Сунь
Когда мой брат кинулся на того детеныша, я замер на торчащем выступе скорлупы прямо над его головой, не решаясь спуститься. Большой всегда злился, когда мы делали что-то не так, я очень не хотел его разозлить. Большой был таким сильным, что сам бы справился с этим детенышем, и я не понимал, зачем брат нападает на него. Большой пугался детеныша, когда тот кричал, это я видел. Но куда сильнее он испугался, когда детеныш завизжал от боли. Неужели он… его? Я стал кричать брату, но Большой опередил меня. Схватив его своей громадной лапой, он сжал пальцы. Ему ничего не стоило раздавить его, я ничем не мог брату помочь. Вдруг Большой испустил несколько тех коротких редких вскриков, по которым мы неизменно угадывали, когда ему хорошо. Он… радовался? Своей лапой Большой запустил моего брата в логово, задрал голову кверху, прямо к тому уступу, на котором сидел я. И я прыгнул прямо на его макушку, пробежал по плечу и сам затих в родном логове. Уже оттуда я слышал, как Большой опять теми короткими вскриками показывает, что ему весело. Куда он дел детеныша, я не знаю. Но с той ночи все поменялось. Большой рассадил нас с братом по разным логовам, стал кормить в разное время, только изредка выпускал нас вместе. И непрестанно свистел. И я стал запоминать, какой свист он издает, когда подзывает меня. «Сунь». Большой с тех пор стал еще добрее, еще веселее. Мы больше играли, я по каждому свисту приучался выходить из логова. Сперва выглядывал, а затем он ставил лапу, так что она веткой нависала надо мной, я прыгал вниз и бежал играть. Большой придумал столько игр, сколько я и не знал, он прятал орехи по всему своему обиталищу, я отыскивал их в чужих расстеленных логовах, в соре, который другие большие приносят с собой, в разных скорлупах, под скорлупами, один раз Большой даже дал мне вытащить ягоду малины из своего рта. Но потом почему-то все орехи, которые я находил, стали горьки. Я обнюхивал, не надкусывая, каждый, силился понять, откуда эта горечь, и когда смотрел на Большого — он давал мне другие орехи, спелые и сладкие. Сперва только за то, что я на него погляжу, но затем он своей лапой взял у меня горький орех и заменил его сладким. Неужели все орехи сладки только потому, что он касается их? Я не хотел пробовать другие. Большой кормил меня досыта. А раз уж все орехи горькие, они мне ни к чему. Один раз, когда мы с ним играли, я вдруг нашел целую россыпь кедровых ядер. Они пахли так, что просто не могли быть неспелы. Я потянулся к одному, но Большой зашипел страшно и зло, я тут же бросил ядро и кинулся к нему. И тогда он дал мне много, очень много вкусных, уже лущеных орехов. Самое вкусное всегда у Большого, я твердо это понял. А еще я понял, что Большой очень, очень шумный. Столько разных звуков мне никогда не научиться издавать. Я честно пытался, но все, что мог, это запомнить их и научиться различать. И даже за это он вдруг стал давать мне орехи. Один орех, два ореха — я понял, как различить их. И теперь когда Большой указывал, что даст два ореха, я твердо знал, что он даст эти два ореха.***
Цзы
Когда Большой схватил меня, я испугался так сильно, что обмочил ему лапу, но он меня простил. И первым делом когда мы с братом угрелись в логове, он меня почесал и угостил орехом. Я защитил его, я такой же сильный, я могу кусаться — и он порадовался этому вместе со мной. Мы даже покричали вместе, так, как он делал всегда, когда ему было весело. А затем мы стали играть. Непрестанно. Я никогда не думал, что Большой такой веселый. И я никогда не думал, что у него так много сладких ягод и орехов. Мы с братом жили теперь в разных логовах, и Большой разрешал нам выходить в разное время. Редко-редко мы могли повеселиться вместе. Сперва я хотел вылезать вслед за братом, но Большой каждый раз пребольно щелкал меня по носу. А потом, когда брат возвращался к себе, мы играли вдвоем, и это было так же весело. Большой, играя со мной, непрестанно щелкал языком, и вскоре я выучил, что этот щелчок дает мне разрешение вылезти и поиграть. И всякий раз, как я слышал его и вылезал, я получал вкусный большой орех. «Цзы». Я запомнил. С моим братом Большой всегда играл днем, когда было светло, их игры были спокойные. Я наблюдал за ними из-под лапы Большого, пока он не видел. Со мной он играл вечером и совсем по-другому, и это было куда веселее. Он давал мне лазать и прыгать, откуда-то приносил такие тонкие ветки, что они помещались у меня между пальцев, я учился бегать и прыгать по ним, Большой даже давал мне с земли запрыгнуть на свою голову, а это очень, очень высоко. Он строил убежища, я бегал среди этих убежищ, он находил меня, и мы вместе радовались. А потом он стал убегать сам, и это было даже веселее. Такой огромный, он нигде не мог от меня спрятаться, я следовал за ним. Когда он видел меня, я прятался сам, а потом подбегал, и мы продолжали игру. Было весело, когда он брал полые легкие фрукты и кидал в меня. Я прыгал, уворачивался, успевал в полете оттолкнуться от них, а Большой испускал свои веселые звуки и давал мне самые вкусные орехи. Брат брал еду только из его лап, все орехи, которые он находил, были невкусны, и я даже не стал проверять. То, что дает мне Большой, всегда вкусное. Но потом он стал давать мне странные орехи. Они были целиком в белой кожистой скорлупе, она оказалась такой горькой и вонючей, что отбила всякую охоту ее грызть. Я оставлял такие орехи, смотрел на Большого, и тогда он сам их чистил и давал мне сладкие, не вонючие, вкусные ядрышки. Большой начал раскладывать такие орехи по всему своему обиталищу, я приносил их ему, он чистил и давал мне целые, вкусные ядра. Мне нравилась такая игра, но потом я узнал, что может быть еще веселее. По ночам он оставлял моего брата в логове, а сам вставал, брал орехи в той кожистой скорлупе, фрукты, и мы с ним уходили в большое-большое жилище, где никогда никого не было. Сначала он прятал орех, затем звал меня, затем делал вид, что от меня отвернулся, и тогда я знал, что нужно схватить этот орех. Я хватал его, убегал, он кидал в меня теми плодами, гнался за мной, я уворачивался, а потом он замирал. Я кидался прямо ему в лапы, мы веселились, и он до отвала кормил меня орехами.***
Комментарии писца
Я редко верю в сплетни, но то, что увидел своими глазами на сей раз, походило даже не на сплетню, а на детскую сказку. Мои бельчата, неразумные, крохотные, силились защитить меня. Они нашли меня во дворце, среди сотни галерей, черный даже бросился на моего обидчика. Это казалось невероятным, но это произошло у меня на глазах. Я сам бы не поверил, если бы мне вдруг рассказали подобное в качестве предлога или объяснения для чего угодно, да мне бы и постеснялись говорить о таком. Значит, эти белки могли принести мне пользу. Если б я только смог их научить… В библиотеке нашелся военный трактат о боевых псах и конях, но он не отличался разумностью. Сборник глупых наставлений о том, по какому месту бить лошадь и собаку, чтобы она проявляла послушание, не мог помочь мне со зверем, которого можно удавить в ладони. С черным бельчонком, сперва показалось, в тот злополучный вечер именно это я и проделал, но негодник лишь облил меня мочой — зато одного раза мне хватило, чтобы ощутить, насколько хрупки беличьи кости. Бить их попросту невозможно. И тут я вспомнил, что мой сын учил говорить попугая, привезенного японцами с очередным посольством. Вновь я отправился в библиотеку, до ночи искал там про обучение певчих птиц. Всего одну книгу мне удалось найти, да и в ней обучение не отличалось от того, как маленьких детей учат словам. И тогда я решил воспитать бельчат так, как воспитывают детей. Лето вышло донельзя мучительным. Я отпраздновал свой день рождения, переругавшись напрочь с Советом, требовавшим в честь него помилования старых преступников и дополнительного сбора налога особыми продуктами, приказал выволочь из сокровищницы старые подарки, за что жена едва не накинулась на меня, получил целый ворох бесполезных даров. Я навестил храмы, принес жертвы на могилах предков. Казнил за лето троих сановников и вернул из ссылки главного советника, понизив его заменявшего в должности. Получил очередное пренеприятное письмо от Айсин Гёро. Если бы не эти два несносных бельчонка, я бы наверняка пил вино вдвое чаще и казнил нерадивых подданных втрое охотнее. Если знаешь себя и знаешь своего врага, сказал Сунь-цзы, из ста боев ты одержишь сто побед. Ни свое войско, ни войско своего врага я не знаю, но бельчата могут мне помочь в этом. Серого я назвал Сунем. Понятливый, задумчивый и тихий, он прекрасно походил на роль дневного шпиона. С ним я бился над разучиванием имен министров и хотя бы десятки главных должностей, научил его считать. Я еще не придумал, как испрашивать у него, скольких человек он видел и слышал, но посчитать их и указать на имена, если перед ним я буду их повторять, он сможет. Ел он только из моих рук, и я не опасался, что он подхватит отравленную пищу, а убить белку сможет не всякий воин. К зиме я надеялся подготовить прекрасного дневного шпиона. Черный доставлял больше хлопот. Его я назвал Цзы, хотя, право слово, в нем не было нисколько от мудреца и учителя, но я опасался, что другие слова ему тяжело будет различить. Цзы был сильнее и ловчее брата, но куда более жив и любопытен, куда менее осторожен, и из него я принялся делать тайного бойца. Тяжело оказалось приучить его вылезать на обучение в темноте, он постоянно норовил выбраться вместе с братом, и я, не щадя, постукивал ему пальцем по носу. Мое счастье, что он ни разу меня не укусил, и что я ни разу не разбил ему ни губы, ни зубы. Прошло время, и мы справились с этим затруднением. Силы и проворства Цзы было не занимать. По вечерам я запирался с ним в тронном зале, набирал полых легких тыкв и кидал в него, как, должно быть, будут кидать те, кто увидит в своих покоях белку с письмом в зубах. Ни разу я не смог попасть, он уворачивался непостижимым образом. Я не мог не радоваться тому, что во всем дворце только в моем распоряжении пистолеты и пули, а уж от стрелы черный сорванец спасется без сомнения. Самой грубой части шпионского ремесла я смог обучить бельчат. Их тела, обретшие уже взрослую форму, лоснящиеся мехом, служили им беспрекословно. Осталось вложить в их разум самое главное. Мне предстояло объяснить им, что все вокруг — враги.