Talent works, genius creates. ©Robert Shuman Талант работает, гений творит.
Дазай еще в коридоре учуял витающий в воздухе аромат свежих блинчиков, и чем ближе он подходил к своей комнате, тем запах усиливался, заставляя живот свестись болезненным спазмом и жалобно проурчать. За сегодня Осаму совсем ничего не ел. Только чая и попил. Ему не привыкать. Да и голод он чувствует редко. То ли привык к постоянным голодовкам, то ли никогда его нормально и не ощущал. Однако, сейчас он бы не отказался от чего-нибудь съестного. В конце концов, если не есть, то и до голодных обмороков не далеко. Бегая взглядом по чистым выкрашенным стенам, Осаму отсчитывал шаги по коридору до нужной ему двери. Наверно, все проживающие помнят двухчасовую беседу с комендантом в начале учебного года, после самого заселения. Тогда этот низкорослый коренастый мужичок долго говорил о порче имущества и грязных следах на стенах, угрожая выгнать весь этаж делать ремонт в коридоре. Старшие курсы знали, что все это пиздежь чистой воды, а вот на более младших данная информация произвела огромное впечатление и они были очень аккуратны и внимательны. Ну и пусть приучаются к порядку. Голова шатену все еще болела после удара, но мысль о маячившей на горизонте подработке радовала и поднимала настроение. – Привет, Дазай. Что-то ты потрепанный какой-то. – Радушно встретил пианиста парень из соседней комнаты, что куда-то уходил. И, видимо, сильно торопился, так как слишком уж судорожно пытался закрыть заедающий замок. Когда их уже поменяют? — Вот черт! Лучше бы замки поменяли, а не камерами всю территорию утыкали. – Досадуешь, что теперь вблизи общаги не покуришь? – Весело спрашивает кареглазый, но веселость напускная, фальшивая. Наверно, Чуя бы заметил. Но перед ним не рыжий скрипач ростом метр с кепкой, а высокий полненький баритонист в потрепанном свитшоте. Или как там называется эта кофта? Осаму не разбирался в моделях и особо не горел желанием начать это делать. Черное? Хорошо. Подходит по размеру? Отлично. Ведь Дазаю тяжело всегда было найти что-то для себя. На его худощавое тело подходил один размер, в то время как рукава и штанины были коротки. И наоборот, если длинны вещи нормальна, то она просто болтается или слетает без пояса вниз. Это было очень неудобно, и нужно бы Осаму полнеть, но что-то как-то не выходит. Сосед ушел по делам, припрыгивая каждый второй шаг, а музыкант зашел к себе в комнату. И действительно пахло от них. Куникида готовил блины. Да еще такие, как Дазай любит: не сладкие, тонкие, не жирные. При виде высокой стопочки блинчиков на тумбе у плиты, живот довольно громко напомнил о существовании пустого желудка и заурчал, заглушая шипение нагретого масла. – Голодный? – привычным спокойным тоном спрашивает Доппо, ловко переворачивая блин, подбрасывая его вверх. Дазай помнил, как он пробовал повторить этот трюк, но блин улетел, прилипая незастывшей стороной прямо к потолку. В их старой комнате до сих пор, наверно, пятно на потолке от обдертой побелки. – Не то что бы... – тянет пианист, снимая свои слегка грязные ботинки и бросая их около подставки для обуви. Там есть место для них, но Осаму слегка мутит от положения «вниз головой» и он не рискует испачкать ковер, хоть и не чем, оставляет все как есть и падает на стул, укладывая тяжелую голову на скатерть. Она слегка влажная, значит, Куникида недавно протирал ее. Боль опоясала всю голову, надавливая на лоб, стискивая виски. Осаму знает, что все нормально, просто нужно лечь поспать и поесть, ведь уже и не ясно, от чего болит голова: от удара или отсутствия нормального питания? – Дазай, черт тебя дери. – Взвывает Куникида, укладывая приготовленный блин лопаточкой на верхушку стопки. Легким движением он зачерпывает в большую ложку жидкого теста и равномерно выливает его на блестящую от масла сковородку. А потом идет к обуви бестолкового идиота и ставит ее на место. – Тебе что, так тяжело поставить?! Осаму на это молчит, поглядывая на сковородку и стопку рядом на тумбе. С Куникидой не плохо жить. Он весь такой хозяйственный, ответственный. И приберется, и поесть приготовит, на учебу разбудит. Только вот ворчит много, жизни учит. Дазай и сам кого хочешь жизни научит. Не надо ему вот этого всего. Сняв последний блин со сковородки, Доппо ставит всю тарелку на стол прямо перед носом Осаму, а сам возится с тарелками для каждого, наливая в них немного клубничного варенья, что закатано совсем недавно и привезено в Йокогаму из дому. От бабушки Куникиды. Он всегда с теплом вспоминал совсем седую старушку, что так любила своего именно младшего внука. Это было очень важно. Госпожа Куникида даже прозвище ему придумала. Малыш По. И до сих пор так звала совсем уже не маленького парня, чем жутко смущала. О, боги, да, Куникида Доппо, староста общего крыла, перспективный трубач и идеалист до костного мозга тоже умеет смущаться! Дазай это хорошо знал. У него был талант выводить людей из себя, ставить в неловкое положение и смущать. За что ему часто прилетало. Но парочку оплеух можно и потерпеть взамен на растерянное выражение лица самого серьезного и непоколебимого парня в академии, да еще и с глупым неестественным румянцем по всему лицу. Пятнами. Осаму это еще больше забавляло, а второго – смущало. Поставив тарелочки с ароматным джемом перед собой и соседом, Куникида учтиво интересуется: сколько же денег сегодня подзаработал пианист в переходе? – До стипендии хватит. – Отмахивается тот, отвечая уже с набитым ртом. Шатен не особо любит всякие джемы и прочее. Если ягоды, то только в нормальном сыром виде. Нечего над ними с закаточной машинкой издеваться. Но сейчас он голоден, поэтому хочется всего и побольше. В конце концов, пока угощают, бери. – Так стипендия же послезавтра. Так мало накидали? – Трубач тоже берет блин, сворачивает его в трубочку и макает кончик в вязкую ароматную массу. А затем и откусывает. Вкуснотище. О бедственном положении своего соседушки Доппо знал, но помочь особо не мог. Сам не располагал огромными средствами. Кормить кормил, как готовил на себя, всегда рассчитывал и на еще один рот, но ведь Дазаю не только еда нужна. А одежда и прочее? С этим уже блондин своему другу помочь не мог. – Накидали бы больше, если б одна катастрофа не пришла. – Полиции попались? – хмурится Куникида и даже жевать перестает. Только таким проблем им и не хватало. – Нет, хвала не знаю кому. На Чую напоролся. – Расслабленно рассмеялся парень, пихая в рот третий блинчик. Голова потихоньку отходит. Можно быть поактивнее. Тепло и еда явно идут на пользу. – И что он? – Он с работы своей шел. В ресторане подрабатывает скрипачом. И его концертмейстер подарила ему бутылочку вина в честь своего ухода. А этот придурок возьми и разбей ее о мою голову. За то, что на холоде пою. Голова до сих пор гудит. – Так можно на него заявление написать! – Ну а что. И денег за моральный ущерб взять. Как за хулиганство. Только побои нужно бы скорее снять. Дазай на это заявление только очень громко рассмеялся. – Ты вообще слышишь, что говоришь? Это ж наш Чуя. Его ж с конкурса за такое выгонят, а мы следом за нехватку участников пойдем. Да и вообще, я и на тебя могу заяву накатать. Ты ж меня несколько раз на дне бьешь. – Ммм, – тянет Доппо, откашливаясь и прочищая горло, – вот как мы теперь заговорили. Я же не бутылкой тебя бью. – Ага, трубой. Не велика разница. – Шатен уже наелся и отодвинул тарелку подальше. Чтобы глаза не мусолила. А сам на спинку стула откинулся. Наблюдает. – Какой ты неблагодарный. – Встал со своего места Доппо, забирая свою тарелку и тарелку соседа, да направляясь к крану мыть ее. – Я вот кормлю тебя, убираю за тобой, а ты… – ДА-да-да. Спасибо огромное, что не даете мне загнуться от голода и умереть в антисанитарии от брюшного тифа. – продолжает смеяться тот, подскакивая с места и направляясь в саму комнату. – Было вку-у-у-усно. Куникида с улыбкой слушает эту триаду, протирая уже чистые тарелки полотенцем. Хоть и в ироничной форме вещает, а приятно ж. Трубач достаточно времени знает этого типа, чтобы понимать: тот действительно благодарен. Но улыбка тут же меняется на серьезный оскал: – Осаму, черт возьми, садись за инструментовку. Не все с такой памятью живут, что выучат все за неделю. Чтобы к понедельнику все было готово, иначе мы с ребятами тебя закроем в кабинете и не выпустим, пока ты не перепишешь все аккуратнейшим почерком. Понял? Ворчливое «да понял, понял» с напускным недовольством послужило вполне себе ответом.***
Чуя, как и обещал, поговорил с господином Шульцем о трудоустройстве Осаму. Немец сначала мялся, полируя красный огромный рубин на одном из своих перстней бархатным платочком, – Чуе просто хотелось взвыть, наблюдая за этим занятием в полнейшей тишине. Если бы он мог выругаться он бы выругался, – а потом все же дал неизвестному пианисту шанс. – Пусть приходит. – Махнул старик, в сотый раз стряхивая пылинки с лацканов фрака. – Гонорар будет зависеть от того, как отыграет. И дальнейший контракт от этого же. Чуя в который раз клятвенно пообещал, что Дазай понравится всем, и что его игру не любить просто невозможно. Ну уникум какой-то. А потом тяжело вздохнул. Какой ценой ему досталось это все? Сломанной психикой? Детскими травмами, повлекшими последствия, от которых не избавиться за всю жизнь? Теми отвратительными ожогами вдоль тонкой бледной руки? Хотелось припасть к ним губами и зацеловать. И целовать до тех пор, пока эти жуткие отметины не исчезнут восвояси. Если этот звук, эта техника, это все досталось Осаму таким путем, то лучше бы не было его вовсе в музыке. Накахара бы пережил. Да он бы и на ненавистного врача учиться пошел, если только можно этим было бы сделать Дазая счастливым. Осень постепенно близилась к своему финалу, сжигала не то что бы мосты, целые парки, улицы, леса. А Чуя так зачаровано наблюдал каждый раз за этим пожаром красок, что мог просто застыть где-нибудь посреди сквера, пока трясти от холода не начинало. И только потом спохватывался, вспоминал, куда он вообще идет, и шагал дальше. Красиво. И золотые пышные деревья красиво. И тоненькая пленочка льда по утрам на прудах и лужах. И все еще зеленые пихты вдоль тротуаров. Сейчас, ожидая Дазая во двое общежития, Накахара тоже утопал в этом буйстве красок, оттенков, в этой угасающей осени. Шатен долго себя ждать не заставил. Или это просто скрипач завис во времени и пространстве, наблюдая, как слетают последние лепестки с сакуры во дворе общежития? Осаму махает своей тонкой рукой в знак приветствия еще со ступенек и большими шагами прыгает к машине. Чуя же улыбается в знак приветствия, сам внимательно изучая и отмечая, насколько тепло этот большой ребенок оделся. Пальто легкое. Это даже не пальто, а плащ. Шарф завязан небрежно, так, для вида, а не для тепла. Брюки тонкие, концертные. Туфли тоже. И конечно же нет шапки. Вот треснуть бы его хорошенько, укутать в шерстяной платок да засунуть в ватние штаны. Обязательно с подштанниками. Дверь машины со щелчком открывается и морозный осенний воздух врывается в прогретый салон, заставляя рыжего оглушительно чихнуть. — Будь здоров. — бодро отзывается парень, падая на кресло спереди. Его всего перетрясывает от разницы температур. С ума сойти. Если в начале ноября уже так холодно, то что же будет зимой? Осаму явно нужно купить теплой одежды, иначе проваляется он с воспалением всю зиму, как на первом курсе. Нет, Осаму болел редко, но если болел, то метко. То бронхит, то трахеит, то пневмония. Зато раз в год. В этом году он не мог позволить себе заболеть чем-то из перечисленного. Он и так был простужен. Хватит. – Я-то буду. – Язвит Чуя, выезжая с парковки и встраиваясь в левую линию машин. Рукой в черной, обтягивающей костлявые мозолистые пальцы, перчатке он крутит колесико, делая подсветку рядышком совсем красной. Повышает мощность печки. Потому что длиннющие пальцы Осаму должны быть в тепле. Да и самому парню погреться нужно. В общежитии то плохо отапливают. Мерзнут там, наверно. А еще и по улице голые ходят. Все благоприятные условия для гриппа. – А ты не будешь, если не начнешь одеваться теплее. — Я нормально одет. Мы же на машине едем, а не пешком. – Еще не хватало, чтобы ты так пешком гулял! И стоя на светофоре, Накахара все же тянется к шарфу Осаму, разматывает его полностью и завязывает правильно, чтобы шея прикрыта была. Дазай в ответ на сие действие улыбается, трогая мягкий шарф рукой, словно проверяет: он серьезно тут? Не исчез? А Чуя улыбается тоже и думает: «черт, почему это выглядит настолько правильным и привычным, что мне даже ничего в оправдание сказать не хочется?». И он молчит. Дазай тоже молчит, наблюдая за дорогой, за прохожими, что тоже оделись полегче, — утром ведь такое яркое солнце светило, жаль, что обманчивое, – а теперь мерзнут. Кутаются. На улице уже смеркается. Темнеет теперь рано. Поэтому Осаму тоже молчит. Ездить в сумерках тяжелее всего. Он знает, поэтому молчит, чтобы не отвлекать слишком импульсивного рыжего водителя от яркой, благодаря вывескам и фонарям, дороги. А вывески действительно фантастические! Так ярко, так красочно, что Осаму глаза болят от обилия красок, и он откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза и расслабляясь. Еще и тепло так. Благодать. Из нирваны его выдергивает Чуя, что уже успел припарковаться возле увешенного огнями ресторана с сияющей вывеской «praeclarus». – Слушай, а сколько они тратят денег на освещение? Он же сияет ярче Эйфелевой башни. А это маяк, между прочим. – Интересуется Осаму, легонько хлопая дверкой машины. Она дорогая. А то еще хлопнет и сломает что. И так неловко, что Накахаре пришлось ехать за ним вообще в другой конец. Но тот настоял, поэтому... – Понятия не имею. – Пожимает плечами скрипач, держа футляр в левой руке, а правой повторно перезакрывая дверцу за Осаму. А то ну совсем не закрыл. Такой милый. Теперь это осознание не смущает. Оно греет изнутри. Да так, что Чуе вот на этом холоде осеннем тепло. Он щелкает кнопкой ключей, и машина подмигивает фарами с характерным писком. Все, замкнута и на сигнализацию поставлена. – Явно дофига. Дазай тут же продолжает свою мысль на счет всех этих ярких вывесок, что пора бы их заменить, а рыжик то особо и не слушает. Он любуется, проходит в открытую для него швейцаром дверь, проводит Осаму в дверь для персонала и думает, как же легко сейчас. Ему нравится Осаму. Он понял это буквально на днях. Щелчком. Он не размышлял об этом специально, просто проснулся и понял, что да, нравится. Что его сейчас не хватает. Что как-то особенно холодно осенним утром без разговоров с ним. И как только он понял, как только он принял, у него будто гора с плеч упала. Пропало это непонятное чувство тревоги, что постоянно доставляло дискомфорт, куда-то делись вечная зажатость и смущение. Осталось только какое-то умиротворение и радость. Осаму ему нравится. И сразу так тепло стало от этой мысли. И сразу так захотелось что-нибудь хорошее для него сделать. Да хоть плащ вместо него на вешалку повесить, но с этим отлично справился один из швейцаров. Жаль. – Вот, это Дазай Осаму. Пианист. – Представил Чуя своего концертмейстера Францу Шульцу. Тот как всегда любовался своими рубинами-изумрудами на кольцах, мало интересуясь тем, кто перед ним стоит. – Франц Шульц. – Приятно познакомиться, господин Шульц.– учтиво кивает тому шатен, а Чуе почему-то волнительно. Ему просто очень хочется, чтобы все оценили способности шатена по заслугам. Так же, как Чуя оценил их. С первых нот. С первых касаний клавиатуры этими чудесными пальцами. Такими белыми, что с клавишами сливаются. Такими тонкими, что страшно прикоснуться, вдруг сломает. – Ну что ж, малец. Место это солидное и одних красивых глазок мало, чтобы ты играл перед людьми, отлично разбирающимися в музыке. Наш ресторан – это почти филармония! Только лучшие образцы. На что ты способен, мы посмотрим. А там уже глянем, заключать с тобой контракт или нет. Восемнадцать же есть? – Есть-есть, – заверил парень, широко улыбаясь. «Красивая улыбка, ровная.» — думает Чуя и улыбается тоже. Франц их отпускает, и Дазай с Чуей уходят в раздевалку. – Вот, твой шкафчик «14». – Кивнул Чуя, указывая на шкафчик рядышком. Дазай кивнул в ответ и отомкнул выданным ему ключом жестяную дверцу. Правда, не ясно для чего. Он уже переодет, собран. Поэтому просто поправил свою шевелюру глядя в зеркальце с наклеенным стикером банана в кепке в нижнем левом углу. – М-м, а у нас новенькие, да? – И чуя, И Дазай синхронно повернулись к источнику звука, не ожидая что кто-то подкрадется к ним со спины. Перед ними стояла высокая девушка, всего чуть-чуть ниже шатена, учитывая то, что каблуков на ее ножках не было. Чуя знал ее. Он всех тут, в принципе, знал. Рико Огава – симпатичная официантка лет двадцати, что работала тут уже года три, после того, как ушла со школы и вылетела с колледжа. Душа компании и в целом приятная девушка. Только вот ни одного нового сотрудника мужского пола пропустить мимо носа не могла. И за Чуей какое-то время таскалась, пока тот прямым текстом не отказал. И вот это его волновало конкретно. А дазай еще так дружелюбно улыбается ей, галантно целует руку, называет свое имя. А она так наигранно-смущенно смеется и отводит глаз, что у Чуи его глаз дергается. «И чего ты тут возле него забыла? Угораздило же в ее смену прийти. Хотя, все равно бы встретились. Но достала уже, вертихвостка. У нее же, вроде, парень есть. Вот пусть и валит.» Накахара легонько хлопает Осаму по плечу для привлечения внимания, а то стоят, смеются там. – Эм, Дазай, извини, что мешаю. Но иди разыграйся на чем-нибудь легком, а я смычок пока что наканифолю. – скрипач пытался сказать это как можно убедительнее. Вышло не очень. Но Дазай или все понял, или наоборот — не понял. Но пошел, отсалютовав на дружелюбное «увидимся, Дазай-кун». Как только лохматая макушка, — сколько бы осаму не пытался привести свои волосы в порядок, у него ничего не получалось, – скрылась за огромными дверьми, ведущими в зал, Накахара подошел к наглой официантке, что в открытую клеится к Дазаю. Не к его Дазаю, но все же... Неприятно. – Слушай, Огава-тян, не лезь ты к Дазаю. – А то что? – Смеется та, смотря туда, где только что стоял пианист. – Наругаешь? – Он занят. Просто не лезь. – Ммм, девушка есть? На это Чуя ничего не ответил, забирая свою скрипку и направляясь к Дазаю. Все настроение испортила... Чуе не нужно так остро реагировать на подобных особей. Тем более, Осаму ему никто. Тем более, он только осознал, что тот ему симпатичен. Может, даже больше. Но все равно ком какой-то в горле, когда этот идиот так непринужденно ведет беседу с какой-то дамой. Мозгами то Чуя понимает, не осамовский это типаж. Ну не его это, шатен просто красуется, ему нравится внимание. Но как-то все равно тоскливо и обидно. Он его сюда привел, вот пусть и смотрит только на него. А то не честно же. Осаму уже сидел и играл что-то очень красивое, такое тоскливое. Кажется, это вообще ария из оперы. Накахаре еще печальнее стало, но он только недовольно хмыкнул, чтобы скрыть досаду, и стал ожидать конца, все же канифоля смычок, а потом разыскивая ноты. У Дазая такое спокойное и умиротворенное лицо, что Чую отпускает и он улыбается. «Черт. Вот просто: что ты творишь, чертово совершенство?» – проносится в голове у скрипача, когда пианист непринужденно откидывает голову назад, пытаясь так поправить волосы. Модель. Гребанный эталон красоты. После того, как музыка прекращается, а руки пианиста покинули клавиатуру лакированного рояля и покоятся на коленях, забавный факт, все клавишники имею эту забавную привычку, Чуя еще какое-то время варится в послезвучиях, воспроизводит в голове отрывки фраз снова и снова. А потом сунет Осаму под нос ноты и список того, что они могут сыграть. – «La campanella»? – предложил шатен, запуская руку в вьющие я волосы и откладывая бумажки на крышку инструмента. Даже не взглянул, гад. У Чуи с этой пьесой связаны не самые лучшие воспоминания. Так на сцене опозорился... Зато с Дазаем самые теплые. К тому же, с этой пьесой они прошли. Нет, даже не прошли, а ворвались в третий этап. Так ярко, красочно. Что Чуя после такой новости чуть от счастья не разрыдался. И хорошо, что нет, было бы ужасно стыдно. Пианист какое-то время смотрит на своего дуэтера и кивает. Мол, погнали. Тонкие пальцы в ту же секунду ударили по клавишам, выбивая резкий звук из дорогого инструмента. «Красиво звучит. И музыкант красивый. В смысле, играет красиво. Черт, да что за каша в голове то, а?» По кивку рыжик вступает, хоть и точно знает свое место, но посмотреть на Осаму надо. Необходимо дождаться именно его кивка, своеобразного разрешения. Пронзительный крик скрипки разрезает воздух зала, а потом уже звучит более сдержанно. Привлек внимание, и можно в тень. И на них действительно смотрят. Кто-то даже просто любуется, а не разговаривает друг с другом, не ест. Даже господин Шульц остановился и бросил свое любимое занятие, отвлекаясь на настоящую борьбу фортепиано и скрипки. Им даже хлопали. В ресторанах не принято вообще обращать внимание на музыкантов, словно это запись играет. Но эти музыканты срывают громкие овации, и у Накахары скулы сводит от улыбки. Вторая, третья пьеса летят одни за другой. Эйнауди, Бетховен, Лядов пролетают друг за другом, поражая слушателей слаженностью игры. Словно они рождены играть вместе. Музыканты сами поражаются. Как так-то? Они не играли ни разу многие пьесы вместе, но настолько чувствуют друг друга, что стоит Осаму только подумать, Чуя уже играет «piano». Стоит скрипачу только вздохнуть, как пианист переходит с «moderato» на «largo». Отыграв до самого вечера, и Осаму, и Чуя уже настолько вымотались, что ничего не хотелось. Однако, слова «вы приняты» от Франца Шульца немного придали сил. Отцепиться от восторженного немца было слегка проблематично. Он вплоть до машины хвалил и выражал свое впечатление об игре от лица всего зала. Приятно, никто не спорит, но они устали. Устали так, что до общежития ехали молча. И только когда Осаму выходил из машины, вновь легонько хлопая дверью, вызывая улыбку на губах, Чуя попросил написать, как придет в комнату. А пианист в ответ попросил написать по прибытию домой. И от этого так тепло стало, что печку Чуя ставит на минимум, аккуратно выезжая с парковки и встраиваясь в ровную линию машин. После чуиного открытия дни шли не то что бы просто быстро, они шли очень радостно. Он намного меньше стал нервничать, злиться. И начал исправно подкармливать Осаму в столовой, хоть тот и отказывался. Иногда настолько упрямо, что действительно не ел. Но Куникида любезно собирал все в контейнеры, клятвенно обещая, что запихнет все в этого бинтованного дома. И, судя по всему, действительно запихивал. Иначе не будь он Куникидой. Инструментовка уже была сделана, и группа С со спокойной душой ежедневно после всех пар репетировали «Влтаву». Без ссор, конечно же, не выходило. Нервы сдавали у всех, когда часов в девять вечера то один, то второй сбивался каждый гребанный раз на одном и том же месте. Учили по разделам, и связки выходили самыми ужасными. Там уже и Куникида до оскорблений и упреков снисходил. Один раз своим напором даже Ацуши до слез довел. Потом всей группой успокаивали. Пару раз даже стычки с группой В были. И Чуе особенно запомнилось Дазаево: «Ну, если от слова лажать, то к вам никаких вопросов», на яростное Марка Твена: «Мы слаженный коллектив». Накахара видел, что дух соперничества подстрекает всех. Даже Ацуши злобно и взволновано сжимал ладони в кулаки, когда на горизонте маячил кто-то из соперников. Поэтому занимались все с утроенной силой и упорством. И Чуя был счастлив. Потому что все кругом было такое привычное, такое сплоченное, даже домашнее, что Накахара столько раз себя ловил: нельзя быть таким счастливым. Обязательно что-то произойдет. Но все было тихо. Чуя каждые выходные заезжал за Дазаем, играл с ним в ресторане, а после они даже пару раз ездили в кафе, чтобы перекусить. И этот гордый бинтованы ублюдок, но от этого не менее прекрасный, вечно платил за себя сам, хотя Чуя разное предпринимал. И незаметно дать вначале официанту, и подсунуть в конце. Хоть ты заезжай и изначально рассчитывайся перед работой. Но Накахара особо сильно не настаивал. Мало ли, вдруг это очень сильно бьет по самолюбию парня. Что он, мол, такой сякой, даже еду оплатить сам не может. Рыжик вовсе не хотел заставлять Осаму чувствовать себя не таким как все, ущербным. Он, наоборот, хотел избавить его от этих неудобных гадких бинтов, помочь принять свой серый очаровательный глазик и затащить в клинику отца, чтобы убрать полоски шрамов. Пока что ничего из этого не получалось. Чуя каждый раз перед сном и после пробуждения повторял себе, как молитву : нельзя быть настолько счастливым. Пугало то, что он сам не понимал причину своей радости. Может это вообще расстройство какое? Психическое. И когда родители пришли в ресторан в компании еще каких-то людей прямо в смену Чуи и Дазая, первый уверен, что специально, скрипач был совсем не удивлен. Даже легче как-то стало радоваться. Хотя этот день был безнадежно испорчен. Госпожа Накахара не выразила прямого недовольство сыну или пианисту. Она просто буравила их весь вечер тяжелым взглядом, попивая дорогое вино из пузатого бокала, иногда переговариваясь тихо со своим мужем. Чуя уверен, что о них, так как отец после ее фраз вечно ворочался в сторону юных маэстро. Другим гостям ничего не говорила, и на том спасибо. Это какая-то встреча старых знакомых или вроде того. Родители потом собирались к ним с ночевкой. Вот и хорошо. Не будет никаких неприятных разговоров дома. И почему именно это заведение? После смены родители даже не подошли к Чуе, хоть и специально ждали окончания их вечера. Только немец Франц потом уже с удивлением сообщил, что седьмому столику, почему-то, не понравилась их игра. Осаму, было видно, на это нахмурился. Чуя воспринял как должное. Чего-то подобного стоило ожидать. Хорошо хоть, что скандал не закатили про позор для музыкантов, про кабачных развлекающих и прочее в подобном ключе. – Не воспринимай все близко. – Говорил скрипач, когда те медленно шли к метро. Сегодня без машины, но шатен, видимо, и не против. Как он сам говорил, он любит ходить пешком. А еще у него наконец-то появилось теплое пальто – бежевое. Только вот шарф иногда поправлять приходится, чтобы груди закрывал. – Я и не воспринимаю. Они больше злились на то, что ты играешь, а не на то, что там что-то неправильное и прочее. – Осаму закидывает руку на плечи Чуи и притягивает к себе чуть ближе, приобнимая. — Мне кажется, они просто не могут принять то, что ты уже состоявшийся взрослый музыкант. Накахара тяжело вздыхает, щекотя нос холодным воздухом. Пожалуй, он прав. Но жить легче не становится. Легче жить от тонкой руки на плечах, смешных и не очень шуток, слетающих с губ одного идиота. Жить легче, но этот день безнадежно испорчен. Осаму с этим полностью согласен, кивает, рассматривает пестрые улицы ночного города, хоть еще совсем не ночь, и жалуется на Куникиду, что обещал устроить ему семь кругов Уборки после работы. От красочного рассказа Чую отрывает звонок телефона. Ну вот, не успел звук включить, а уже кому-то что-то от него нужно. Парень искреннее надеется, что это не родители, а когда на экране блокировки высвечивается номер Ацуши, впадает в легкий ступор. Они обменивались номерами. Так, на всякий случай. Но еще ни разу этот паренек не звонил Чуе. Вроде бы. Да еще так поздно. Пока Чуя пытался скоро стянуть зубами перчатку, а то с ней сенсор не реагирует, Осаму отвечает своим пальцем, и Чуе благодарно кивает. – Да? – Прочистив горло, с любопытством говорит Чуя и бледнеет в считанные секунды. Вероятно, он действительно в одно мгновение позеленел, раз Дазай аккуратно взял его за плечи и, пока в трубке еще что-то взволновано тараторили, усадил на скамейку неподалеку у тротуара. И хорошо, что сделал это. Чую словно ледяной водой облили, сначала в холод, потом в жар кинуло. Руки сами по себе трястись начали, и если бы не скамейка, то он грохнулся бы, так сильно подкосились ноги. Даже не сбросив, он отнял от уха мобильник и так растеряно посмотрел на Дазая, что тот не удержался и молча провел по бледной щеке своей холодной рукой. Это немного привело в чувства. Пианист тактично не спрашивал в чем дело, а сам Накахара смог говорить только спустя пару минут. – Ацуши сказал, что Акутагаву сбила машина. – И тишина. Шатен не торопит, молчит. Переваривает сам в голове сказанное. А потом скрипача словно прорвало. Он с болью до крови закусывает губу, рвано вдыхает. Его всего трясет. Чуя никогда не считал Акутагаву слишком близким для себя человеком. Ну, есть, общаются. Просто знакомый. Но почему-то сердце так отчаянно бьется о ребра, словно вот-вот выскачет из груди и продолжит трепещать на тротуаре. Аж в виски отдает. Больно. И, почему-то, очень страшно. – Куникида, говорит, звонил тебе. Но ты не брал. И мне звонили, но и я не брал. Акутагаву сбили. Ему ногу раскрошило. Ты понимаешь, он может вообще никогда больше не ходить. Он... без ноги может остаться... Ничего не известно о том, кто сбил. Скорую вызвали случайные прохожие. А... А сам водитель скрылся. Черт... – Чуя вцепляется в рыжие волосы руками, словно вырвать их хочет. Страшно. Его даже подташнивать начало. – Я просто уверен, что это из-за конкурса. Он ведь не сможет играть, а значит, его дисквалифицируют. А значит, и нас. И все, мы не конкуренты... Он может остаться инвалидом. Он может... – Чуй... – На выдохе произносит Осаму и обнимает так сильно разволновавшегося скрипача. Прижимает к себе его голову, гладит. А Чуе так отпихнуть хочется, потому что от этих ласк ему разрыдаться охота. Дазай такой замечательный, такой хороший. Невообразимо хороший. И Акутагава ни в чем не виноват. А сейчас он на операционном столе, и врачи борятся за его право быть здоровым. За его жизнь. Чуя всхлипывает, и Осаму сжимает в объятьях сильнее. — Все будет хорошо. Повтори. — Все будет хорошо. – Пытается улыбнуться Чуя и расслабиться. В конце концов, они сейчас ничего не могут. Вот черт.