Цепная реакция (Д-рамм-блы)

      Рихард сутки проспал у Тилля дома, а когда проснулся – тот заставил его во всех подробностях рассказать, что он видел во сне. Страдающий на похмельную голову гитарист, матерясь и путаясь, рассказал все, что смог вспомнить - они даже записали это дело в блокноте у Тилля, чтобы ничего не забыть, и стали ждать.       До вечера ни одного из событий, которые приснились Рихарду, так и не произошло. С немного утихшим опасением он вернулся вечером домой – там его ждала его девушка (вернулась из недельной командировки) и остаток вечера с нею незаметно перешел в ночь.       Приготовленное на ужин какое-то экзотическое блюдо было съедено, вино выпито… Риха, немного выспавшись до этого, удивил свою пассию и утомил ее так, что она отключилась, не успев выговорить «Ну ты и ненасытный». Довольный, он сам прилег рядом с ней, любуясь милым личиком.       Перебирая ее волосы, он думал, что эта ночь ему принесет. Не увидит ли он ее тоже в какой-то искореженной машине или в объятьях другого мужчины? И, если увидит, сбудется ли это?       Тело наполняла приятная истома от хорошего секса, он еще некоторое время лежал, тревожно разглядывая Агнет, но потом усилием воли отпихнул мрачные мысли в сторону, и осторожно обнял ее, вдохнув сладковато-коричный запах ее кожи. Он навеял мысли об утреннем кофе с ароматными булочками, сладких игривых поцелуях и теплых вязанных носках на ее изящных ножках, обвивающих его талию - стало как-то теплее, комок напряжения в груди рассыпался и Рихард, спустя пару минут, заснул, сам не заметив как.       А на утро снова сидел и записывал свои сны. Агнет все спрашивала, что он там пишет, на что Рих отшутился какой-то ерундой вроде планов по ее удовлетворению на вечер, за что был укушен за ухо и обозван «моим озабоченным ежиком». После недолгой возни со шлепками по мягким местам и хохотом, они перебрались в кухню завтракать, а потом Риха вспомнил, что перед репой собирался еще забежать в десять очень важных мест, кое-как проглотил бутерброд с сыром, на ходу допил кофе, оделся и убежал, оставив девушку в легком недоумении.       К вечеру того дня стало понятно, что кое-что из приснившегося сбылось - Шнайдер сломал палочку, а Флаке рассыпал весь кофе, и лазил потом полчаса собирал зерна по всей комнате.       Тогда Тилль предложил Рихе записывать не только сны, но и то, чем они отличались, их особенности, чтобы потом, сравнивая записи из нескольких дней, определить, как отличаются вещие видения от обычных вывертов мозга.       В итоге за неделю записей набралась приличная куча, и чем больше они с Тиллем в них разбирались, тем легче становилось Рихарду. Панический страх сменился фоновым.       Гитарист постоянно оглядывался, сравнивал события, присматривался. Это выматывало, но уже не доводило до отупения, и к тому же, он снова мог спать. На утро как ненормальный, он сидел записывал все, что мог вспомнить, и только после этого его день начинался по-настоящему. Зато так, понемногу он начал понимать себя. Понял, что действительно пророческих снов бывает не так и много, и они, обычно, очень реалистичны и предельно похожи на события из их жизни. В них не было идиотских ляпов в духе появления летающих собак или обычных вещей-людей в необычных для них местах. Все было предельно просто, ярко и правдоподобно.       Иногда он предупреждал согруппников о том, что видел и они, как ни странно, прислушивались, даже Флаке, и поэтому, когда в один день он сказал, что в студии ночью рухнет потолок в одной из комнат – все оборудование из подозрительного угла было перенесено в другой.       А на следующий день по приходу в студию, они увидели лужи воды на полу и здоровенную дыру в потолке, через которую видно было перекрытие крыши, а из дыры в нем — серое небо.       — Твою мать! Ну, почему что хорошее, так фиг сбывается, а как какая-то дрянь, так всегда пожалуйста? — ворчал тогда Пауль, но его никто не слушал. Все собирали вещи и готовились к переезду на новое место.       На время ремонта им предоставили другое помещение. Сначала все были против, ворчали, но потом выяснилось, что там им гораздо удобнее. Два этажа, уйма места, можно было свободно разместить все оборудование и не толкаться в двух маленьких комнатах. Одно только было плохо — новая база была далеко расположено. От дома Тилля очень далеко, а от дома Олли - еще дальше, поэтому они вдвоем иногда оставались ночевать на месте, когда работа задерживала допоздна, чтобы уже не тратить время на дорогу.       В тот раз случилось так же — расползлись по домам ближе к полуночи. Тилль и Олли остались. Линдеманн ушел спать наверх, а Ларс оставался внизу, еще что-то доделывая за компьютером.       «Лишь бы ему играть не приспичило среди ночи», — подумал вокалист уже залезая в импровизированную постель на большом диване. В другом углу комнаты, у окна в потолок (комната находилась на мансарде), стояла еще одна койка — вдвое больше его собственной. Они уже несколько раз там спали вповалку по трое-четверо — неудобно, но лучше, чем в кресле или на полу. Сейчас она была пустой и ждала Ларса, но дождаться ей было не суждено этой ночью.       Устав за день, Тилль быстро отключился, успев поймать себя на мысли о том, что неплохо было бы взять еще одно одеяло. Но проспал не долго — проснулся, как ему показалось, уже минут через десять. Глянул на фосфорические стрелки часов на стене — оказалось, что вовсе не десять минут прошло, а четыре часа — вот это его прибило… Кровать напротив была все так же пуста — Олли не было.       «Где его носит среди ночи?» — вяло подумал Линдеманн, выбираясь из-под одеяла — он решил спуститься вниз по нужде, и заодно посмотреть, куда подевался басист. До уборной добрался почти не открывая глаз (каким чудом не сверзился с крутой лестницы — не понятно), но там умылся, глотнул воды из-под крана, и выйдя обратно в комнату, огляделся. И, тут же дернулся.       На широком подоконнике большого, низко расположенного окна темнело что-то непонятное. Большая угловатая странно-скомканная фигура, которой за день точно там не было. Спросонку Тилль не разобрал что это и тихо матюгнулся, отступая на шаг назад — хрен пойми что оно, но потом пригляделся получше. Слабый синевато-белый свет далекого фонаря, падающий с улицы, выхватывал края странного куля. Контуры босых ступней, кистей рук, обхватывающих колени, склоненную на них обритую голову.       — Ридель, в рот тебе ноги... Напугал, — тихо буркнув под нос себе, Тилль пошел к нему — разбудить и отправить наверх — нефиг в окне спать. Но он не успел подойти, как басист шевельнулся и поднял голову.       — Тоже не спишь? — послышалось тихое.       — Да такое…сортир позвал, — Линдеманн сонно потер лицо ладонями и включил свет- из семи ламп на потолке загорелась одна и та слабо. — Твою мать, да что у нас за наказание с этими потолками? - Проворчал, уже совсем близко подойдя к Олли. Тот неопределенно хмыкнул.       — Ну, чего ты тут сидишь? Иди наверх, ложись, — тронул за плечо, заставляя взглянуть на себя. Редко когда Оливер смотрел на Тилля снизу вверх, скорее наоборот — разница в росте была существенной, поэтому сейчас вокалист…       Он бы удивился, но не успел — все передалось через прикосновение: настроение, состояние, эмоции, а взгляд еще и добавил — усталый, жалобно-просящий сам не зная чего. Покоя? Понимания?       Тилль завис. Эмоциональная мешанина, обвалившаяся на него от Олли, выбила из колеи, и он, вместо того, чтобы тормошить басиста, сам как-то неловко, боком опустился рядом с ним на подоконник, пытаясь хоть немного распутать то, что ощутил.       Ларс молчал, снова опустил голову на сплетенные на коленях руки, но Тиллю это только было на руку. Несколько минут ему понадобилось, чтобы разобраться во всем: Ридель был сильно подавлен. Что-то раздирало его изнутри, он очень сильно сомневался в чем-то и одновременно с огромной силой хотел этого.       «Чего же ты хочешь?» — подумал вокалист. Он почти заговорил, почти спросил, но удержался, зная особенность Оливера — его бесполезно спрашивать о себе. Если он не захочет — ни за что не станет говорить. Нужно подождать: он или дойдет то нужной кондиции и выскажется, или перегорит в себе и успокоится, но в этот раз, похоже, все было совсем запущено. Он по-прежнему молчал, но Тилль чувствовал все более возрастающее волнение — на грани паники. Хотел было отгородиться, но остановил себя — кажется, сейчас не тот случай — нужно прочувствовать и выслушать.       «Да что ж это такое? Если ты эмпат — не значит же это, что ты должен быть для всех слезной жилеткой? Сначала Риха, теперь… Тьфу! К чертям такие мысли, они же все свои... И Олли тоже. Пусть и странный, пусть и непонятный, но не-чужой, как ляпнул тогда Поль… Ну, говори же, Олли, не томи!» — не сказал, но потянулся прикоснуться, и это сработало.       — Извини, Тилль, я… — не поднимая головы, тихо, но внятно. С пониманием того, что Линдеманн распознал его состояние.       — Ммм? — нет, не говорить, не подталкивать, но дать понять, что слушаешь.       — Я не знаю, у кого просить помощи. Я ничего не знаю, — вот те раз! Что бы это значило? Но уже хорошо. Открылся. Теперь по слову пусть говорит. Теперь можно осторожно подталкивать и показывать-показывать-показывать… Что его слушают. Зачем? Странно, да. Обычно они с Рихой не особо интересовались делами Ларса (а он не особо распространялся) — играет и играет, работает — и хорошо. А то было… пару раз.       С каким-то внутренним содроганием вспомнилось, как басист явился неадекватным. Разговаривал непонятно с кем, ходил, озирался, казалось, трогал в воздухе что-то видимое только ему. Тогда дело дошло до мордобоя. Грубого и жесткого — Ларс от нескольких ударов отключился и очнулся только спустя минут десять, и на попытки выяснить причины его поведения, только слабо улыбался разбитым ртом.       В этот раз что-то мешало отморозиться и как обычно не вникать в странные дела странного человека. Совместные медитации? Пережитые события? Возможно…       — Они просят научить, объяснить, помочь разобраться в том, что происходит, и, что они чувствуют, а я сам ничего не знаю. Только обрывки легенд и основы медитации…и все. Мой учитель…он много мне рассказывал, но я старался запомнить только то, что могло мне помочь усмирить свой гнев, — Оливер снова поднял голову и посмотрел на Линдеманна: рот сжат маленьким уголком, зато глазищи огромные, темные и прозрачные, как глубоченный чистый омут.       «Вот оно что… Достали его, кажись, ученики».       Тилль сам поначалу участвовавший в этих шаманских посиделках, потом понял, что это ему не нужно. Медитации его только выматывали, сосредоточение на себе самом и разглядывание своих демонов ожесточало борьбу в душе между чудовищным и высоким, поэтому он отказался от всех этих практик. Полудетский совет Шнайдера со стеной воды помогал как ни странно сильнее всего. Позволял видеть чужие эмоции, но не давал им захватить его самого. Отгородиться от чужих проблем так, чтобы они не казались ему собственными.       — Так что… учитель из меня хреновый, — после паузы Ларс снова заговорил. Рот-уголок раскрылся в попытку улыбки, но тьма в глазах только сгустилась. Он не отводил взгляда, и Тилль этого не выдержал. Придвинулся ближе и положил руку ему на острый локоть, лежащий на колене — упакованная поза, свернутая, защищающаяся. Широкие плечи сгорблены, ноги поджаты — он вовсе не хрупкий. Длинный и жилистый — скорее ремень, чем тростина, сильный, но сейчас будто обожженный — свернулся весь, как в ожидании удара.       «Что ж тебе сделали, что ты так куксишься, а? Скажи по-человечески!» — Тилль попытался ответить тем же — заглянул Олли в глаза, пытаясь подтолкнуть к разговору, но тут же отвел взгляд. «Не смотри ему в глаза, когда ему плохо…» — всплыли в памяти слова Рихарда.       Господи, как же с ним Шнайдер общается, когда оно только сидит, таращит на себя свои глазищи и молчит? И тормошить бесполезно — захлопнется в себе и все. Слова не вытянешь и будешь сам маяться от нетерпения и недосказанности, потому что разворошит, зараза, своим взглядом что-то в душе и саднит оно потом.       Может, оно и к лучшему, что он обычно молчит? О чем он там говорил? Учитель? Нет. Не в этом дело. Но и в этом тоже. Слишком много на него свалилось внимания, и теперь уже нельзя было молчать и загадочно улыбаться, нужно было говорить, открывать все, что знаешь, как бы мало его не было и как бы глубоко в душе оно не пряталось. А вопросов, похоже, было действительно намного больше, чем он мог объяснить.       — Олли, я сам не знаю, что сказать, потому что знаю еще меньше тебя, — уже не выдержав паузы, заговорил Линдеманн. — Эти все ваши…магические дела, энергии…вроде и рядом, вот оно все, под руками, но у меня до сих пор в голове не умещается. Я вижу это в действии, но даже боюсь вникать в то, как это работает, — он не сдержал улыбки и удивился, когда Ридель ему ответил тем же.       — Видишь…тебе это не интересно. А Паулю интересно. Он рассказывает о своих переживаниях и спрашивает, много, обо всем, просит объяснить, почему именно так, а не иначе… А я не могу ответить, понимаешь? Мне физически даже не дано сделать того, что могут они, — глаза блеснули острыми стеклянными осколками. Ему обидно? Если да, то скорее, не за то, что сам не обладает ни каким даром, а за то, что из-за своего устройства не может помочь.       — Подожди, но, ты же вытащил Шнайдера! Куда же тебе еще больше? — Линдеманн искренне удивился, потому как это для него было вообще за пределом понимаемого.       — Ты не понимаешь ничего, Тилль… Это все было… случайно, по наитию, под адреналином и…под…черт, под наркотиком! Я сам не помню до конца, как это сделал! — ого! Кажется, небо на землю падает и кони всадников апокалипсиса топчут его обломки копытами, раз Олли заговорил о таком.       — Значит, ты знал об этом, просто забыл, — черт…осторожнее, держи себя в руках и не стебайся, Тилльхен.       — Не знал. Просто слышал легенду о Соме. Пробовал ее раньше, и все. Остальное, — снова неловкая усмешка кривит тонкие губы, — Гадская импровизация… Как, когда ты лажаешь, но делаешь вид, что так и должно быть.       — Н-да? Да чтобы я всю жизнь так лажал, — открытия были все «чудесее и чудесее» — Ларс, оказывается, не все рассказал им тогда о возвращении Шнайдера к жизни, и теперь Тилль, не найдя, что сказать, брякнул первое, что пришло в голову.       — Да… К тому же, если я спас его — я ответственен теперь за его дальнейшую судьбу и действия, — оказывается, Олли не может долго смотреть в глаза. Прячет сначала взгляд за темными ресницами, а потом и вовсе утыкается головой в колени, но говорить не прекращает. — То, чем он обладает — это очень… Тяжелый дар. Когда все знают, что ты это умеешь — они идут к тебе за помощью. А Шнайдер…он не умеет отказывать. Он чуткий, он…ему всех жалко, он очень сильный, он кайфует от того, что делает, но его нужно обучать, как пользоваться своей силой, иначе он раздаст себя по капле остальным! Он жадный к новому, он сам пытается все познать, но это тоже не безопасно. Куда он сам зайдет в таких поисках? — казалось, он говорит уже сам с собой, но Тилль чувствовал, что это не так. Каждое слово сопровождалось судорожным ударом сердца — изматывающее волнение. Но, почему он не Шнаю это все рассказывает? Или двум мудрым магистрам иногда для прояснения ума тоже нужно трезвое мнение дилетанта, не заморочанного заумными мыслями? Может быть, что ж… Пусть так.       — По незнанию он уже ошибся, — помолчав, продолжил Ларс. — И в этом большая моя вина, я не объяснил ему правильно, как лечить, а он все сделал как умел… Ты сам все видел!       Он рывком поднял голову и обжог Тилля черным взглядом. В голосе прозвенела отчаянная горечь, и вокалисту пришлось отшатнуться, чтобы сменить позу и не соприкасаться больше — как прав был Рихард.       — Ох, Олли… — он закрылся — невыносимо было чувствовать рвущее на части смятение, накатывающее волнами. — Если бы не Шнайдер — я бы тут с тобой не сидел, — невольно коснулся груди там, куда попала тогда пуля. — А если бы не ты со своими…практиками — он все равно бы не смог ничего сделать, и опять же, я бы тут с тобой не сидел. Да и Пауль тоже.       Теперь надо самому говорить, иначе этот кромешник утащит и его за собой в свое черное-черное, колючее болото.       — А, если ты переживаешь, что он все раздаст — так на концерте соберет снова. Ты же видел его.       При упоминании того, как прет их драммера от захлестывающей энергии на концертах, Тиллю не удалось сдержать усмешки, но Оливера от этих слов передернуло. Он побледнел, будто привидение увидел и снова замолчал.       «Твою мать, ну как это понимать? Теперь понятно, чего он такой. Одинокий. Незаметный. Нереально же с ним общаться! Как он все воспринимает? У него хоть кровь красная или нет? Какого она там у инопланетян цвета бывает?» — реакция Ларса едва не вывела Тилля из равновесия. Он едва не сматерился.       А Олли…снова сжался в комок (удобно ему так, что ли?), и надолго замолчал.       Мысль о следующем выступлении вгоняла его в ступор. Он откровенно боялся того, что будет: как отреагируют Пауль и Тилль на энергетику зала, что она в них всколыхнет, какие эмоции? Не бросится ли их вокалист крушить все вокруг себя, охваченный агрессивно-восторженным настроением фанов, не превратит ли Пауль концерт в оргию, внушив двоим-троим фанаткам такую мысль? Ведь в одном настроении, на одной волне резонанса она разойдется в толпе и усилится… Мысль эта. Тьма египетская… За Рихарда он не боялся — тот стабилен, но что будет со Шнаем?       Пауль бы что-то ляпнул о множественном оргазме физического и всех астральных тел, присвистнул бы и завистливо хихикнул, но Олли было не до смеха. Восприимчивый и заражаемый, Кристоф мог захлебнуться энергией, которая на него обрушится. Это как мощный поток воздуха, бьющий в лицо — и дышать есть чем и вдохнуть не можешь, потому что стоит открыть рот и вздохнуть - тебе разорвет легкие.       «Небесные инженеры, что же я натворил своим неосторожным словом!» — он сильно прикусил внутреннюю сторону щеки, и закрыл голову руками.       Что же за проклятие такое? Почему, когда он начинает открываться кому-либо — начинает происходить какая-то несусветная чертовщина? Почему? Почему то, что он носит в себе, то, что обычно отталкивает других, иногда все же западает кому-то в душу, притягивает и калечит? Шнайдер не был первым и не оказался последним. Пауля тоже захватило, теперь Тилль на очереди. Сидит, слушает его, честно, по-настоящему пытаясь понять, все то, что он вытряхивает из закромов души и памяти, отгораживается от эмоций, но пытается помочь хоть тем, что выслушает. Так странно.       Тилль, по сравнению с которым, он вообще мальчишка, Тилль, серьезный и жесткий временами, великий и ужасный, Тилль, которого в гневе опасается даже безбашенный Ландерс и не уступающий по силе Рихард… Сейчас сидит и слушает его, как психолог со стажем, пытаясь вникнуть, или…даже нет. Скорее просто как человек. Пытаясь понять. Да, он эмпат, но мало просто чувствовать чужие эмоции. В этот раз он разрешает им прикоснуться и заполнить себя ради того, чтобы понять. И имеет ли он, Олли, право рассказывать ему все? Ведь если снова все повторится, Тилля заденут его слова, и он решится помогать иначе, чем вниманием — кто знает, чем это кончится для всех.       Ларс судорожно вздохнул и вцепился пальцами в футболку на спине.       — Олли, — мягкий голос Тилля отвлек. — Олли, глянь на меня, — почти как прикосновение. Тяжелое и теплое. Он подчинился.       — Вдохни глубоко, задержи дыхание и напрягись так сильно, как можешь - в горчичном полумраке комнаты тени на лице Тилля причудливо двигаются, ярче очерчивают большие, сейчас густо-бирюзовые глаза. Их подталкивающий взгляд заставляет снова подчиниться и Олли делает глубокий вдох, напрягает все тело.       — Теперь резкий выдох, — рука Тилля почти касается его плеча — Ларс снова поддается. Хриплый короткий выдох. На секунду задерживает дыхание, потом вздыхает медленно и открывает глаза — в них вопрос, четко очерченные брови удивленно изогнуты.       «Зачем?».       — Ты весь дрожишь, и это передается мне.       — Мх!.. — смущенный взгляд Оливера взметается вверх испуганной птицей, мечется и падает вниз — он прячет глаза. Скулы, щеки и шея покрываются красными пятнами.       «Ч-черт, ну кто меня за язык тянул?»       — Прости, я… - тихое, невнятное, сквозь неплотно сжатые губы, и недовысказанное «неадекватен» виснет в воздухе.       — Это ты извини меня. Ничего страшного, — Линдеманн перемещается, подвигается ближе и обнимает Оливера за плечи. — Говори, Олли, рассказывай дальше, — он не выдержит больше его молчания.       Пытается притянуть ближе к себе, но басист не поддается, сидит по-прежнему в позе кирпича, нервно считает себе пальцами выступающие позвонки на склоненной шее. Тилль даже сквозь барьеры чувствует, что он снова разрывается в мыслях.       «Глупо, как все это глупо и совершенно ему не интересно! Не нужно. Но как это важно для него, Олли и тех, кого это касается. И нужно сказать, потому что он сам не справится с этой проблемой, но мало смысла. Зачем? Все равно он не примет этого. Выйдет утром из студии, мотнет головой, вытряхивая их разговор из головы как дурной сон, может, напишет новую песню о психе с расколошмаченной в крошки личностью, или… Или нет? Не будучи эмпатом, он все же чувствует в Тилле что-то большее, чем просто вежливость и тактичность. Привязанность к милому уродцу в коллективе? Жалость, схожая с той, которую вызывает Флаке у фанов? Может быть. Может, есть смысл все-таки высказать все, как есть? Все опасения? Может, примет?».       — Приму, рассказывай, — Тилль уже на грани какой-то телепатии чувствует Оливера.       Тот снова поднимает голову и смотрит на него своим невероятным взглядом. Долго, внимательно и без малейшего удивления, будто сканируя…       «Брр» — мелькает мысль-междометие.       — Тилль… я боюсь. Все произошло из-за меня, — сбиваясь и путаясь в словах, Ридель начал рассказывать то, о чем думал. О той странности, которая происходит, когда он начинает открываться другим, о том, что теперь не знает, что с ними произойдет на сцене.       — Понимаешь, тебе повезло, что тебя не ломало, как Пауля, — Тилль внутренне вздрогнул от этих слов, представив, какого демона могло выпустить в нем вмешательство Шная, отреагируй он как Ландерс.       — Но у тебя аура устойчивее, ты проще все воспринял. Риха тоже. Его сила не такая…       — Ничем она не лучше, Олли… Рих спать боится теперь.       — Да? — глаза Ларса сделались огромными. Почти больно.       — Ч-черт…извини, — Тилля хлестнуло отдачей, он поерзал на месте и попытался как-то смягчить то, что сказал. — Он приходил позавчера пьяный, просился сделать его снова прежним. Ты сам видел, какой он последние дни ходил, а позавчера вот…жутко смотреть было.        - Да…я же говорю, все из-за меня. Если бы я не толкнул Шнайдера на это…все было бы как раньше.       — Но, может, это все-таки можно как-то исправить? Вернуть в исходное состояние?       — Маловероятно, Тилль… И, даже если можно — нужно, чтобы все отказались от своих сил. Иначе рядом с…инициированными остальных будет ломать, а откажутся…не все.       — Почему ты так думаешь? Я откажусь. Это…честно, это дико утомляет, — что произошло? Какую черту они оба переступили? Кто загрузил им в мозги программу по пониманию одного и того же языка? И Олли… Олли даже о таком заговорил с ним как об очередной партии для своей гитары…       — Шнайдер не откажется…его это захватило, ему нравится. Ему, кажется, доставляет сам процесс — выдохнуться, и потом наполняться снова. За Пауля я…я вообще молчу, — развернулся, сложил ноги по-турецки и чуть подался вперед, к Тиллю и стал объяснять, что видит последнее время за каждым-с-силой в группе. В наступающих сумерках рассвета, мешающихся со светом единственной лампочки, темные глаза заблестели иначе. Как…если ты видишь цель…даже, нет, смысл. И уже вопрос «Как сделать что-либо?» становится не таким безнадежным.       — Да, Пауль фиг откажется от своего умения. Теперь ему чуть ли не все с рук сходит с этим внушением.       — Именно. А ты, Тилль… прости… — басист сильно прикусил губу. — Ты, закрываясь от всех, не видишь больше никого, кроме себя.       Как пощечина. Но кровь на губе у Ларса — маленькая красная — да, красная, бусина, которую он тут же схватывает бледным кончиком языка. И сказать не чего.       — Нам…это лишнее, Тилль.       — М? — не приходят никак слова в голову.       — Силы эти…       — Нет, подожди, то, что дано Шнаю… — Линдеманн по инерции, что ли, попытался возразить, но осекся.       Как что-то щелкнуло в голове и стало все понятно. Лишнее. Вот именно, лишнее. Они как сумасшедшие малолетние фанаты комиксов ринулись за супергеройскими способностями, забыв почти обо всем на свете, а способности эти… Они оказались никакой не крутой игрушкой, а…тяжело управляемой стихией и огромной…ответственностью. Пауль? Направо и налево морочит всем мозги, теша свое извращенное чувство юмора. Шнайдер? Помогает другим, да. Но, выматывает себя, получает от этого какой-то нездоровый кайф, как оказалось, и зажигает своим жутковатым форсфорическим пламенем остальных. А им-то кайфа никакого. Особенно Рихарду. Тихо съезжать с катушек, боясь самого себя. Но, хоть спать начал, и то хорошо.        И никто, получается, не может весь этот энергетический хаос направить в нужное русло. И, если поначалу эти силы их объединяли, то теперь… каждый замыкается и распадается сам в себе?       — И, что делать? — уже Линдеманн под тихим, успокоившимся, но внимательным взглядом Оливера растерялся.       — Я еще не знаю. Может, смогу найти какой-то способ…связать наши силы, но не только это нужно. Или не столько. Я не лидер в группе, Тилль. Мое слово не даст того действия, что твое и Рихарда. Если я скажу всем, что они должны отказаться от способностей — не думаю, что меня услышат.       — Справедливо, — оживший, изменившийся Оливер, словно заново открылся для Линдеманна. Адекватный, но восприимчивый еще больше, чем Шнайдер, и от этого замыкающийся — ему все сильнее чувствуется, чем остальным. Не имея никаких сверх возможностей, просто по причине внимательности и…вдумчивости? которую обычно принимали за легкую тормознутость, видел больше. Видел всю картину целиком.       — Но, я тоже не могу никому указывать… Мы все слишком разные, Олли. Как фракции нефти, блин, — он невольно усмехнулся, вспомнив сравнение Кристофа.       — Но, нефть-то одна, — рот-уголок тоже сложился в осторожную улыбку. — Мы как прежде мы, Тилль. Никто не умер и не свихнулся. Пока что. Нужно…собраться, отложить инструменты и высказать все, что кого тревожит. Как мы всегда делаем с твоими песнями. Что-то правим, если не нравится, доделываем, предлагаем идеи.       Пришла уже очередь Тилля молчать, подбирая слова. Ведь, действительно, они все валили друг на друга, на косорукость, тормознутость, заспанность и тому подобные стандартные поддевки, но никто на самом деле не говорил ничего о том, что происходит с ними от использования сил. Или, просто не задумывался, что происходит все именно от этого?       — Ты предлагаешь…оптом решить, нужны ли они нам или нет?       — Да, Тилль. И тебя они услышат, если ты всех соберешь для этого. Они соберутся, по крайней мере, — улыбка Ларса стала открытой, блеснули белые, чуть неровные с боку зубы.       — К тебе они тоже собирались, — Линдеманн, видя это, легонько ткнул пальцем Олли в ногу. Тот дернулся и глянул на руку Тилля. Поднял взгляд — удивление, но улыбка никуда не делась. Немного померкла, может, и по золотистому полотну обнадеженности понимания пробежала легкая рябь.       «Меня, что Пауль покусал, пока я спал? Не тот это человек, чтобы его подкалывать на такие темы, и вообще…» — вокалист не успел додумать мысли, как Оливер заговорил.       — Да, но я им не предлагал отказаться от своих способностей, поэтому и собирались.       — Н-да. Действительно.       — Тогда как? Сегодня? Когда все приедут?       — Не уверен, Олли. Вряд ли сегодня все соберутся. Риха только вторые сутки как спит, Полик собирался с утра куда-то ехать с малым, так что, если приедет — то поздно. А снова тут ночевать — как-то нет желания. Разговор, понимаю, долгим будет.       — Да… просто так это не решим.       — Вот именно. И тебе тоже…спать надо. Времени сколько уже.       Они и не заметили, что просидели до рассвета. Огляделись — на улице серело: ранней весной хоть еще и холодно, но солнце уже встает намного раньше, чем в зиму, и от этого становится теплее.       — Нет, я не засну, наверное, — Ларс поерзал на подоконнике, потянулся, разминая затекшее тело, зевнул.       — Пойдем. Хоть ляжешь вытянешься, — Тилль хлопнул того по плечу, подталкивая идти.       Олли согласился, чувствуя ломоту в теле, но добраться на второй этаж для него оказалось проблематично — напряжение, накручивавшее нервы уже несколько дней, резко спало, и наступил «откат». Истощение запаса нейромедиаторов, или как-то так обозвал это состояние Флаке, но название было не важно — его вело независимо от того, как это называлось. Ноги сделались ватными, а голова — чугунной.       — Оо, что-то ты совсем поплыл, — пробурчал Тилль, уже подводя спотыкающегося басиста к кровати.       — Плотину прорвало и течением снесло, — невнятно ответил тот и рухнул на широкую койку, заснув, похоже, уже в падении.       Линдеманн не понял выражения, фыркнул, наклоняясь к Оливеру, чтобы укрыть, и наткнулся на темный взгляд.       — Не идет тебе быть…букой в жизни, Тилль, — еле шевеля губами, произнес тот, чуть усмехнулся и медленно закрыл глаза, блеснув синеватыми белками.       — Мм? — он не сразу понял, о чем сказал спящий Ларс, но когда дошло — стало как-то не по себе. Чем они стали, получив новые возможности? И чем они станут после выхода на сцену с ними?       Нужно было и в правду, собраться всем, и хорошо подумать, что им важнее в этой жизни...