пару дней, но в новостях сейчас все равно о премьере и новичке, так что не трахайте мне мозги и… о! — Даст остановился, заметив новый предмет интерьера. Тут же оказывается рядом, разглядывая готичный прикид. — Ути лапонька какая. Новая крошка в нашем борделе, а-а?
— Отъебись от нее! — вклинивается Вэгги. Она боится, что сейчас этот пидор спугнет девушку, и ищи-свищи ее потом. — Она будет новым постояльцем. Не вздумай, Даст, я тебе все лапы оторву и запихну в… — затихает.
Не хватало спугнуть ее самой. Но эмо-девочка даже бровью не ведет — ей кажется по барабану на их разборки. Мыслительный процесс написан на лице.
— Крошка? — наконец выдает она, недоуменно хмурясь.
Энджел развязно улыбается. Ведет нижней парой конечностей по бокам, подчеркивая фигуру. Ну да, сравнивая пропорции кроме как "крошкой" ее называть не получалось, в его жаргоне просто не было подходящих (приличных) слов.
— А как тебя мне называть, девочка моя?
— Я тебе не девочка. — гордо вскидывает подбородок, чтобы смотреть Дасту в глаза, а не на пах: два метра роста — это все-таки аргумент. — Я — самоцвет.
Энджел переглядывается с Вэгги. Откашливается, извиняется вроде и... заливисто хохочет, вытирая слезы. Он демонстративно падает на диван, не собираясь останавливаться.
Вэгги смотрит на совершенно спокойную и уверенную в себе Шпинель. На закатывающегося в припадке Даста. И закрывает лицо руками.
Это будет куда сложнее, чем ей показалось на первый взгляд.
