How happy they are that in them all feelings are immediate and simple. Blame yourself and don't say that everything in the world is sad. There are simple but powerful joys. Have fun with someone else's fun. You can still live. ©Piotr Tchaikovsky Как они счастливы, что в них все чувства непосредственны и просты. Пеняй на себя и не говори, что все на свете грустно. Есть простые, но сильные радости. Веселись чужим весельем. Жить все-таки можно.
– Напомни мне, почему я сижу рядом с тобой? – Шипит Чуя, когда Дазай в очередной раз тыкает скрипача в бок тупым концом ручки. От стержня и так уже красовалась небольшая линия на белоснежном рукаве формы. Если Накахара заметит, то будет очень зол. – Наверно потому, что Ацуши-ку-ун занял твое место. – Дазай недовольно щурится от осеннего солнца, что светит прямо на его половину пары. Ну, сам захотел сесть у окна, теперь пусть мучается. Вообще, Чуя удивлен светоненависти Дазая. Яркость на телефоне парня всегда стоит на минимум, в выходные его не вытащишь, если палит солнце, как минимум до шести часов вечера, да живи этот пианист с кем-нибудь другим, а не с Куникидой, то точно бы купил черные шторы или вообще заколотил бы окна досками. – Сидеть с тобой – сущее наказание! – Чуя вообще не понимает, почему их объединили. Особенно теперь, когда конкурсантов осталось немного, все отделения одного курса занимались вместе. Накахара считал это в корне неправильным. Куда, например, духовикам угнаться за скрипачами и пианистами? Они же тупые. Чуя всегда так думал. Акутагава умный, но он скорее уж исключение, чем правило. Вот Куникида больше похож на духовика. Он иногда, бывает, как застрянет на каком-нибудь аккорде, так и танком не сдвинешь. Хоть ты головой об стену бейся. Зато какой целеустремленный! Если что-то не получается, он сто раз подобное переделаем, сделает, выучит, сыграет, пока до автоматизма не доведет, и только потом уже успокоится и отпустит. Да в конкурсе все, в принципе, студенты умные-разумные, но все равно неправильно всех в один кабинет сажать. Как в общем крыле только учатся? Там ведь постоянно такая каша: пианисты, скрипачи, духовки, ударники... Чуя четко знал, что скрипачи и пианисты проходят все раньше и более углубленно, ударники – самую облегченную программу. А в общем крыле как? Они там проходят программу духовиков? Хотя сейчас, когда в классе собрались все отделения и даже несколько человек с общего крыла, например, Дазай и Куникида, программа была самая сложная. И Чуя был рад. Сейчас, когда дело дойдет до задачи, он покажет этому Дазаю, кто тут самый лучший и умный. – Чуя хочет! – Накахара на месте подскакивает от внезапного вопля своего придурковатого соседа по парте. И чего он орет? Что Чуя хочет? Натыкаясь на строгий взгляд Анго-сенсея, до скрипача медленно доходит. Неужели этот мудила вызвал его решать задачу? Если это так, то бинтованный мудак может уже начинать писать завещание. – Нет, Дазай. У Чуи и так предостаточно оценок. Иди-ка ты, Куникида. Давно ничего не стоит. – Чуя на этих словах шумно выдыхает, радуясь, что остался нетронутым. Не то чтобы гармония давалась ему с трудом, но решать задачу у доски, да еще и перед конкурентами, не хотелось от слова совсем. Пусть Куникида разгребать все, он же староста, как ни как. Светловолосый парень решительно встал с места и с идеально ровной осанкой направился к доске. По его сосредоточенному лицу можно было сказать, что он идет по крайне мере в огонь спасать кошку, а не решать задачу. Столько серьезности Чуя редко видел на лицах однокурсников. Поглядывая на своего соседа за партой, что тяп-ляп переписывает условие задачи, Чуя лишь неопределенно фыркает. Нет, он точно бы не хотел делить квартиру с этим идиотом. Не надо ему такое счастье. Рано Накахаре еще детей заводить, а этот бинтованный идиот хуже любого задиры. – В смысле модуляции? Мы же только отклонения прошли. – Непонимающе смотрит Дазай в листок с условием задачи. – Что это за гигантский скачок в эволюции? Я не успеваю. – Я всегда знал, что ты тупой. – Фыркает Чуя, но довольно улыбается. Он то знает, как решать. Можно ли считать это маленькой победой? Несомненно. – Чу-у-у-у, помоги мне. – Тянет Дазай и кладет свою голову на плечо рыжеволосому. Они сидят за последней партой, в углу. Никто не видит, да и не смотрит, но Накахаре чудится, что все взгляды обращены на него. Скрипач резко сбрасывает голову прекрасного соседушки со своего плеча, при этом стараясь не рявкнуть на весь класс. Черт, Чуя прям чувствует, как его щеки краснеют. Да они буквально сливаются с волосами, он уверен. Что себе вообще позволяет эта чертова дурацкая мумия? Нашелся тут, бинта кусок. – Ты что творишь? – Чуя наконец находит в себе силы злобно плюнуть возмущения прямо в довольную результатом рожу. – Совсем поехала крыша? – Так поможешь? – Нет! Дазай молчит с секунду, а затем берет в руку карандаш. – У тебя вот здесь перекрещивание. – Пианист аккуратно обводит два аккорда, а Чуя смотрит не на ошибку, а на тонкие хрупкие пальцы. С выпирающими костяшками, бледные, с короткими аккуратными ногтями... Смотрит и не может понять: когда это у него появился фетиш на болезненно худые длинные пальцы? Когда он, черт возьми, стал считать этого идиотского пианиста прекрасным музыкантом и красивым юношей? Когда он в принципе стал засматриваться на парней, пропускать их слова мимо ушей и краснеть при каждом прикосновении. Чуя чувствовал себя неловко, очень неловко. Шумно сглотнув, парень все-таки решается поднять свой взгляд на визави и натыкается на карий, почти кровавый, глаз. Снова один. И почему Дазай так стыдится своего второго? Ему красиво бы было и вообще без глаз! Нет, Чуя не извращенец, просто действительно было бы. – И как тут тогда сделать? – Не знаю. – Пожимает плечами Осаму. – Попробуй взять тонический секстаккорд. Чуя и пытается. И все получается. И он злится на Дазая, что тот такой вот сообразительный и решает уже впереди его. Нужно ускоряться. – Чу-чу, как делать модуляции. Я вообще не ж не зна-а-аю. – Куникида то вряд-ли успеет дорешать эту задачу до конца пары, а вот Дазай уже перешел на второе предложение. – Смотри. – Недовольно зашипел Чуя. Помогать Дазаю ему не хотелось от слова совсем. Но он чувствовал, что просто обязан помочь. Должен, и все тут. – Для начала определяешь место, где появляется другая тональность. Затем определяешь, что именно это за тональность. Ищешь аккорд, который есть в данной тональности и в той, в которую ты идешь. А затем приравниваешь этот аккорд к другой тональности. Чуя пишет в тетради соседа незамысловатую формулу S=T и обводит в рамку. В ней нет смысла, но она очень важна. Так им, по крайне мере, твердили преподаватели. «Чтобы не сливалось с остальными функциями». Дазай смотрит внимательно, кивает, практически ничего не понимает, но упорно делает вид, что все в норме. Ему явно не нравится, что крыло одаренных далеко впереди, но с другой стороны ему совершенно без разницы, что да как будет. Пока Куникида переписал задачу на доску и решил первый такт, Чуя и Дазай уже заканчивали второе предложение и писали заключительную каденцию.«Внимание. Всем конкурсантам и их преподавателям собраться в большом зале для объявления условий следующего этапа».
Противный механический голос разрезал царившую в классе тишину, как искусный фехтовальщик рассекает яблоко в воздухе. Анго-сенсей был так возмущен, что даже забыл домашнее задание задать. Ну конечно, ему тут урок скрываю какими-то собраниями. Неужели нельзя объявление сделать после пар? Обязательно, черт возьми, дергать учеников посреди занятий? А тем более занятий Анго. Это ведь не какой-то хор, это ведь гармония! Совсем уже обнаглели все! Естественно, Мори-сану в лицо теоретик никогда не скажет что-то подобное. Проследив, чтобы все учащиеся вышли на коридор и построились в более-менее ровный строй, Анго-сенсей замкнул класс, а то мало ли, и недовольно повел всех в большой зал, перебирая в голове всевозможные недовольства, что можно было бы высказать в лицо начальству, будь он немного смелее и наглее.***
В кафетерии академии всегда кто-то был. Неважно, была это пара или перерыв, там обязательно кто-то сидел за столиками, обсуждал очередное произведение по специальности, слушал музыку к предстоящей викторине, решал задачи или же, как и положено, ел. В перерывы был особый наплыв студентов. Учась уже не первый год в этом заведении, Чуя четко знает, что на перерыве бывает две волны. Первая — за пятнадцать минут до конца пары. Это те студенты, что сидели на паре без перерыва и их отпустили раньше. Вторая волна приходит ровно со звонком. Поэтому лучшее время идти минут за пять-семь до звонка. Тогда первая волна уже поела и уходит, а вторая еще не пришла. Чуя никогда не был обжорой или ярым фанатом еды. Закономерность как-то сама отследилась и вложилась в память. Объявление тем не заняло слишком много времени, но ребята все равно еле успели прийти до второй волны. Очереди практически не было. Лишь какая-то первокурсница покупала себе вафлю и сок. Выстроившись один за другим, Чуя со своими приятелями внимательно рассматривали витрину и ценники с имеющимися в ассортименте блюдами и продуктами. – Кто что будет брать? – Нарушает тишину Ацуши. Он просто не может определиться: взять филе в панировочных сухарях или котлету? Поэтому надеется, что выбор друзей хоть как-то поможет ему. – Рис, естественно, с овощами. – Поправляя очки на переносице, тихо отвечает Куникида. Он, как и всегда, с чемоданчиком в руках и трубой за спиной в черном футляре. Ацуши лишь натянуто улыбнулся. От риса он не отказался бы, но вот овощи не хотел и не очень-то любил. Мясо – другое дело, а к траве скептически относился. Ей вообще люди наедаются? Чуя же решил взять рис и карри. Ну а что, нормально. Когда он уже собирался расплачиваться за свой заказ, на его плече повис до этого безучастно топтавшийся рядом Дазай. – Тебе жить надоело или как? – Шипит Чуя, доставая из черного кошелька карточку и прикладывая ее к терминалу. Осаму внимание на угрозы не обращает, все так же опирается о Чую и тянет шире свою лыбу. Наглый и бессовестный, вот серьезно. Треснуть бы его по голове эти самым подносом, что Чуя забирать собирается. –Чу-чу, оплатишь мой обед? – Нахально вскидывая голову, парень незамысловатым жестом поправляет свои мягкие шоколадные волосы и, слегка щурясь, смотри прямо в глаза Чуе. Улыбается. –Иди-ка ты знаешь куда? – Чуя презрительно морщится в ответ, резко отходит от парня, недовольно забирается свой поднос и направляется к столику, что все они заняли. – Притом далеко и надолго. Достал. Дазай тихо смеется, с характерным хрустом расправляет плечи и что-то диктует буфетчице с той же самой кривой улыбкой. Нет, улыбка то красивая, широкая, открытая, обнажающая белоснежным ровные зубы. Но вот только такая фальшивая. Чуя чувствует всю эту фальшь и противно становится. Тупой Осаму. Не может, что-ли, нормально себя вести? Вечно строит паяца. Когда он уже начнет играть свою собственную роль, настоящую? Дазай приходит только со стаканом чая, и на вопрос от друзей, почему только чай, отмахивается и смеется, приплетая в свой ответ и оскорбление Чуи. Столики в столовой не маленькие, квадратные, с белыми скатертями, что старательно убираются несколько раз за день и стираются через неделю. Места много, но все равно впятером сидеть как-то тесно. Еще эта салфетница и вазочка с декоративными веточками ягод мешает. Неудобно. – Народ, может мне кто объяснит суть конкурса далее? Я практически ничего не понял. Да мне еще и мама не вовремя позвонила... – До конца не прожевав, начал Ацуши. Парень был настолько голоден, что глотал, буквально не пережевывая пищу, успевая восклицать, как же все вкусно! Он, стоя в очереди, едва ли не захлебнулся слюной своей. Да все за столиком уверены, что будь его воля, то ел бы парень и без вилки, и без палочек, упав лицом в тарелку и вылизывая ее до крошки. И мыть не нужно! Удобно. Может, Чуе действительно предложить Ацуши с ним квартиру делить? Накахара отрицательно махает головой. Нет, не хочет. Он не так уж и тесно с ним общается. Если подумать, то действительно неплохие отношения, несмотря на ссоры и разногласия, у него именно с Дазаем. Скрипач медленно переводит взгляд на пьющего чай парня и рассматривает его повязку на глазу, длинные ресницы, слегка вьющийся волосы... Дазай такой странный, совершенно не похож на всех. Хотя кажется, что в нем есть всего по чуть-чуть. Это сложно объяснить, и Накахара даже не пытается. Просто старается смириться с этим необычным знакомством. И старается хоть иногда понимать, сочувствовать этому человеку. Вот только Дазай сам препятствует всему этому. Сам ведет себя как мудак последний, сам мешает нормальному общению, идиот. – Что? – Спрашивает Осаму, когда ловит на себе слишком долгий взгляд Чуи. Черт! Он что, все это время пялился?! Накахара быстро отводит взгляд, стремительно краснеет и нервозно бросает фразу о том, что просто задумался, и чтобы идиот бинтованный за собой следил. – То есть, все оставшиеся конкурсанты в своих группах объединяются в один ансамбль и играют вместе? – Подводит итог Накаджима. Он оставляет пустую тарелку от второго на тарелку первого и Акутагава, что сидит рядом, лишь удивленно смотрит, поражаясь скорости парня. Как можно есть так быстро? Ловя на себе удивленные взгляды друзей, Ацуши решает, что за добавкой не пойдет. Нельзя, чтобы все думали, что у ударника черная дыра вместо желудка. – Да, все верно. – Соглашается Куникида. – В нашей группе остались только мы. Что играть будем? Дазай катает по столу пустой стакан указательным пальцем и внимательно наблюдает, как оставшиеся капли пачкают белую скатерть. – Дазай! – кричит Куникида и бьет со всего размах Дазая по голове своей тяжелой рукой. – Ты свинья и неряха! И идиот! – Я думаю, Куникида! – Чуть-ли не плача, ноет Дазай, потирая ушибленное место. Куникида бьется больно, даже слишком. Поняв, что сейчас Осаму пострадает еще больше, Акутагава, что в последнее время совсем ничего не говорил, холодно предложил: – Играть нужно что-то помпезное. Может, симфонию какую? Например, финал Дворжака «из Нового Света». Ацуши тут же виновато опустил глаза в стол. Ему было ужасно стыдно за то, что он так и не набрал номер друга, что так ничего и не сказал в поддержку. Что не оказался рядом, когда такая трагическая новость стала известна его другу. Он ведь мог быть рядом, даже хотел, очень хотел, но, почему-то, боялся навязаться, обидеть, показаться глупым. Слишком боялся спугнуть и без того дикого Рюноскэ. И сейчас очень жалел об этом. Так, что ночами уснуть не мог, оттягивая белоснежные волосы и буквально воя от беспомощности. Акутагава ведь такой хороший, очень. Честный, упрямый, трудолюбивый, целеустремленный... Но такой сломленный и замкнутый. Ацуши жаль, что его не было раньше рядом, он бы смог (попытался) бы предотвратить все это: и похороны души Рюноскэ, что еще в детстве устроил сам парень, и его замкнутость, и неразговорчивость. Накаджима часто говорили, что он слишком навязчив, что он слишком добр и наивен, но он не видел в этом ничего плохого. Если рядом нет хороших людей, значит нужно им стать. И он стал, и всегда был. И будет, особенно для Акутагавы. Потому что жизнь его и так побила. Потому что сейчас снова по кругу парень начинает закрываться, потому что он снова прячет свое «Я» за бетонной стеной. Этого нельзя допустить. Ну почему всегда страдают такие хорошие люди? Акутагава ведь не плохой, его просто сломали. И ломают снова. И он, Накаджима Ацуши, ничего не делает, потому что боится. Боится все разрушить. Боится сделать все хуже. Боится снова быть слишком навязчивым. – Мы не будем играть симфонию. – Протестует Чуя. – это очень долго по времени, это очень нудно. Мы не успеем выучить в срок. Да и инструментов маловато. – Чу-чу, на фортепиано можно сыграть всю симфонию в одиночку. – смеется Дазай, а потом становится немного серьезнее. Садится прямо, скрепляет свои руки в замок и кладет на них голову. А еще смотрит прямо в голубые глаза Чуи. Накахаре стоит огромных усилий не перевести взгляд, не посмотреть вниз. Но он не отводит, выдерживает. – Хотя я согласен, симфония – скучно. Куникида размышляет. Долго. А потом выдает: – Тогда какой-нибудь номер из балета «Ромео и Джульетта». – Прокофьев? Кивок в ответ. – Слишком коротко. Нужно что-то монументальнее. – «Эгмонт»? – Подключается Ацуши, и Чуя выдается следом: – «Пер Гюнт». – Да нет. Это все заезженное до дыр. – Ну тогда сам предложи. – Фыркает Куникида и скрещивает руки на груди. Нашелся тут, знаток. Хоть Доппо и знает – если Дазай говорит, что так лучше, значит так и будет, но все равно его эта показушноть ужасно бесит. Прям очень. Дазай думает не долго, перебирает в голове композиторов, их творения, сопровождая мыслительный процесс постукиванием пальцами по столешнице, а потом резко выдает: – «Влтава». Если играть всю, то выйдет минут тринадцать. К тому же, там есть что показать каждому инструменту. Если сделать качественную обработку, то выйдет не плохо. У нас что? – Труба, флейта, скрипка, фортепиано и ударные. – Медленно говорит Чуя, представляя себе задумку пианиста. Не плохо. Музыка красивая, и вряд-ли кто-то будет ее играть или играл в таком необычном составе. – Но кто это все сделает? – Я сделаю. – Пожимает плечами Дазай, и Накахара удивлен. Как это Осаму не скинул работу на кого-то другого? Как это он решил сам что-то сделать? Поразительно! – Тогда я тебе найду ноты, а ты сразу же садись за переложение. – Решает Чуя. Почему-то пианисту очень хочется помочь. И Чуя это пытается делать. Хоть так. – Я проконтролирую. – Клянется Куникида, и от его серьезного тона смеются все. Из-за дружного рогота никто из группы С и не замечает, как со спины подходит Фицджеральд в компании двух конкурсантов. Чуя их плохо помнил, но одного звали Марк, а вот второй – с темной челкой на глазах и весь сгорбленный, как старик – Эдгар По. – Я бы не радовался так на вашем месте. – Ухмыляется блондин, останавливаясь около Дазая и проводя своей рукой по шевелюре шатена. Марк стоит по правую руку и ядовито улыбается, Эдгар, кажется, прячется, не хочет присутствовать здесь. Ему вообще все равно на конфликт, что назревает. Дазай приподнимает взгляд на конкурсанта, прекращает смеяться и вальяжно встает со стула, чтобы быть с блондином одного роста. – Вы прошли по чистой случайности. – Продолжает Френсис, и Твен что-то лепечет в подтверждение слов своего лидера. Дазай на это только губы в улыбке ломает, неопределенно хмыкает и щурит кофейный глаз. – Конечно, и в конкурс, и во второй тур, и в третий по случайности. – Кивает на каждое слово Дазай, растягивая слова так, как Накахара всегда бесит. Но он не замечает этого ведь хочется встать и врезать этим наглым мордам за скрипку, за позор на сцене, за чуть ли не сорванное выступление. За все! Чуя еле сдерживается, чтобы не устроить драку. Ведь за такое и на учет поставить могут, и из конкурса дисквалифицировать. Кулаки невольно сжимаются, и скрипач чувствует, как его трясет. Нужно переключиться. Срочно. На что угодно. Да хоть на красивые глаза Дазая. На все что угодно, лишь бы не сорваться. Лишь бы ничего не испортить. – Признай, наконец, что мы тоже музыканты и что мы ничуть не хуже вас! – Хмурит брови Куникида и встает из-за стола, подходит к Дазаю. Он шутить не намерен. Эти ребята действительно далеко заходят. Зачем так в открытую докапываются до них? – Вы проиграете. – Заверяет Марк. – Одну группу дисквалифицируют и это будете вы. – Ты слышал, как восторженно публика нас провожала? Слышал, какой ажиотаж мы навели? – Парирует Дазай. – Учитывая овации, что сорвали мы с Чу-чу, вы выступали в пустом зале. – Да как ты смеешь, отброс из общего крыла?! – Френсис на секунду теряет самообладание. Его глаза сужаются, дышит так тяжело, равно, и он в одно мгновение хватает Дазая за груди, не в силах боле сдерживать бурлящую кровь. Чуя подскакивает моментально и впивается в руку железной хваткой соперника раньше, чем успевает что-либо сообразить. Просто никто не смеет трогать его пианиста. Потому что он его. Потому что это Дазай. Потому что Накахара сам себе поклялся, что больше Осаму никто не обидит. – Пожалуйста, не надо! – кричит Ацуши, зажмурив глаза, а в следующее мгновенье выпадая из реальности, ведь Акутагава положил свою руку прямо ему на плечо в знак поддержки. Это так... мило? Словно придя в себя после секундного помутнения, Френсис выпускает черную ткань из своих рук и поправляет парню лацканы плаща, стряхивает невидимую пыль с плеча с едкой ухмылкой. – Не рыпайтесь, группа С. Вам ничего не светит. Осаму на это лишь звонко смеется. Прямо в лицо. Своим идеальным отрепетированным смехом, прикрывает рот кистью руки и вызывающе смотрит в зеленые глаза блондина. – Когда ты так говоришь, у нас нет права проиграть. И Чуя, кажется, навсегда запомнит этот серьезный взгляд. Эту бурю эмоций, что мелькнула в глазах пианиста лишь на долю секунды. Навсегда, черт возьми, запомнит, что Дазай очаровательный. И, к сожалению, Чуя уже ничего не может сделать с этим фактом. Каким-то образом это стало аксиомой. Дазай и красота, почему-то, теперь одно и то же. И это странно... или нет? Видя такой запал, живой блеск в глазах Осаму, скрипач расплывается в идиотское улыбке. Подносит пальцы к лицу, и чувствует эту улыбку ими. Чувствует, как приподняты уголки губ, как напряжены мышцы щек. Чувствует, какой он идиот.***
Пока шло оглашение результатов, пока не нужно было изнурять себя многочасовыми занятиями, Чуя старался как можно чаще наведаться на свою подработку в «praeclarus». Мысль о самостоятельной жизни захватила его всего, заплеснула, как цунами, не давая и дня жить спокойно. Засыпал и просыпался Чуя с мыслями о своей квартире, о том, как же замечательно ни от кого не зависеть. Сейчас, когда родители разъехались в командировки, а домработница была отпущена, как и весь другой персонал, кроме садовника, что приходил каждое утро и вечер да убирал опавшую листву, поливал цветы по всему дому и в теплице, а потом снова уходил, Чуя как никогда горел идеей о самостоятельной жизни. Это ведь так здорово, когда готовишь завтрак сам себе, сам ездишь на учебу и обратно, когда никто не сунет свой нос в твои дела, когда сам себе хозяин. Да, парень не спорит, это достаточно сложно. Сложно самому себе всегда наготавливать, сложно следить за чистотой дома и посуды, не всегда хочется самому вести машину, но, черт возьми, это куда лучше, чем жизнь с родителями. Особенно, с теми родителями, что постоянно сомневаются в своем ребенке, что постоянно напоминают, насколько ты ничтожен. Чуя очень не хочет снова быть с родителями, не хочет снова выслушивать их оскорбительные речи, ловить их презрительные взгляды, снова выслушивать указания. Снова, сцепя зубы, выслушивать критику. Он больше не может и не хочет. Совсем. Никогда. Он просто хочет быть сам себе хозяином и делать все так, как пожелает. А мытье посуды, стирка и готовка ничтожная плата за свободу. Все это так въелось в голову Накахары, что он был четко уверен, что уже в этом учебном году непременно снимет квартиру. Хоть однушку, хоть у черта на куличиках, но снимет. Дорога до ресторана в подобных мыслях заняла совершенно не много времени, даже учитывая то, что шел скрипач пешком. Часы твердили, что сейчас уже пять вечера, а значит Чуя еще может часа два-три спокойно играть на потеху гостям элитного заведения, а потом уже отправится домой. Пришел на работу скрипач в приподнятом расположении духа, предвкушая еще один вечер в компании с хорошей музыкой. Безусловно, игра несколько часов без перерыва выматывала, истощала, но зато какое удовольствие получал Чуя, когда осознавал, что его музыку любят, что его слушают, что он му-зы-кант. Как всегда, переодевшись в раздевалке, Чуя отправился уже к стеклянным дверям зала – Аи Якамура уже играла финал «Лунной» сонаты – но был остановлен Юки. – Чуя, постой, ты слышал новость? – Она буквально подбежала к скрипачу, касаясь его плеча своей тонкой рукой. Парень сразу и не понял, что от него хотят. Быстро осмотрел аккуратный розовый пучок на голове официантки и хотел было идти, отрицательно маханув головой, мол, нет, не слышал. Но его снова удержали. – Аи-сан переезжает в Киото. Она играет сегодня свой последний раз в этом ресторане. – А я-то думал, почему старик Франц ходит мрачнее тучи... – Тянет Чуя и понимает, что теперь у него нет концертмейстера. У Аи, как у преподавательницы, был график, идеально подходящий под график Чуи, а теперь что? С кем ему играть? Мало позвать преподавателя музыки, нужно еще такого, чтобы Накахара было комфортно играть. Не будешь ведь играть с кем-нибудь посредственным. Новость бьет по голове мягким обухом, Чуя слегка растерян, но не очень-то и расстроен. Главное, чтобы его подработка не накрылась из-за не удобного графика. – Я думаю, она сама тебе скажет. В любом случае, я просто предупредила. – Да, спасибо, Юки-тян, я сам дальше разберусь. – Кивает скрипач и все же выходит в зал. Ресторан встречает скрипача едва уловимым запахом чего-то вкусного, но явно несъедобно, и Накахара, улыбаясь подобному, уверенно идет к своему концертмейстеру. Неужели Аи-сенсей действительно решила уехать? Ей, конечно, могли предложить хорошую работу в Киото, но все это слишком внезапно. – Привет, Чуя. – здоровается Якамура, беря последний аккорд. – Да, здравствуйте. – Отвечает ей парень, а потом смотри на руки женщины. Руки Дазая другие, совершенно. Они более бледные, они более худые, и у него очень красивые тонкие пальцы. И играет он по-другому. Более красочно. Более душевно. Чуя всегда восхищался игрой Аи-сан, но теперь она казалась не такой уж и восхитительной. Даже печально как-то. Накахару очень сильно смущало, что в последнее время весь мир вертится вокруг Осаму, но с другой стороны, это было как-то так привычно и естественно, что, пожалуй, пусть так все и остается. – Начнем с Бетховена? – интересуется пианистка, и Чуя кивает, занося смычок для главной партии крейцеровой сонаты. Ностальгия захватывает с первых фортепианных аккордов. Казалось, совсем недавно Чуя играл эту сонату на первом туре вместе с больным Дазаем. Кажется, совсем недавно он приносил пирожные этому идиоту, совсем недавно было лето, летний лагерь, а на деле уже сентябрь скоро кончится. Чуть-чуть осталось. Почти полгода пролетело. Для Чуи это кажется таким нереальным. Ну не может время так быстро лететь! Вообще, если подумать, то с появление Дазая рядом, жизнь Накахары заиграла новыми красками, стала более насыщенной, более полной. Если раньше каждый день в академии был похож на другой, если раньше каждый час суток был в точности как остальные двадцать три, то с появлением Дазая все резко изменилось. Он разбавлял серую повседневность, что так наскучила Чуе. Если раньше все перемены проходили в тишине и спокойствии, то сейчас Осаму не давал и минуты покоя, передышки. Он выводил парня на такие эмоции, что скрипач и не подозревал, что такое вообще можно испытывать. Чаще всего, это было нечто негативное: гнев, ярость, разочарование, – но иногда Осаму был не плохим, искренним, настоящим. Чуя ценил такие моменты, потому как отлично понимал – Дазаю самому сложно открываться, сложно быть искреннем. Сложно жить с тем грузом, что на него взвалили. Если сравнивать жизнь до Дазая и с появлением Дазая, то это было просто небо и земля. Чуя не был одинок особо. У него был друг Аку. Но именно с бинтованным пианистом рыжик чувствовал себя живым. Это было странно. С самого появления Дазая все мысли Чуи только и крутятся, как вокруг Осаму. Мудак бинтованный. Дазай. Собака сутулая. Повелитель туалетки. Как бы Чуя его не называл в своих мыслях, в реальной жизни, он все равно оставался человеком, разукрасившим жизнь Чуи. Три часа пролетели незаметно. Скрипач устал, вымотался до мозолей на мягких подушечках пальцев. Но зато счастлив и доволен собой. Аи-сан тоже уставшая, но тоже счастливая. Как только Чуя собирается уходить из зала, женщина останавливает его и пихает в руки небольшой подарочный пакетик, что до этого стоял рядом со стулом, и что Чуя даже не заметил до этого. – Держи, Чуя. Я уже завтра улетаю. Это тебе, как перспективному скрипачу и прекрасному музыканту. Рада была работать с таким талантливым начинающим маэстро. – Женщина легко обнимает Накахару, и он обнимает в ответ. Щеки горят огнем от внезапной, но такой приятной похвалы, а губы расплываются в широкой улыбке. Неудобно, что скрипач ничего не дарит в ответ, но он ведь и не знал. – И вам спасибо. – Говорил Чуя, выпуская невысокую женщину из своих объятий. Она еще какое-то время дает Накахаре напутствия и желает творческих успехов. Они расходятся слишком быстро, для людей, игравших вместе такой большой отрывок времени. Просто Аи-сан идет своей дорогой, а Чуя, получившись у нее, своей. И жалеет он лишь о том, что не пожелал пианистке успеха в новом городе. Ну и ладно. Ну и черт с ней. Как только рыжик оказывается на улице, его всего обдает приятной прохладной осеннего вечера. Слегка морозно, но Чуе нормально. А Дазай бы наверняка уже кутался в свой плащ, пытаясь согреть ледяные руки. Ну вот, опять Дазай! Вечно он вклинивается в мысли скрипача. Даже когда его совсем и не ждешь. Нахал, один словом. Фонари уже давно горят, светятся неоном вывески магазинов и кафе, и Чуе, почему-то, так уютно среди всей вечерней суматохи и пестрых огней, что идти домой совсем не хочется. Да и нет никого дома, чтобы торопится. От этой мысли должно становится грустно, одиноко, но скрипач радуется, даже слишком сильно радуется. Так, что губы расплываются в счастливой улыбке. Почему он так зациклился на этом собственном жилье? Вот надо и хоть ты тресни. А Чуя привык получать то, что хочет. Привык добиваться и получать. Телефон вибрирует, оповещая о входящем сообщении. Чуя, почему-то, уверен, что это пишет Дазай, но когда видит смс от банка, немного расстраивается. Хотелось, все-таки, чтобы написал Осаму. Сообщение оповещает о зачислении на карту пятидесяти пяти тысяч йен с копейками. Пришла зарплата за неделю, что Чуя отработал. Цифры слегка поднимают настроение, но ведь зарабатывай он по двести тысяч йен в месяц, этого хватит лишь на саму квартиру. А что есть? И все остальное. Даже сейчас мысли возвращаются к квартире. Кажется, Чуя сходит с ума. Мимо проходят гуляющие парочки, и Накахара совсем немного становится грустно. Последний раз он встречался с тихой девушкой еще в шестнадцать лет. Ее звали Мия. Она была типичная симпатичная японка, на год младше самого Чуи. Познакомились они, вроде, на каком-то фестивале. Накахара сейчас уже и не помнит, как это произошло и в какое время года. Вроде, это была весна. А ведь рыжик клятвенно обещал, что никогда не забудет день их встречи, что никогда не забудет необычный цвет ее глаз. Зеленый, вроде. С желтой окаемкой. Он помнит, как любовался ее глазами. Считал их самими красивыми. Сейчас Чуе только смеяться от этого хочется. Да что могут эти глаза по сравнению с двумя разными, но такими чудесным глазами Осаму. Господи, как же это странно, сравнивать глаза своей бывшей и своего, вроде как, друга! Чуя считает это ужасно странным. И неправильным. И вообще нечего Мию с придурком Дазаем сравнивать. Но парень все равно продолжает. Мия редко улыбалась, была тихой и немного замкнутой, пугливой, осторожной и застенчивой. Что касается Дазая –это совсем другая история. Чуя не может сказать, любил ли он ее по-настоящему. И хотя бы не по-настоящему любил? Или просто хотелось, из-за глупых подростковых стереотипов, себе пару? Чтобы ходить в парк, чтобы ходить в кино... И Чуя ходил. Не часто, редко. И не было это чем-то особенным. Он вообще не понимал всего этого – любви, свиданий, проведения времени вместе. Если можно списываться, зачем звонить? Если можно посидеть дома, зачем идти в кино? Чуя не был скрягой или излишне бережливым, он просто не понимал: зачем? Это глупо. Парень уверен, что все эти свидания в ресторанах-кафе, походы в кино-театры и прогулки по паркам-скверам придумали люди для показухи. Да и зачем вообще в принципе тебе вторая половинка? Зачем любовь? Почему люди не могут жить счастливо в одиночестве? Кутаясь сильнее в свою осеннюю куртку, порывы ветра были слишком холодными и внезапными, Чуя с легкой улыбкой на лице вспоминал их расставание с Юки. Не было никаких предпосылок вспоминать это, но он вспоминал. Их роман закончился так же быстро, как и начался. Накахара не привязался к девушке, она ему быстро наскучила, как детям часто надоедают новые игрушки, которые так искренне хотелось прежде. Нет, скрипач не хотел сравнивать свою бывшую с игрушкой, оно само так вышло. Просто она оказалась настолько пуста, что по-другому и не скажешь. Искренне любя его, Чую, она все же не смогла дать то, что так нужно было парню – понимания. И он сейчас даже не хочет вспоминать ни о ком, кто его понимает теперь. Потому что об этом человеке он, в последнее время, думает слишком часто. Потому что не нужно. Решив все же поехать на метро, а не идти пешком и назад, Чуя спускается в подземный переход, иногда поглядывая на мимо проходящих людей. Вообще, Чуя привык смотреть вниз, под ноги. Из-за этого его рост еще меньше. Он борется с этой привычкой, честно, да вот что-то не очень-то и выходит. Просто, нет желания сталкиваться с кем-то из знакомых. Спустившись по выложенным плиткой, что зимой достаточно скользкая, ступенькам, Чуя направился вдоль стены, у которой часто собираются уличные музыканты и попрошайки. Накахара всегда над такими смеялся. Ну, если это самоучки, то пусть. Но если это ученики колледжа, выпускники музыкальных школ, люди с профессиональным образованием, то какого черта они не могут нормальную подработку найти. То, что многих просто не берут играть в заведения, скрипачу даже в голову не приходило. Скорее всего, и его бы не взяли, если бы не фамилии известной скрипачки после имени Чуя... Сам же Накахара об этом старался не задумываться. Мягкие аккорды гитары наполняли весь коридорчик подземного перехода, что и вел к нужной ветке метро. Кто-то все же играет, а ведь холодно. Хоть и не на улице, а холодно. «Бедный инструмент», – думает Чуя и чисто инстинктивно сжимает в руках сильнее ремень от чехла скрипки за спиной. Играют какую-то обычную песню, Чуя, вроде бы, даже знает ее. А еще кто-то поет. И так до боли знакомо, что рыжий сворачивает влево, а не идет прямо, к турникету метрополитена. Просто любопытно. Он просто посмотреть. Не успеет на этот рейс, поедет на следующем через пять минут. Ну интересно же. Верны ли его догадки? И когда рядом с незнакомым гитаристом Чуя видит сидящего на какой-то коробке Осаму, то от возмущения взорваться готов. – Кто играет в такую холодрыгу, а тем более рот свой поганый раскрывает и поет?! – Кричит без объяснений Чуя, и накидывается на пианиста. Пакет, что подарила Аи-сан, прилетает прямо по бестолковой перебинтованной голове. Нет, ну действительно же идиоты. Ни руки не берегут, ни голос. Так еще и позорятся в переходе этом. Безобразие! Дазай от удара даже к земле приседает, хватаясь за ушибленную голову. Больно. Очень больно. Чуя туда кирпич положил, да? И что этот рыжий бесенок вообще тут делает? А Накахара приходит в себя, лишь когда слышит звон стекла, после удара, и стремительно намокающий подарочный пакетик. Заглянув внутрь, скрипач досадно и растерянно вскрикивает, даже слегка бледнеет. – Черт, она мне вино подарила... – Руки немного подрагивают, и он не знает, из-за чего именно: нервного потрясения, холода или же испорченного подарка. Гитарист молча, с неподдельным удивлением и неким страхом, наблюдает за сценкой, решая не вмешиваться. Да и вообще не смотреть на происходящее. Вместо этого он торопливо отключает аппаратуру двух микрофонов, делит деньги, что им удалось заработать, на две части, складывает гитару в чехол. – То есть, ты о мою голову бутылку разбил? – Хнычет шатен, все еще держась за ушибленное место. А если бы разбил. Нет, Чуя точно страшен в гневе. Осознав, что он натворил, скрипачу самому совестно стало. Он присел на корточки перед другом и призвал склонить того голову. Мало ли, рассек. Но голова Дазая в полном порядке, а волосы такие мягкие и пушистые, что хочется еще немного их потрогать, зарыться в них своими слегка еще подрагивающими пальцами и обнять, уткнувшись носом в перебинтованную шею. Но Чуя эти мысли быстро от себя отгоняет. Он понятия не имеет, с какого такого перепуга они в принципе появляются, но уже даже не старается разобраться, тут хоть бы игнорировать. С задержкой, Накахара все же убирает руку, вставая и смотря на пианиста сверху вниз. Хоть когда-то. – Пошли, у тебя может быть сотрясение. Может, к моему отцу в больницу сходим? Там тебе рентген сделают. Дазай отмахивается. Ему всякая больница не нужна, там противно пахнет медикаментами, там слишком много белого, там Дазаю, не то чтобы страшно, ему не комфортно. Он медленно встает, так как голова еще гудит, и забирает свою часть у гитариста, что уже собран да готов отчалить домой. Быстро он. Вечные зеваки, коими кишат улицы Йокогамы, не собрались вокруг этой компании, но некоторые особенно любопытные прохожие косились в сторону парней, толкали локтем в бок своих спутников, чтобы и те обратили внимание на мокрый пакет, из которого капает на плитку перехода красноватая жидкость. Гитарист ушел быстро, и у Чуи даже не появилось желания представиться или хотя бы узнать имя этого музыканта. Скорее всего, он из группы Дазая. Ну, или же знакомый из общежития. Накахара протягивает свою руку и Осаму хватается за нее своей холодной, да встает на ноги. Голова болит, парень сдерживает полувздох- полустон. Но это не ускользнуло от внимания скрипача. Он ведь видит, что бедный пострадавший бледнее обычного. Как он вообще от такого удара выстоял? Чуе стыдно. Очень. И именно поэтому его щеки ужасно красные, а вовсе не потому, что шатен взял его за руку и повел вглубь перехода, пытаясь затеряться в толпе. Пианист уже выхватил из рук друга подарочный пакет да выбросил его в ближайшую урну. Потому что нечего ходить и стеклом звинеть, внимание привлекать. – Мы все равно съездим в больницу. – Заявляет командным тоном рыжий, когда Дазай уже хотел улизнуть на выход, проводив Чую до турникета. Не, так дело не пойдет. Надо проверить его и лечить, не хватало еще и члена ансамбля лишиться. Дазай соглашается неохотно, всю дорогу молчит, хмуро смотрит на других пассажиров метро и тяжело вздыхает. Если он думает, что так сможет переубедить Чую, то он очень сильно ошибается. Чуя непреклонен, он знает, что делать, и если уж он что-то решил, то никакой там смазливый пианист ничего не поделает. – На кой черт ты там вообще стоял? – выдает Чуя, пока они поднимаются при помощи лифта на восьмой этаж. – А на кой черт тебе было меня бить?! Бутылкой! – Я не знал, что там бутылка. К тому же, я ударил чисто рефлекторно, потому что ты стоял и пел на холоде. Кто же так делает?! – Холодно, холодно... Нормально! – Парирует Дазай, внимательно следя за раскрывающимися дверьми и выходя в коридор восьмого этажа. Людей здесь почти уже и нет, по пару человек в очереди к каждому рабочему кабинету. Чуя позвонил своему отцу еще в лифте, и тот связался уже с нужным врачом. Пусть папы и нет в клинике сейчас, все остальные работают исправно и в его отсутствие. Нужный специалист должен к ним скоро подойти. Накахару младшего то тут весь персонал в лицо знает. А еще бы не мешало , чтобы шрамы Дазая осмотрели. Их бы действительно убрать, а то у него такие красивые руки! Нечего им тут делать. – Мой отец не высылает мне деньги. Стипендии, пусть и повышенной, не хватает на жизнь в таком большом городе. Поэтому мне приходится подрабатывать. Игра в переходе вполне себе прибыльно. Но я не могу играть на фортепиано. Не перенести. А вот петь – пожалуйста. Мы поэтому и сгруппировались. Чуя быстро обрабатывает полученную информацию и сопоставляет ее со сценой в столовой. То есть, он просил заплатить за него просто потому, что денег не было купить обед самостоятельно? Вот Чуя болван, самый настоящий. Он то думал, что этот кретин просто хочет перед другими попонтоваться, что, мол, смотрите, меня этот рыжий лох даже кормит со своего кошелька. А он ведь просто хотел... Черт, как стыдно. Ну естественно, Осаму прямо бы не попросил, гордость не позволила. Все в шуточной манере выставил. А Накахара и не понял. Дурак, какой дурак. – Ты хоть поел сегодня? – Тут же выпалил парень, особо не заморачиваясь над уместностью вопроса. – Ты никогда не упоминал, что у тебя финансовые трудности. Осаму хотел что-то сказать, даже рот свой раскрыл, но к ним подошел пожилой мужчина в синем врачебном костюме и увел шатена в свой кабинет, заверив Чую, что они быстро и что все с его другом будет хорошо. И действительно, Дазая возвращают очень быстро с диагнозом «легкий ушиб», если простым языком. Про сложный вариант скрипач даже и не спрашивает, будучи полностью довольным, что не сотрясения. Когда Осаму прощается и хочет уже уйти в сторону Академии и общежития, Чуя увязывается следом, заверяя, что должен обязательно проводить того до места назначения. – Ну а вдруг тебе плохо станет по дороге, что ты как маленький? Передам тебя прямо в ответственные руки Куникиды, а таблетки, что тебе приписали, завтра принесу. И, будь добр, лежи эти гребные выходные в кровати, никуда не выползая. Как врач сказал. А если посмеешь встать, то я лично тебя прикую цепями. – Мм, Чуя, а я и не знал, что ты у нас фанат бдсм игр. – Фыркает пианист, стараясь сдержать рвущийся наружу смех. И тут же получает под ребра чужим локтем. Ну хоть не по голове, и на том спасибо. – Я специально для тебя стану фанатом Древнего Египта. Буду спицей через нос мозг тебе доставать, чтобы полноценную мумию из тебя сделать. – Тяжело вздохнув, стараясь этим вздохом успокоить свой пыл, Накахара вспоминает, что сейчас остался совсем без концертмейстера в ресторане. А чем, собственно, Осаму не подходит на эту роль. – Слушай. Ты ведь нуждаешься в деньгах. Я знаю одно место, где можно заработать очень хорошие деньги своей игрой. Я сам там подрабатываю. Ресторан «praeclarus», может, слышал? – А тебе то зачем деньги? Или родители тебя не кормят за твое нежелание становиться врачом? – Снова смеется. Вот же болван. Чуя честно старается не обращать на него внимание, но получается плохо. – Да нет же, не в еде дело. Я просто хочу съехать от них и жить сам... – Скрипач мнется, неловко вот так вот в открытую рассказывать о своих планах и признавать свое бедственное положение в семье, если это можно так назвать. Неловко признавать, что родители тебя совсем не понимают и не ценят. Даже если этот Осаму и так уже все знает, видел и слышал. Все равно не по себе. Чуя сжимает крепко в кулаке лямку своего скрипичного футляра и натыкается на мысль, что работай Осаму в ресторане с ним, зарабатывай примерно столько, сколько сам рыжий, они бы смогли вместе снимать квартирку. Зарплата Накахары шла бы на арендную плату, а зарплата – Осаму на еду и прочее по мелочи. Это было бы здорово. Но согласится ли этот пианист? Он ведь даже еще предложение о работе не слышал. Захочет ли жить с Чуей? Может, он вообще посмеется над предложением и скажет, как и Акутагава, что рыжик просто витает в своих детских мечтах? Лучше уж умолчать об этом. По крайне мере, пока что. – Я зарабатываю там не плохие деньги. В зависимости от отыгранных часов плюс минус двести тысяч йен в месяц. И у меня как раз таки уехала концертмейстер, что могла по графику играть со мной. Если они никого не найдут раньше... Если ты не против... То не хотел ли бы ты играть со мной? – Наивно спрашивает Чуя и отводит взгляд. Как-то слишком вульгарно это прозвучало. Но Осаму не обращает на это внимание, а по-доброму улыбается в ответ. – Я буду благодарен тебе, если ты выбьешь для меня рабочее место хотя бы на сто тысяч. – Выбью! – Уверенно заявляет скрипач в ответ и шагает более пружинисто, более активно. Почему-то, мысль, что он будет снова играть с Дазаем да на постоянной основе, поднимала настроение. Кто бы мог подумать, что Накахара в принципе будет радоваться чему-то, связанному с Дазаем. Возможно, пианист и не плохой. Точно не плохой. И бесит он уже явно меньше. Только вот, когда так задумчиво молчит, глядя на заходящее солнце. Вот тогда он вообще идеал идеалов. Чуя это открыто может заявить. Но лучше не будет. – У тебя ведь тоже в следующем году практика? – Снова начинает разговор рыжик, смотря на фонтан во дворе академии. Он и напомнил об этом «событии». – Ага. Еще и какой-то дидактический материал мне нужно сделать для первого года обучения. – Тут же жалуется в ответ тот, так как понятия не имел, что ему там и как нужно делать. Чего их вообще загружают во время конкурса то? Им сосредоточиться нужно на репетициях, на победе, а не на глупых карточках для шумных, мерзких дошколят. – И я понятия не имею, что делать. – У меня есть пару идей. – Подхватывает еще звенящие в вечернем воздухе слова Чуя и продолжает диалог. – Ты можешь прийти ко мне на днях. Сделаем вместе. Я помогу. Неловко такое предлагать. Особенно идеальному Дазаю, но Чуя действительно мог бы помочь. Ему не сложно. К тому же, вместе веселее. И накормить Дазая можно будет нормально, а, может, еще и ночевать останется. – Чу-чу, ты там не заболел? Как-то ты добр ко мне сегодня, не считая бутылки вина и пререканий на учебе. – Но тут же парень меняет свой шутливый тон и продолжает вполне серьезно: – А вообще, спасибо. Я этих детей терпеть не могу. Мелкие исчадия Ада. Кошмар, я тоже таким был... Накахара на это смеется. Они почти пришли. Как-то слишком быстро, Чуя еще не готов отпускать пианиста домой. Хотелось бы еще погулять. Не могла, что-ли, эта больница быть подальше от общежития? – У тебя ведь тоже будут когда-нибудь дети. – провожая взглядом Осаму к входным дверям, проговаривает скрипач. Словно истину раскрывает. – А вот специально выйду замуж за мужчину, чтобы без детей. – Задорно смеется Дазай, уже открывая дверь и одной ногой оказываясь на месте. – До скоро, Чу-чу. Чуя не знает, почему от слов Дазая это гребаное сердце стучит сильнее. Чуя понятия не имеет, почему горят щеки, почему, черт возьми, в ногах такая слабость, почему он улыбается, как идиот. Он не знает, почему его «До завтра, Осаму» звучит так тихо, потеряно. Почему голос дрожит и почему так не хочется уходить домой. Почему в миг стало так одиноко на этой чертовой улице. Почему он, Накахара Чуя, так старательно выглядывает в окнах пролетов шоколадную, вечно лохматую макушку.