Сунь
С тех самых пор, как я проводил Большого к Жирному, Большого начали бояться еще сильнее. Когда он шел, от него во все стороны разлетался страх, острый и густой, но это был не его страх. Должно быть, все из-за зимы. Если такие большие не уходят в спячку, если их так много, они, верно, должны драться друг с другом за еду. И Большого стали бояться за его силу, за то, что он может забороть любого. Я не знаю, едят ли такие большие друг друга. Редко-редко я видел птичьи яйца, когда Большой доставал себе еду, иногда только пахло мясом, но самого мяса я ни разу не видел. Чаще всего он ел орехи и зерна, странно держа палки и загребая ими вместо пальцев. Каждый раз при нем были какие-то мамки, совсем слабые, жалкие, видно, приходили собирать объедки. Выпал снег. Холодный, белый и такой глубокий, что, когда Большой выпустил нас с братом на этот снег, мы оба провалились туда целиком. Большой испускал те свои веселые короткие вскрики, пока мы с братом выбирались из сугроба, цеплялись за его лапы и лезли наверх, обратно в логово, он сам обтрусил с нас снег и запустил внутрь. Ему отчего-то было весело и не холодно, хотя мы с братом от мокрого снега уже коченели, несмотря на мех. Видимо, Большой всегда был достаточно сыт и достаточно силен, чтобы не мерзнуть и без жира, и без меха. Другие мерзли и явно злились на Большого за то, что он выбрал себе самое теплое место. В убежище, в котором теперь, под зиму, Большой проводил всю ночь — не как раньше, путешествуя по всем своим владениям — всегда было тепло, но к остальным большим он всегда выходил туда, где холоднее. Особо не любили Большого те несколько таких же, как он, сильных и злых, с которыми он возился чаще всего. Они обменивались взглядами, ворчали друг на друга тихо и без злобы, но я каждый раз застывал от страха в логове, когда подходил кто-то из них. Они не дрались, даже не показывали зубы, но все вокруг понимали — если схватятся, разорвут друг друга. Я не боялся никого из всех, этим большим не было до меня дела, но даже воздух так густо пах страхом, что, когда Большой звал меня, я не отваживался играть с этими страшными или бежать по следам, и оставался сидеть под его лапой. Большой шумно вздыхал, но ничего не делал. Я научился различать их по походке, но и Большой, видно, прекрасно это умел. Он называл мне их, посвистывая и похрюкивая на разные лады, до того, как эти разные и страшные приходили, и я хорошо запомнил, как они зовут друг друга. И запомнил, как напрягался Большой, едва слыша их прозвища — была бы у него шерсть, верно, вставала бы дыбом. Что же будет весной, когда еды на всех станет не хватать? Внезапно исчез с земель Большого один из попрошаек, негромкий и нестрашный, но хитрый, которого Большой держал при себе с особой охотой. Кровью не пахло, никто не мог подумать, что он умер, никто не разорвал его на кусочки. Верно, он просто бежал, сам испугавшись чего-то, но все вдруг переполошились. Будто среди них объявился страшный и зубастый или разошлась болезнь. Я сам готов был бежать, но Большой почему-то оставался спокоен. Даже когда вдруг столкнулся с самым большим, самым злым и страшным из других.***
Цзы
Зимой, видно, все же стало не хватать на всех еды. Все стали злы, все мерзли, и потому двигались быстрее. Но эти большие и толстые оставались все так же неповоротливы, они теперь нацепляли на себя по два, по три логова, даже Большой так делал. Ему холод не доставлял никаких неудобств — видно, он ел больше всех. И, видно, за это его больше всего невзлюбили. Я не понимал, почему он не дерется ни с кем, хотя остальные так и жаждут вцепиться ему в горло или в загривок. Хотя я и не знал, как дерутся такие большие — видно, лапами. У Большого лапы были невероятно сильны. Здесь все делали себе убежища из огромных скорлуп, и их деревянные створки захлопывались наглухо, но Большой с легкостью открывал все. Даже тогда, когда другие, чтобы открыть, тянули их по двое, он просто толкал их в стороны лапами, и они расходились легко, как сухой хворост. Большой мог гнуть самые прочные палки, один раз он взял такую в лапы зачем-то. Я на палку забрался, обнюхал, она была тонкой, но такой твердой, что совсем не пружинила подо мной, и даже когда я от нее оттолкнулся и прыгнул, то прыгнул как с твердой земли. А Большой тогда взял другую палку, поставил ее к той, согнул ту вдруг — и та другая палка полетела вперед, как птица. Никогда в жизни я не видел ничего подобного. Но даже если большой может заставить палку выпрыгнуть и его лап, разве его не смогут поранить или убить остальные? Не знаю, почему Большой не боялся. Один раз он показал мне на другого большого, разрешил с ним поиграть, и я даже побежал к нему, смог забраться в его убежище. Но там этот другой, злой большой, сел на какой-то деревянный уступ, и его морда сделалась такой грозной, что я убежал оттуда тут же. Не знаю, заметил он меня или нет, но, видно, если бы заметил — раздавил бы не раздумывая. Большой даже не стал на меня сердиться, видно, сам понял, что я уже не глупый детеныш, чтобы играть с такими сильными и страшными. А потом он послал меня поиграть с другим, и я легко достал у него целую шишку с теми белыми кожистыми чешуями. Я измучился, пока тащил ее, но, когда дал ее Большому, тот так развеселился, что еще три дня играл со мной и угощал меня орехами, будто никакой зимы не было и он знал, где найти этих орехов ровно столько, что хватит до следующего лета. Будет хорошо, если у него действительно до самого лета хватит своих вкусных, сладких орехов. Большой шел по своим владениям, в теплом узком проходе между двумя убежищами, похожем на нору, когда вдруг там нос к носу столкнулся с другим большим. Я помнил его, это был тот злой и страшный, от которого я сбежал. Тот, кто чаще всего вился вокруг Большого и смотрел на него с самой сильной ненавистью. В норе им некуда было друг от друга деться. Меня охватил ужас. Они переговаривались, сопели и фыркали, а вокруг них звенел воздух. Я замер от ужаса, сжался, обвился хвостом, чтобы не слышать, как они рычат друг на друга. Я слишком маленький, я ничего не могу сделать. Если этот злой убьет Большого, то и мне конец. И вдруг за логово кто-то дернул, а затем там показалась мордочка моего брата.***
Комментарии писца
Не так-то легко оказалось вернуть себе потерянные позиции. Возясь с бельчатами, я не стеснялся показывать всем свое хорошее расположение духа, но совсем позабыл, что на мою улыбку весь дворец отвечает лишь двумя способами: или страшатся еще сильнее, или теряют бдительность в своем стремлении немедля использовать мое благодушие. И в эту осень вторых оказалось куда больше. Новая наложница по глупости мнила, что нашла путь к моему сердцу и завоевала толику доверия, и совсем потеряла осторожность. Я не смог вычислить ее сообщников, а потому пришлось приблизить несносную девицу к себе еще ближе. Мелкие поручения, какие она делала для меня, вроде переписать старые книги, выходили у нее исправно, а ошибок она себе даже со своим недалеким умом не позволяла, зная, что я все равно буду проверять каждую черту. Приходилось терпеть ее общество и тратить на нее ночи, но зато она была мне полезна. Весь дворец вскоре убедился, что причина моего благодушия была лишь в новой увлекшей меня женщине. Дав придворным достаточное развлечение и поводы пораспускать обо мне сплетни, я сам принялся наблюдать за министрами. Излишнего времени у меня не было, но и необдуманно выступить против них означало потерять трон. Слишком хорошо я усвоил урок, который преподали мне в молодости. Настолько хорошо, что нынешние чиновники и вовсе забыли, что такое подчиняться мне. Я знал, что министр Ритуалов ненавидит меня всей своей лживой печенкой за мое чрезмерное своеволие, хоть и остается самым верным моим слугой. Он безукоризненно исполнял свои обязанности на любых должностях, какие я только ему ни вручал, он не дал мне ни одного повода усомниться. Он подлейшим образом выжидал, не требуя с меня ничего, и с каждым исполненным приказом добывал себе лишние поводы просить у меня должное. Он знал, на что шел и ради чего терпел. Если я откажу в просьбе человеку, который самолично привел меня к трону, который долгие годы служил мне верно, как пес, не весь дворец, но и вся страна поднимется против меня. Трон мог стать ценой просьбы, которую я не смогу выполнить. Тут уж мои бельчата были не в силах помочь. Разбирающиеся в чужих намерениях и тонкостях человеческих душ куда тоньше человека, они попросту боялись моего министра. И я запрещал себе думать, боялись бы они меня, если б вдруг их воспитал он. Я не имел права выжидать. В «Искусстве войны» среди сотни пустых слов говорится, что птице помогает ее быстрота. Там, где другие выжидают и рассчитывают удар, располагая временем, но не располагая силой, я могу полагаться лишь на силу. Ибо там, где моя сила не встречает чужого расчета, она безмерна. Один из моих советников начал писать новую книгу. Дельный и мудрый во всем, что касается политики, он становится сущим глупцом всякий раз, когда тушью выплескивает свои мысли на бумагу, и то, что многое он пишет крестьянским письмом, его не спасает. Там, где не развязывается язык, идет в пляс его кисть — и, пожалуй, я смогу этим воспользоваться. Мне будет жаль его, мы с ним чересчур похожи, я обязан ему даже не троном, но мягкой закрывшей голое дерево подушкой. Но этого советника министр Ритуалов ненавидит едва не сильнее, чем меня самого. Советник бы сам принес мне эту новую книгу, как первому цензору, но я не мог больше ждать. Цзы выкрал рукопись, едва дотащил и чудом не попался ни одному из стоящих на страже моей спальни евнухов, и в этой книге я действительно нашел достаточно крамолы. Советник отправился в ссылку на дальний остров в тот же день, как в канцелярии завершили все бумаги, полагаемые следствию. Уж там, на острове, этот сказочник напишет книгу с большим умом и прилежанием. А после я встретил министра Ритуалов на пути к архиву. Я не ожидал, что он выступит против моего решения, глядел на него благодушно и ровно — но он накинулся на меня в ярости, сетуя, что такого непочтительного советника надлежало казнить немедля, а не отправлять его в ссылку. Я возразил, что свидетельств нет, а он же стал напирать, что проведи я дознание еще медленнее, не было бы и повода ссылать, сыпал клятвами и обвинениями, как сыпется рис из пропоротого мешка. Я уже устал его слушать, и тут у меня в рукаве зашевелился бельчонок. Я убрал руки за спину, так поспешно, как только можно было, не изобразив при этом угрозу, и пообещал министру, что, как только мне предоставят непреложные доказательства измены, я накажу советника по всей строгости. Министр хотел сказать что-то еще, и в этот миг я ощутил, как оба бельчонка выскользнули из рукавов. И тут же оба, как по команде вцепились в полу халата министра и потянули его прочь от меня. Невероятного труда мне стоило изобразить тревогу, министр еле как стряхнул белок с халата и, скорчив брезгливую рожу, развернулся на пятках и зашагал прочь. Он выпытал из меня то, что хотел, он получил обещание убрать советника, а значит, в любых других просьбах хотя бы на остаток года я был свободен. Жаль, не выйдет теперь зайти в архив — первым делом я должен наградить за смелость своих шпионов.