Сунь
Наступила осень. Стало холоднее. Я стал бояться, что Большой ляжет спать, как укладываются в спячку другие большие, похожие на него, но он даже к осени оставался худ. Нельзя худому спать всю зиму, даже я это понимал. И это было хорошо. Значит, мы с братом сможем остаться при нем, он будет нас кормить. Но многие другие большие, из тех, которых я видел вокруг него, что летом, что осенью были одинаково толсты. Должно быть, они с весны готовились закопаться под землю, чтобы проспать до тех пор, пока снова не появится много еды. Я нигде не видел земли, куда они могли бы зарыться, но в том нагромождении скал и огромных полых скорлуп, где жили мы с Большим, наверняка где-то была и чистая земля. Мне было интересно проследить за ними и узнать, где здесь есть такая земля, но я не осмелился покинуть логово. Однажды Большой позвал меня, но едва я высунул голову из логова, накрыл меня лапой. Я посмотрел прямо — напротив него стоял на земле, всеми четырьмя лапами, другой большой. Жирный, лоснящийся, должно быть, уже готовый уснуть. Плохой. Жирный боялся Большого. А Большому, должно быть, было интересно, где же у Жирного убежище. Может, там он прятал еду? Я бы мог посмотреть. Жирный поднялся на две лапы, повернулся спиной к Большому и пошел прочь — и тогда Большой убрал лапу, загораживающую мне проход. И я побежал следом за Жирным. Когти Большой давал мне точить о камни, я ступал совсем тихо, прижимал хвост, и Жирный меня не замечал, не слышал и не видел. Он прошел пять скорлуп, я приметил, а когда влез в шестую, запечатал ее за собой, я едва успел втиснуться в щель. Но Жирный был занят своими делами и меня не заметил. Его обиталище было не таким, как у Большого, оно было сплошь завалено угловатыми тяжелыми ветками, на них рядами лежали странные плоды. Тяжелые и большие, много больше меня, с цветной глянцевой кожурой, они пахли совсем невкусно, а своими зубами я не мог их разгрызть. Только один я тихо надкусил, чтобы Жирный не заметил, но так и не смог понять, что это за плод. Жирный что-то делал, расхаживал из стороны в сторону, перебирал нечто вроде шишки, с белыми большими кожистыми чешуями вроде тех, из которых Большой доставал мне орехи. Должно быть, сам хотел полакомиться ими. Большой непременно поделится со мной, если я покажу ему, где Жирный прячет свои орехи! Я кинулся обратно, припадая к земле и прячась, но никто не попался мне навстречу. Когда я добежал до Большого, он сидел там же, где раньше, его глаза были добрые и спокойные. Я закричал и засвистел, пытаясь объяснить ему, что у Жирного много, много орехов, и он меня понял. Мы вместе пошли в убежище Жирного, я указывал Большому дорогу. Своими лапами он легко раздвинул створки скорлупы, в которую спрятался Жирный, поглядел на него весело и зло. Жирный завизжал, упал, выронил шишку, а Большой стоял над ним и похрюкивал в явном удовольствии. Он забрал шишку, запустил меня в логово и понес прочь. А потом мы с ним веселились, и он дал много, очень много орехов.***
Цзы
Наступила осень, но в убежище Большого ничуть не становилось холоднее, и кормил он меня все так же сытно. К зиме он не отрастил ни меха, ни сала и, верно, не собирался уходить спать, как уходили бы под зиму другие. Мне было и лучше, я мог играть с ним сколь угодно долго. Под осень Большого стали чаще подзывать к себе мамки. Я следил за ним из-под его лапы и все видел. А по ночам, когда мой брат уже спал, я часто видел, как он выбирался из своего логова, оставляя его висеть на ветках, и утолял мамке ее охоту. Здешние мамки были непрестанно в охоте, должно быть, потому, что ни одна так и не понесла детенышей. Мне было жалко Большого — такой сильный, он должен был иметь много, много детенышей. Трех мамок, к которым он приходил, я запомнил и научился различать. У них у всех на головах непрестанно менялся и путался мех, рос то в одну сторону, то в другую, они цепляли на него ветки и цветы, вычесывали до гладкости. Поначалу это сбивало меня с толку, но я научился различать их по носам, глазам и пастям. Особо Большому приглянулась одна молодая мамка с круглой мордой и маленьким узким носом, много меньше его, но ладная и крепко сбитая, и светлое логово на ней расходилось далеко в стороны, как половина ягоды. Этой мамке Большой даже дал орех. В той самой белой, вонючей горькой кожистой скорлупе, но таково, верно, было их обыкновение ухаживать друг за другом. И когда мамка понесла свой орех к себе, Большой вдруг тихонько, между другими звуками, позвал меня. Пока мамка не ушла, он придерживал меня пальцами, но затем отпустил — он делал так, когда мы играли. Он предлагал поиграть с этой мамкой? Я побежал за ней. Никто меня не заметил, я пробрался в ее убежище. Оно оказалось совсем маленьким, в нем было очень-очень много всего, даже странная круглая нора, из которой выглядывала другая мамка, точь-в-точь как первая, когда та проходила мимо этой норы, и они одинаково друг на друга смотрели. Мамка села перед этой самой норой, взяла скорлупу в лапы. Я во все глаза следил за ней, но так и не увидел, как она вытаскивает орех. Покрутив скорлупу так и эдак, мамка просто кинула ее на землю, в какую-то щель. Она уселась перед той самой норой, откуда выглядывала вторая, они долго друг на друга глядели, та, которая здесь, что-то ворчала и бормотала, но та, что с другой стороны, только молчала. Не понравилась она мне, слишком молчаливая для больших. И ничегошеньки не делала. Мне стало скучно. Тихо, чтобы мамка не видела, я прокрался к щели и вытянул оттуда скорлупу. Она была так занята той, второй, что я даже смог обнюхать и обсмотреть скорлупу. Мамка ее не лущила, видно, сочла орех невкусным. Но разве у Большого могли быть невкусные орехи? Я подумал, что мамке просто не понравился сам Большой. Самый сильный из всех, самый опасный, как он мог не понравиться? Глупая мамка. Но этот орех у меня, ей он не нужен. Вдруг, если я верну его Большому, он отдаст мне ядро? Схватив скорлупу в зубы, я побежал к Большому. Он долго и спокойно на меня смотрел, затем взял ее, покрутил в лапах, и вдруг оскалился веселым оскалом. А потом он и правда дал мне вкусный-вкусный орех.***
Комментарии писца
Напрасно я полагал, что забота о белках не доставит мне неудобств. Я потерял бдительность, я отказывал во времени сложным и важным делам, вместо этого тренируя шпионов, и мою ошибку заметили. Никто не исхитрился поймать бельчат, никто не выследил их, я всегда дважды убеждался, что остаюсь один, прежде чем выпустить их — но все вокруг сочли, что я что-то задумал. И сразу, не таясь, принялись плести новые интриги за моей спиной. Верно, уже ждали от меня постройки нового дворца или принятия нового закона. Я не мог позволить себе такую беспечность. Вокруг меня готовились к обороне, готовились противостоять моим мыслям — значит, мне надлежало готовиться к нападению. Прежде всего, мне стоило показать двору, что я не теряю бдительности. Следовало найти тех, кто твердо уверен в своей безнаказанности, и заставить их усомниться в этом, но не задеть тех, кто действительно лоялен. Эта задача оказалась сложнее, чем виделось мне поначалу. Новые назначения всколыхнули Совет и шесть министерств не более, чем происходило это обычно, мне не удалось вычленить ни единого сановника, под чье недовольство можно было бы провести дознание и проверку. И тогда я пошел на риск и велел подготовить назначения для государственных инспекторов во все восемь провинций. Секретарь, которого я вызвал лично для этого приказа, даже чересчур мало мешкал. Будто заранее готовился принять любое мое решение — хотя, будучи из той партии, которая и посадила меня на трон, он не нуждался в том, чтобы мириться с каждым моим решением. Проверить его лояльность можно было блестяще и просто. Я приказал ему немедля готовить назначения для инспекторов в три южные провинции — и, дождавшись, когда он ушел, пустил по его следу серого бельчонка, своего дневного шпиона. Умеющий искать и находить, он запомнит, в какой коридор повернул секретарь, и приведет меня следом. Так и вышло. Сунь вернулся через считанные мгновения и распищался во всю мочь, благо, евнухи стоят на страже в мои покои с вечно опущенным взглядом и замечают разве что человека, а двери прочны и тяжелы, не пропускают тихие голоса. Я напряг слух и смог разобрать в свисте бельчонка слово «бумага», которому я его обучил. У секретаря было много — Сунь повторял это непрестанно и с жаром, — много бумаги, хотя на назначение требуется только один свиток. Вместе с бельчонком я направился по следам секретаря, и Сунь действительно привел меня не в канцелярию, где должны были готовить назначение, а в архив Совета. И там мой секретарь листал опись всех государственных прошений. Увидев меня, он задрожал, рухнул на колени. Я поднял каталог, раскрыл его на недавнем сгибе: секретарь нашел прошение отца того, кого я назначил инспектором на юго-восток страны. В этом прошении он призывал наказать моего нынешнего главного советника за чрезмерную жестокость в подавлении заговора, и эта была справедливая просьба. Секретарь трясся от испуга и лишь жалко тянул «Ваше Величество!», когда я покинул архив. Мой дневной шпион и впрямь хорошо сработал. Одна брешь есть в обороне моих врагов. Вечером я решил посоветоваться с наложницей. Слухи по дворцу расходились куда быстрее приказов, я ничего не терял, открывая ей свои мысли, зато порой ум женщины способен подметить то, что никогда не сочтет важным мужчина. Беседа с ней могла бы быть мне полезна. К ночи на кухне заготовили пирожных, я сменил дневную мантию на вечернюю, оставив Суня спать в рукаве на вешалке, но Цзы направился к наложнице вместе со мной. За лето эта новая научилась меня понимать и жалеть, и, если я и казался ей чудовищем, она умело это скрывала. Но в этот раз, очевидно, девица слишком глубоко погрузилась в дворцовые тайны. Я ее ценил, она была неглупа и хороша собой, но, когда осмелилась дать мне совет, ее слова звучали как обращение матери к сыну. Она не желала, чтобы я поступил правильно, она желала, чтобы правильным я счел ее предложение. Или ей так хотелось рулить мной, как лодкой, или у нее нашлись свои хитроумные покровители. Я попросил тушечницу и кисть, написал ей стихи. Ничего стоящего, грустные и скучные, шрифтом, который она знает — такие ей были бесполезны, если только она не желает грустить вместе со мной. Если она желает меня использовать, она их попросту выкинет, но если на моей стороне — или сожжет, или сохранит. А то, что она бросит, без труда сможет добыть мой ночной шпион. Широкая юбка девицы касалась пола, и я не боялся выпустить Цзы по ее следу. Перестука его лапок она не услышит. Я уже успел заскучать, когда он вернул мне мои стихи — на том же сложенном вдвое, не развернутом листе бумаги. Я подождал, но наложница не вломилась в мои покои, голося, что крыса украла мой подарок. Что ж, завтра я непременно спрошу у нее, где мои стихи, а пока у меня припасено пирожное из жареного кунжута, награда для моего шпиона.