Time is the best censor, and patience is the supreme teacher. © Frederic Chopin Время есть лучший цензор, и терпение верховный учитель.
Длинные густые ресницы слегка трепещут, дрожат от щекотливых лучей солнца, четко очерченные губы, идеально прямой нос со слегка вздернутым аккуратным кончиком и острые скулы с таким изящным изгибом нижней челюсти. Профиль Дазая идеален. Дазай в принципе идеален, будь он неладен. Он бы с легкостью мог стать моделью. Его красота и рост это позволяли. Пианист в лучах заката выглядел настолько трогательно, по-мальчишески прекрасно, что Чуя, сам не соображая, что делает, протянул руку, чтобы своими шершавыми от струн пальцами коснуться чего-то столь прекрасного. Чтобы убедиться, что вот он, Дазай, стоит рядом, смотрит на морскую гладь и слегка щурит свой хитрый карий глаз, в котором горит вселенная. Чуя раньше считал глаза Дазая пустыми, безжизненными, черными дырами, что затягивают в себя все живое без шанса на возврат. Сейчас же глаза пианиста казались самым прекрасным и живым, что скрипач только видел в своей жизни. Осознание этого пугало, загоняло в угол, но в тоже время заставлял сердце бешено стучать в висках и беспардонно рассматривать парня рядом, что так опасно перегнулся через ограду. – Ты чего тут делаешь? – Вопрос застает Накахару врасплох, и он совершенно не знает, что же ему ответить. Он резко убирает руку, что так и не успела коснуться мягкой белоснежный кожи, и глупо смотрит себе на носки туфель, лишь бы не в глаза напротив. Почему-то было очень неловко. Даже слегка страшно. – Ну так что? Дазай смеется. Нет, действительно смеется. Беззвучно, лишь плечи содрогаются. Какой нахал! Он сует руки в карманы и свысока смотрит на Чую. Рыжему остается только сделать шаг назад и, тихо выругавшись куда-то в сторону моря, недовольно излагать причину. – Я просто решил погулять. Что в этом такого? – Чуя чувствует себя кране некомфортно под изучающим взглядом. И главное, рядом ни души. Люди словно вымерли в один миг. По крайне мере на этой стороне дороги. На противоположной ходят, смеются, обсуждают свои житейские проблемы и даже не думают переходить к ним. Может и к лучшему. Чужие взгляды тоже привлекать не хотелось. А Чуя, в своем сценическом костюме со скрипкой на перевес, да еще и в совокупности с перебинтованным Дазаем, привлекал внимание как клоун на балу. – Так мы сейчас находимся в километрах пяти от твоего дома. Может чуть больше. Ты, даже не зайдя к себе, сразу же отправился бродить по улицам? С чего такое рвение? Из-за матери? Чуе не очень хотелось выносить сор из избы. Тем более, это же Осаму. Он, как всегда, посмеется, а, может, еще и расскажет всем. Да вот только все равно хотелось поделиться с кем-либо своим положением в семье. Давно уже пора кому-то рассказать о его доле, о не понимании, о себе. Дазай, может, и не лучших собеседник, но он очень умен. Тем более, они пока что все еще дуэт. Они вместе одно целое. Может, если Дазай будет знать причину таких отчаянные попыток скрипача победить, то станет серьезнее ко всему относиться? Хотя, поздно уже, наверное. Этап прошел. Они на сцене опозорились. Чуя ведь две цифры пропустил. Это же кошмар. Самый настоящий. Их точно уберут, так никто еще на сцене не позорился. Порвалась струна! Какая нелепость, случайность. Но ведь ни у кого такого больше не произошло. Только Чую настигла такая учесть. Если это действительно группа В и Дазай не ошибся, то им не поздоровится, когда Чуя не увидит свое имя в списке прошедших в третий тур. Кстати, о третьем туре, а что за условия будут? Стоит ли ему надеяться на дальнейшее участие. Вспоминая разочарованный взгляд мамы, ее поджатые в тонкую линию губы, липкое разочарование в голосе, Накахара просто понимает, что не имеет права сдаться и проиграть. Хотя, поздно уже, наверное, что-то менять. Но он должен. – Я плохо лажу со своими родителями. Они совершенно не принимают мой выбор: музыку. Говорят, что из меня вышел бы хороший врач, космонавт, фотограф... Да кто угодно, лишь бы не музыкант. Они совершенно в меня не верят. – Это тяжело, когда родители навязывают тебе свои взгляды и пытаются воплотить в себе свои мечты. – Нет, Дазай. – Отрицательно покачал головой Чуя, с интересом пиная какой-то маленький камушек, что так удачно лежал неподалеку. Почему-то бездействовать было неудобно. – Я другое имел ввиду. – Я понимаю. Я слегка о другом. Не важно. – Тогда дальше слушай. Я с самого детства хотел играть. Всегда восхищался музыкой, восхищался игрой на музыкальных инструментах. Мне так хотелось играть так же, как моя мама. Хотелось, чтобы мне тоже аккомпанировал пианист, что часто гостит у нас по пятницам. Чтобы я диктовал, что будем играть, а весь оркестр подстраивался под меня. Я так об этом мечтал. – Накахара обрывается. Говорить кому-то о своих мечтах, что оставили до сих пор кровоточащие раны на хрупкой душе, было непривычно. Было больно вновь ковырять слегка затянувшиеся корочкой порезы. Но с Осаму так хотелось поделиться своим горем, своими мыслями, чувствами, своей жизнью, что Чуя был готов терпеть то адское разочарование, что горчило на кончике языка. Для успокоения слегка подрагивающих рук скрипач сует одну из них в карман пиджака, достает оттуда новую пачку сигарет. Успел купить, пока гулял. Дазай смотрит на парня удивленно, явно стараясь сдержать какую-то очередную глупую шутку. Вот пусть и сдерживает. Чуе не до этого. Он быстро срывает прозрачную пленку и сует ее в карман брюк. Открывает пачку и ловко вытаскивает первую сигарету. По сути, остальную пачку можно и выкинуть. Чуя редко скуривал больше, чем одну штуку, но сегодня что-то подсказывало, что пачка еще пригодиться. Чирикнув красной зажигалкой, он еще из-за нее чуть ли не поругался с продавщицей, видите ли ей было лень лезть в коробку, и она совершенно не видела разницы между красной и желтой, сигарета тут же принялась тлеть, выпуская из себя накопившийся смолистый дым. – Ну фу, Чу-чу. – Тянет Дазай и смешно морщит свое лицо. Дым совсем не долетает до него, но он все равно активно размахивает бинтованными руками, словно весь в непроглядном смоге. – Не драматизируй. – Теперь ясно, почему ты такой маленький. Курить вредно для роста. – Да завались ты. – Цыкает на него Накахара и делает очередную затяжку. Более глубокую. Дым медленно покидает легкие парня и растворяется в мягком свете уходящего солнца. – А потом, когда я все-таки начал заниматься на скрипке, моя мама сказала, что у меня нет абсолютного слуха, и что я не годен для музыки, для сцены. Это было обидно. Я, маленьким ребенком, просто не понимал разочарованность матери. Понятия не имел, нахуя этот ебаный слух. – Чу, он и не обязателен. – Мягко говорит Дазай, снова поворачиваясь к морю и подставляя свое чудесное лицо под мягкие солнечные лучи. Чуя бы тоже хотел, как солнце, обласкать эти выразительные, мягкие черты, провести пальцем по изящной линии скул, но это желание он подавляет раньше, чем осознает, чего именно он только что захотел. – Чтобы играть не обязательно быть слухачом. Со слухом, конечно, проще. Но и без него можно обойтись. – Без него? А знаешь ли ты, как тяжело видеть разочарование в глазах твоих родителей? Знаешь ли ты, как это тяжело, когда в тебя никто не верит? Какого это задыхаться по ночам от беспомощности, знаешь? Ненавидеть себя каждой клеточкой тела? Ненавидел ли ты себя так, что жить не хотел, что хотелось весь мир проклянуть за свои недостатки. – Чуя совершено не замечает, как сигарета ломается в руках, тухнет, и парень, даже не думая, бросает ее в море. – Я знаю. – Шепчет Дазай, улыбаясь своей шутовской улыбкой. А потом слишком резко наклоняется вперед, к воде, до которой метров сорок. А то и больше. Чуя реагирует быстро, хватает тупицу в черном за шиворот и не дает даже перевеситься толком. Руки не отпускают жесткую ткань и когда Дазай уверенно стоит на земле своими тупыми ножками. Он действительно хотел рухнуть? Упасть в воду? Умереть? Этот Дазай совсем с катушек слетел? «Я его убью когда-нибудь. Чертов идиот!» – Думает Чуя, пока сердце еще бешено стучит, а пальцы рук слегка подрагивают от резкого напряжения и испуга. – Ты совсем с катушек слетел?! – Кричит что есть мочи Чуя на своего пианиста, подойдя почти вплотную. Люди, кажется, слышат его и на другом конце города. А Осаму стоит, фальшиво улыбается, так пусто-пусто, что жутко становится. Словно манекен из дешевых ужастиков, но от его взгляда почему-то кровь в жилах стынет и блевать тянет одновременно. – У тебя, блять, есть все! Абсолютный слух, если верить твоим слова, то даже цветной! Ты прекрасно играешь, выражаешься через игру. У тебя феноменальная память, запоминаешь ноты за пару проигрываний. Способен на ходу сымпровизировать произведение. Да у тебя есть все. Будь у меня хоть половина. Да хоть слух. Я был бы самым счастливым человеком в мире. Я пашу, как лошадь, кручусь-кручусь, занимаюсь по несколько часов в день. У меня с пальцев давно уже кровавые мозоли не сходят. Видел бы ты, как я стараюсь, сколько времени я на это трачу. Но меня все равно н е п р и з н а ю т! А ты нихрена не делаешь, вечно ленишься, жалуешься, но ведь у тебя есть все! Абсолютно все! Щеки Чуи горели так, что сливались с багряным небом над головой. Скрипачу в один момент стало невыносимо жарко в этот пробирающий до костей вечер. Дыхание сбилось так, что нормальный вдох полной грудью было проблематично сделать, а руки давно уже зашлись в тремоло. Чертов Дазай! Он его вывел. Заставил сорваться. Заставил кричать на всю улицу. Какой же позор. Дазай долго смотрел на Чую, прежде чем что-либо сказать. Казалось, что он запоминает каждую черту лица, каждый миллиметр пытается разглядеть и выучить. Пересчитать все волосы на голове, что уже не скрыты шапкой. В порыве ярости Чуя подарил ее водной стихии и совершенно не жалел об этом. Дазай молчал так долго, что Чуя уже остыл и был наготове в любую секунду схватить идиотского напарника за шиворот, если он опять решит полететь навстречу с водной гладью. – Ты прав, у меня все это есть... – Хрипит Дазай. И непонятно почему голос у него такой осипший: из-за холода или чего другого? Парень резко развернулся к Накахаре спиной и даже не глядя в голубые, полные непонимания глаза, с пренебрежением выплюнул: – А легко ли это все досталось мне? Фраза подействовала словно ушат ледяной воды на голову спросонья. Чуя просто замер, пытаясь переварить полученную информацию в голове. Он снова лжет? Снова маска? Или сейчас он сказал то, о чем долго думал? Очухался парень лишь когда фигура пианиста была на достаточно большом расстоянии и норовила перейти весь мост в скором времени. Накахара, даже не раздумывая, побежал следом. Что он будет говорить? О чем? Он не знал ничего, но упорно бежал вслед за ровной спиной, которая, казалось, даже не собиралась становится ближе. Но Чуя бежал, так как точно был уверен – если не сейчас, то уже никогда. Никогда он не сможет узнать о тараканах в голове этого юного гения. Чуя словил этого идиота бинтованного только у автобусной остановки. Схватил того за руку и не говорил ни слова, стараясь отдышаться после быстрого бега. Ему бы с такой скоростью кросс сдавать. – Дазай, что твориться в твоей голове? Почему ты так не хочешь заниматься музыкой? Почему твои руки покрыты бинтами? – Потому что этого хочет мой отец. – Что? – Не я хочу заниматься музыкой, этого хотят мои родители. Поэтому, я тебя понимаю. Чуя молчит и пытается найти в голосе, в лице пианиста хоть долю фальши, но не видит. Выходит, что его тоже не понимают. Выходит, что он занимается тем, что ему навязали родители? Он чувствует себя так, как чувствовал бы себя Чуя, став врачом? Чуе бесконечно жаль. Он понимает парня напротив полностью, и ему бесконечно жаль. – Дазай, я понимаю, что это взгляд, навязанный родителями, но, может, тут они правы? У тебя талант. Может... – Иди сюда. – Зовет Осаму этого непонятливого скрипача в пустую автобусную остановку и присаживается на продрогшую скамейку. Чуя следует его примеру и даже не спрашивает зачем. Он просто знает, что так надо. – Я расскажу тебе небольшую историю. Чуя сосредоточен на голосе Осаму больше, чем на нотах во время разбора нового произведения. Пытается уловить каждую интонацию, запомнить. Он сам не знает зачем, но нужно запомнить все. Почему-то в последнее время все, что связано с этим кретином стало иметь большой смысл. Стало важнее многих вещей. Это жутко бесило, но противиться этому странному желанию парень не мог. – Мой отец, учитель музыки, довольно строгий и разочарованный в жизни человек. С ранних лет он мечтал покорить мир. Объездить весь свет. Мечтал, чтобы о нем гремели заголовки всяких европейских журналов. Мечтал о личном, подаренный какой-либо важной шишкой, рояле и личном самолете для этого рояля. Он достаточно упорно шел к своей цели. День за днем. Он много занимался. Но мир не принял его. Он не плохо играл, но всегда были те, что могли сделать это лучше его. Он, смирившись со своей участью, начал давать частные уроки игры на рояле. А потом познакомился и влюбился в одну из своих учений – мою маму. Разница у них была не большая, четыре года. Они сыграли свадьбу слишком быстро, даже не узнав друг друга получше. Наверное, через месяца два. А потом появился и я. Мой отец имеет отвратительный характер: сварлив, дотошен, не идет на компромисс и привык все держать в своих руках. Но в тоже время такая тряпка, что и пол в конюшне не поможешь. – Губы Дазая скривились в презрительной усмешке, и Чуя, глядя на парня рядом, уже всей душой ненавидел этого гнусного злого человека, что вырастил такого чудесного Дазая. Он в его сознании возник как невысокий худой человек, слегка сгорбленный, в поношенных черных брюках, светлой жилетке с катышками и голубой в широкую клетку рубашке, на воротнике которой осталось пятно от соевого соуса, но сам мужчина наивно полагает, что ничего не заметно. Отец Осаму обязательно должен быть с черными-черными волосами и пустыми, как бездна, глазами. Тоже черными. Дазай не говорил о внешности этого человека, но Чуя представил и так. – Моя мать в скором времени заболела, а отец даже не хотел тратиться на ее лечение. Она умерла, не дожив до моего четвертого дня рождения всего лишь неделю. Музыкой я начал заниматься с четырех. Отец решил, что чем раньше, тем лучше. Он хотел воплотить во мне все то, чего не удалось достичь ему. Он учел все свои ошибки, и старался, чтобы я не допуска их вновь. Он заставлял меня играть в день по семь часов. Практически все время. Я мог не играть лишь тогда, когда его ученики приходили к нам на дом. Но особо это не спасало, лишь давало небольшой перерыв до следующего часа. Играл я до поздней ночи. Иногда, когда я вставал из-за старенького расстроенного рояля, стрелки часов давно уползали за полночь. Мы жили в частном доме, и никто не смел нам помешать. А потом, когда у меня обнаружился абсолютный слух, отец будто с цепи сорвался. Он начал требовать от меня все больше и больше. Я часто пропускал школу, чтобы играть, заниматься. Я практически не учился. Меня пускали в школу лишь тогда, когда мой классный руководитель звонила и жаловалась, что я слишком много прогуливаю. Если бы не моя шикарная память, то я был бы полным неучем. Играл я настолько много, что руки буквально болели, как при физических упражнениях. Когда я понял, что не все люди слышат музыку цветами, что это особенность, я уже не говорил о ней моему мучителю. Он бы меня тогда изводил еще больше. Отец не любил неповиновения, и когда я пытался вместо игры засесть, допустим, за книгу, он больно бил меня и при помощи ржавых наручников приковывал за ногу к инструменту. У Чуи от подобного откровения глаза на лоб полезли. Его родители ни разу не подняли руку на него, а Дазай так говорит об этом, словно привык. Но к этому нельзя привыкнуть. Ни к чему из этого привыкать не нужно. Бедный, бедный Дазай. Хотелось взять его к себе, отогреть, пожалеть и больше не отдавать тому жестоком человеку, что его растил и издевался над ним столько лет. – Я редко виделся с людьми и редко выходил на улицу. Это не значит, что мной никто не интересовался. Было много ребят, что хотели со мной дружить, а в старшей школе я получал не мало записок с признаниями, но мне со всеми ними было скучно. Выращенный на серьезных научных трудах, мировой литературе и на лучших образцах академической музыки, все лица вокруг казались мне слишком скучными. Я мог читать их, как пестрые вывески магазинов. Это скучно. В моем окружении не было людей, с которыми бы я мог поговорить. Я отличался от них. Именно поэтому я решил научиться сливаться, чтобы не быть белой вороной. Я научился подражать. Так и прошло мое детство и отрочество: за роялем и с ожогами на руках. – Чт... – Смотри. – Перебивает Осаму и правой рукой тянется к бинтам на левой. Пальцы аккуратно разматывают белоснежную марлю и Накахара следит за ними, затаив дыхание. Когда бинты слегка разматываются и открывают кожу руки, Чуя видит на бедной коже пианиста отвратительные ожоги на внешней стороне руки. Они, тонкими горизонтальными линиями, ползут вверх к локтю. Их не много. Всего четыре полоски на левой руке, но сердце сжимается при взгляде на это безобразие. Ему не противно, он зол. Кто посмел так портить это идеальное тело? Кто посмел доставить этому прекрасному человеку такую боль? Чуе хочется помочь, хочется забрать все, лишь бы парню напротив стало легче дышать, лишь бы он забыл про эти кошмарный отметины. – Что это? – Чуя еле находит в себе силы, чтобы открыть склеенные губы и, хотя бы шепотом, произнести пару слов. Сил не хватает. Дышать сложно. Чуе жаль. Чуе бесконечно жаль. Пожалуйста, разреши разделить с тобой эту боль. Позволь сделать тебя счастливым. – Это следы, что музыка оставила на мне. – Усмехается Осаму, когда своими теплыми руками Накахара хватает его холодную ладонь и прижимает к своей груди. – Отец, когда, по его мнению, я слишком косячил, раскаливал в камине железную спицу и прикладываю к моей руке. Бить по пальцам – нельзя. Жечь вены – тоже. Зато внешняя стороны руки полностью в его распоряжении. Желая сделать меня великим пианистом, он навсегда оставил воспоминание о себе. Чуя бросает руку и резко обнимает визави. Он знает, что потом ему будет ужасно стыдно за это. Он знает, что сейчас его щеки полыхают огнем, как во время температуры. Он готов сгореть сейчас, чтобы осветить путь этому человеку, что застрял в непросветной тьме. Чуя никогда не отличался благородством и жертвенностью, но сейчас действительно хотелось утонуть самому, лишь бы спасти того, над кем судьба так пошутила. Дав все, она не дала ему самого главного. Будучи таким гением, он не знал простой родительской любви, обычного человеческого счастья. Будучи всегда на виду он был глубоко и несчастной одинок. – У меня у отца отличная клиника, убрать следы от... – Накахара запнулся, не желая говорить о причине появления этих следов, – будет не сложно. – Он осознает, что несет чушь. Но сейчас действительно хочется помочь. Уже через несколько часов Чуя будет ненавидеть себя за подобную слабость. Но сейчас ему безумно хочется спасти этого человека. Чуя отстраняется, прекращая теплые объятья и смотрит прямо в единственный глаз Осаму. – Дазай, ты все время строишь из себя недалекого человека, ты все время пытаешься казаться таким крутым и легкомысленным. Но ты... Дазай, позволь мне спасти тебя? – Чу-чу, ты такой глупый. Я ведь никогда и не запрещал.В закате ты горишь огнем, Ломаешь губы ты в улыбке.
Фраза сама приходит в голову и Чуя просто ничего не может с собой поделать. Она просто появляется из неоткуда и исчезать не собирается. – Пошли домой. Ты весь продрог. Будет плохо, если ты опять заболеешь. – Хмурится Накахара, вставая с насиженного места и пряча руки в карманы брюк. Ему и самому то уже холодно. Дазаю – подавно. – Зато, если я заболею, то ты опять мне принесешь пироженки. – Дазай поправляет бинты на левой руке и встает следом.Рассказываешь мне о нем Как о какой-нибудь ошибке.
– Я тебе их и просто так принесу. Болеть для этого не нужно. Не то я буду чувствовать себя виноватым, что задержал тебя на холоде. – Рука скрипача слегка касается руки рядом идущего Осаму, и Чуя еле сдерживает себя, чтобы не расплыться в какой-то идиотской улыбке.Твои ладони холодны, Как сердце за семью замками,
Да что ж это такое? Любое самообладание теряется рядом с этим идиотом. Чуя ненавидит его, ненавидит! Но в то же время так хочет ему помочь, что ненавидит и себя за это глупое желание.Я подберу к нему ключи, Я подберу, смогу, я знаю.
Чуя смеется сам над собой. Какой же он противоречивый. Сам не знает, что чувствует к этому куску бинтов. Не знает, и какая-то часть подсознания подсказывает, что лучше и не знать. – Дазай, так ты сбежал? – Да, пошел, как отец и хотел, на музыканта. Но сбежал с этого гребаного Токио, которое терпеть не могу всей своей душой, если она есть, конечно.Прекрасным взором разных глаз, Ты смотришь на весь мир с улыбкой,
– Сейчас мы совсем не общаемся, и меня это полностью устраивает. Не то, чтобы я ненавижу его. Я просто хочу полностью избавиться от этого человека, очистить жизнь от него. «Я помогу тебе. Я постараюсь заполнить все пустое место, что оставят воспоминания, которые ты сотрешь. Я готов вытеснить его из твоей головы» – Думает Чуя и сам стремительно краснеет от своих мыслей. Лицо все горит и даже холодный осенний ветер не помогает немного остудиться. Воздуха катастрофически не хватает, и Чуя думает, что он заболел. Явно болеет, с чего бы его то в жар, то в холод. С чего бы все эти навязчивые мысли и глупые желания. Он явно болен. Надо просто отлежаться, попить горькие лекарства, и все пройдет.Не раскрывая, что внутри, Это и есть твоя ошибка.
– А у тебя действительно цветной слух? Дазай легко кивает, рассматривая проползающие мимо вывески магазинов, кафе и рекламные баннеры. Он держит руки в карманах пальто, замерз, наверное. Но Чуя слишком неловко предложить свою горячую руку для обогрева. Слишком неловко, и поэтому один продолжает сгорать от жара, исходящего изнутри, а второй отчаянно пытаться согреть ледяные пальцы при помощи тонкой холодной ткани плаща.Не вырывай свою ладонь, Не прерывай моих объятий,
– Я слышу цветами тональности, а насыщенность цвета, его оттенок, зависит от динамики, темпа, штрихов и многих других нюансов. Поэтому, когда я играю, то стараюсь всего лишь добиться идеального оттенка, идеальных цветов. Чуя ему улыбается. Как все просто. Как все легко. Как все несправедливо. Но Накахара больше не чувствует злости или зависти по отношению к способностям парня. Он просто думает о том, как же это все легко, и как же это все подходит Дазаю. – Если не музыкант, то кто? – Интересуется Чуя, когда они проходят мимо какой-то слишком шумной компании подростков. Чуя не любил такие, никогда бы не хотел к ним присоединиться. Его вполне устраивала спокойная атмосфера, что кружила между ним и Дазаем, его вполне устраивало молчание, что так часто звенело в воздухе. Ему вполне было комфортно просто идти рядом, копошиться в своих мыслях и пополнять стихотворение, рождавшееся прямо на ходу, все новыми и новыми строками. Казалось, что он просто вдыхает их вместе с воздухом, а позже уже преобразует в слова. Даже не задумывается над ритмом, рифмой. Оно все получается само по себе. Может, это и есть вдохновение? Когда ты не думаешь, когда не пытаешься найти, когда просто вдыхаешь суть вместе с кислородом и выводишь ее на бумаге через слова?Я, может, очень и смешон, Хочу укрыть от всех проклятий.
– Я хочу уйти в театр. Я хочу быть актером, играть на сцене. Мне так наскучила моя жизнь, что я хочу прожить сотни других. Я хочу пережить то, что не смог. Что мне не дали. – Накахара думает, что пианист слишком наивен, но в тоже время понимает, что Дазай талантлив. Рассказы, театр, музыка: – он везде преуспеет, Чуя уверен. Просто Дазай уникален, как ни крути. Нереальный прямо. Или Чуе просто хочется в это верить? Ему определенно хочется верить, что человек, идущий рядом, обязательно добьется своего. Ну потому что, сколько ж можно его бить-то, ммм, судьба-злодейка? Чуе жить спокойно не даешь, так еще и к Дазаю лезешь? Вечно тебе мало страдальцев! Не тронь Дазая, его может трогать только Чуя лично и никто более. Да, Накахара бы так прямо и крикнул в лицо тому, кто устраивает его, да и Осаму тоже, жизнь. А потом бы вырезал так, чтобы глаза из орбит повылезали. Чуя сегодня что-то очень сильно распереживался, вун, даже этой мумии бинтованной сочувствует, считает его хорошим и горит от случайных взглядов и прикосновений. Накахара фыркает на это, решает померить температуру, как придет домой. И буквально задыхается, когда Дазай обнимает его на прощание, упираясь лбом в чуино плечо. Скрипач даже не сразу соображает, что произошло, он словно замирает в пространстве, а приходит в себя лишь когда плохо одетая женщина чуть ли не сбивает его с ног, торопясь куда-то с коробками в руках. – Осторожнее надо быть! А то стоят тут столбами! – Кричит незнакомка, перед тем как раствориться в водовороте людей. Чуя бы нагрубил ей, обругал бы, накричал бы, но слова не мог сказать. Тело жгло от прикосновений, хоть Дазай и дотронулся через одежду, голову дурманил еще не ушедший запах какого-то дешевого парфюма, и только зажигающиеся фонари помогли более-менее вспомнить о времени. Чуя не помнил, как очутился у дверей своего дома. Хорошо, что никого, кроме засевшей наверху домработница, не было. Иначе, не избежать бы Чуе вопросов. Он ведь и без шляпы, и с волосами растрепанными, а еще весь красный и настолько сметенный, что так и оседает на пол в прихожей, лишь перешагнув порог. В голове все не укладывается. Особенно Накахара понять не может, почему так отчаянно улыбается, словно завтра у него заберут эту возможность. Он точно болен. Ему душно, жарко, он весь сгорает. Сердце стучит. Тело жгут прикосновения бинтованного мудака, который давно уже сидит в общежитии в своей комнате. А в голове сами собой слова складываются в стихи.И если упадешь ты вдруг, Я сотни раз тебя поймаю. Ведь получилось так, мой друг, Что ты мои ключи от Рая.
Наверное, он просто сошел с ума на нервной почве. Спятил. Ему в клинику нужно. На недельку-другую. А можно и на весь месяц. Из размышлений вырывает вибрация телефона. Как это еще Накахара его не потерял? Схватив холодный мобильник, парень видит одно входящее сообщение. Кликая на него, у Чуи губы еще шире расплываются в улыбке, и он тут же незамедлительно печатает ответ.21:55 От кого: Повелитель туалетной бумаги
Ну что, чудовище рыжее, нормально до дома добрался? Никого не покусал? ( ‾́ ◡ ‾́ )
21:55 Кому: Повелитель туалетной бумаги
Иди ты к черту, придурок. Сейчас приду и тебя покусаю. Я уже дома
21:56 От кого: Повелитель туалетной бумаги
С нетерпением жду. Ты ведь знаешь мой адрес? Ох, стой, а разве тебя ж выпустят на ночь глядя? Маааасенького такого (o^▽^o)
Чуя не видит, но Осаму улыбается, и на вопрос от Куникиды лишь отмахивается, не отрывая взгляда от телефона.21:56 Кому: Повелитель туалетной бумаги
Я и сам не пойду. Нужен ты мне. Ложись спать, идиотина. Завтра результаты. Хотя, нам все равно нет смысла туда идти...
21:57 От кого: Повелитель туалетной бумаги
Не неси чушь <(￣ ﹌ ￣)> Мы пройдем
21:58 Кому: Повелитель туалетной бумаги
Нет, Дазай. И если честно, то мне уже все равно.
Дазай не видит, но Чуя сейчас, не прекращая улыбаться, прислоняет руку к груди, стараясь сдержать рвущееся наружу сердце. А то ведь и ребра проломит.21:58 От кого: Повелитель туалетной бумаги
Тебе, может, и все равно, но мы ПРОЙДЕМ. Слышал? Ну вот и молчи. Все, ничего больше не пиши (￣ヘ￣)
Но Чуя все равно пишит.21:58 Кому: Повелитель туалетной бумаги
Спокойной ночи тебе, выспись)
Так, где градусник? Потому что ненормально так гореть.***
Акутагава был не таким уж и диким человеком. Да, немного необычным, замкнутым, но не диким. Он вполне мог делиться своими планами, своими мыслями. Просто в его жизни случилось что-то ужасное. Ацуши уверен в этом. Порой у него так и чешется язык, чтобы, срывая голос, закричать: – Кто так изуродовал твою душу?! Кто заставил тебя закрыться ото всех? Кто отнял у тебя веру в любовь и светлое будущее? Кто это сделал с тобой? Накаджима уверен, что Аку не был всегда таким. Он на все сто уверен, что флейтист, как и все остальные ребята, бегал по улицам, визжал от восторга и непременно любил мороженное. Теперь же взрослый Рюноскэ был всегда сдержан, замкнут, а от мороженного воротил нос, как от букашек каких. Накаджима пытался его однажды накормить мороженным, но закончилось это чуть ли не скандалом. Ну, как сказать скандалом. Аку не орал, казалось, что его не может из себя ничего вывести, но он так посмотрел, что Ацуши сразу почувствовал себя проигравшим. Взяв злосчастное мороженное, Ацуши мог только молчать остаток дороги, подслащивая горькое разочарование холодной вкусняшкой. Зато Акутагава был достаточно умен. Задачи по гармонии шли у него на ура, и Накаджима часто, с недавних пор, заходил к своему другу решить задачи по физике, что вообще не нужны музыкантам, или же задачи по гармонии, что тоже никому ни для чего не нужны, но отменить этот предмет, почему-то, никто не хочет. Ацуши заметил, что после их вполне удачного выступления флейтист был слишком уж мрачен, для успеха. На вопросы он не отвечал, держался особняком и никак не отреагировал на предложение позаниматься сегодня заданиями по теории. Поэтому напарники, как и обычно, направились прямиком в уютную квартирку Рюноскэ, чтобы сделать заранее все задания и отдыхать потом. Наверное, они были одними из немногих, что делали все наперед и никогда ничего не откладывали на потом. – Я не могу понять причину твоего плохого настроения. – Тараторил Ацуши, слегка забегая наперед, чтобы заглядывать изредка в лицо брюнета. А то если не увидишь реакцию, то вообще не поймешь, о чем он думает. – Это не важно. Не лезь. – В своей грубой манере бросил Акутагава и ускорил шаг. Ацуши пришлось тоже поторопиться. Флейтист, конечно, не славился своей жизнерадостностью, но без причины тоже не кусался. Значит, что-то произошло? Может, болит чего? Неужели заболел? А потому что нечего так легко надеваться, все-таки осень на дворе. Пока Накаджима перебрал у себя в голове всевозможные причины плохого расположения духа напарника, он и не заметил, как они добрались до места жительства друга. Рюноскэ привычно прислонил таблетку к домофону, и тот радостно запиликал, приглашая всех внутрь. Акутагава, как и всегда, не поддержал дверь и Ацуши еле успел юркнуть следом. В подъезде пахло какой-то сгоревшей выпечкой, и парням оставалось лишь морщить лица от дурного запаха гари. И кто так готовить не умеет? Ацуши, в принципе, к этому привык уже. В общежитии часто кто-то что-то палил, недосматривал. Один раз его сосед по комнате недосмотрел газ, а тот возьми и потухни. Сам непутевый соседушка мылся в ванной и ничего не знал. Хорошо, что Накаджима решил прийти пораньше с репетиции и заметил трагедии. Еще бы минут десять, и подлетела бы вся общага со всеми ее обитателями на воздух. На нужный этаж парни поднялись в полном молчании, дверь открылась без ключа, значит дома есть родители. Ацуши знал их, уже знаком. Они очень милые и приветливые люди. Мама у Акутагавы очень добрая и молодо выглядит. А папа высокий и с такими же черными волосами, как у сына. В прихожей парней встретила Акутагава-сан. Вот только вместо привычной улыбки на ее лице застыла какая-то слишком печальная гримаса. Накаджима не мог разобрать что именно выражало ее лицо. Горе? Тоску? Раздражение? Это явно была отрицательная эмоция. А потом до Ацуши доходит, что ведь никого из родителей Акутагавы не было на выступлении. Он поэтому так мрачен? Неужели, что-то случилось? Ацуши и сам уже начинает переживать, совершенно не зная, что сказать. – Добрый вечер, Акутагава-сан. – Дрожащим голос здоровается ударник и не решается проходить внутрь квартиры. Что-то точно случилось. Хоть уже и вечереет, но свет нигде не горит, в прихожей так вообще мрачно, так как двери во все комнаты, кроме гостиной, закрыты. Слишком мрачная аура. – Мы сегодня были в суде. Теперь я официально разведена с твоим отцом. – Гремит женщина, и у Ацуши сердце сжимается от того, как дергают я плечи у Рюноскэ, как он беспомощно смотрит на родную мать. – Я уезжаю к родителям, а ты... Ты оставайся тут. Хочешь – с отцом, хочешь – в общежитии. Акутагава молчит, ничего не говорит. Кажется, что ему вообще все равно, так холодно и отчужденно он смотрит на женщину, прислонившуюся к дверному проему. Но Ацуши видит, что тот волнуется, злится. Видит по сжимающимся кулакам, по слегка подрагивающей нижней губе. Это только кажется, что этот парень без эмоциональный. На самом же деле, он чувствует. Все чувствует, просто не показывает. – Я, наверное, пойду. – Неуверенно роняет Ацуши и выходит из квартиры. С одной стороны, Акутагаву оставлять одного не хочется. Семья для него многое значит. Слишком много. Ему явно нужна сейчас поддержка. Ему нужно сейчас, чтобы Ацуши был рядом. Но ведь Накаджима и так много увидел, услышал. И так невольно поглядел кусочек чужой жизни. Его ведь никто не ждал, а он нагло залез в чужую обитель, да еще и посмотрел такой щепетильный момент. Удачное выступление уже не вызывало той радости, что была до этого. Настроение как-то резко упало. Ацуши долго еще сидел в парке недалеко от дома друга и держал в руках несчастный телефон, не решаясь нажать на клавишу вызова. Хотелось позвонить, поддержать. Ацуши бы выслушал, попытался дать совет, успокоил бы, если того потребовала бы ситуация. Но а вдруг Аку сейчас не нужна поддержка. Он ведь такой одиночка. Может, он не хочет, чтобы к нему лезли? Чтобы в его жизнь лезли? Он ведь не захотел рассказать, поделиться своими проблемами, значит и лезть не стоит. Но почему-то сил не хватает заблокировать экран, ровно как и позвонить. – Ну почему я такой неуверенный? – Хныкает, как маленький ребенок, Ацуши, подбирая под себя ноги. На скамейке холодно. Ветер пробирает до костей, но Накаджима все еще не идет домой, упрямо смотрит на темнеющий экран телефона, и клянет себя за нерешительность.***
Когда в 7 утра в двери позвонили, Чуя был, мягко говоря, в шоке. Родители уехали, все об этом знают, Судзуми-сан они отпустили на этот месяц, а его знакомые едва ли поднимутся в такую рань. Пригладив непослушные волосы, Чуя буквально бежит к входной двери, так как звонить не перестают. Какого же было удивление Накарары, когда вместо компании орифлейм, доставки почты или газовой службы он видит светящегося Осаму. Теперь ясно, почему ночью пропал свет. Этот идиот сожрал все электропровода! – Чу-чу! – Дазай без разрешения вваливается в чужой дом и тут же нападает на сонного ничего непонимающего скрипача с объятьями, стискивает так, что дышать трудно. – Чу-у-у-у...– Тянет он, стараясь выровнять сбившеесе дыхание. Видимо, бежал, торопился. А автобусы для кого? – Придурок, что случилось? Дазай не отвечает, смеется, и Чуе кажется, что у того нервный срыв. Пора звонить в клинику с мягкими стенами? – Чу-чу, мы прошли... – Выдыхает Дазай прямо в ухо скрипача, даже и не думая размыкать своих объятий. Чуя весь мурашками покрывается от теплого дыхания и такой близости с одним идиотом. Слишком близко. – Прошли?.. – В недоверии спрашивает скрипач. Они ведь ужасно сыграли. Хуже некуда. – Но ведь... Мы... Как так?.. – Да, мы облажались и прошли. – Смеется Дазай, и утыкается своим лбом прямо в чуино плечо. – Прошли... – Дазай, мы прошли... – Потеряно шепчет Накахара , а потом со всей силы обнимает этого конечного пианиста. Значит, он еще в деле. Все еще можно вернуть. Они все еще в игре. Выкусите!